Текст книги "Московские Сторожевые"

3

После тихой, больничной какой-то жизни в Инкубаторе нынешняя столичная суета меня просто оглушила. В прямом смысле слова: свой настрой, и то толком считать не могла, чего уж там про работу говорить. Впрочем, к сторожевой службе я еще не приступила – надо было оформить мильон бумажек разной степени важности: начиная от продленной лицензии и заканчивая покупкой собственной квартиры у Гуньки (они со Старым со дня на день вернуться должны были, я все надеялась, что вдруг слегка задержатся, дадут мне передышку).

Дни были тяжелые, не по-зимнему бесснежные, холодные и длиннющие: с утра до вечера в стольких местах перебываешь, столько знакомых и незнакомых увидишь, что потом, когда в кровать обратно падаешь, кажется, что ты в ней последний раз неделю назад ночевала. Я, оказывается, даже на метро отвыкла ездить. Вот ужас-то!

Тут без меня уже пару станций переименовали, одну линию к другой присоединили, цены на билеты, опять же… Я так к пенсионному удостоверению привыкла, а теперь тратиться надо. Ну ничего, приручусь к метрополитену со временем: я ж помню, как сперва на всю Москву одна красная ветка существовала, так называемая «первая очередь». Сейчас такое даже представить смешно. Я в вагоне еду, смотрю на плакатик сувенирный, где все виды вагонов пропечатаны, и вспоминаю, вспоминаю… Чуть нужную станцию не проехала, я ее по старой памяти все «Щербаковской»[1]1
  Сейчас «Алексеевская». «Колхозная» – ныне «Сухаревская», «Площадь Свердлова» – «Театральная», «Площадь Ногина» – «Китай-город».


[Закрыть] зову. И «Колхозную», и «Свердлова», и «Ногина» давно про себя переименовала, а вот с этой станцией – хоть лбом об стену бейся! Не запоминается, и все тут. И если мне-старухе это позволительно было, на возраст списывалось, то нынешней молоденькой Лилечке такая компрометация вовсе даже и ни к чему.

Я под эти мысли как раз до Конторы нашей дошагала, без всякого наземного транспорта, сама. Все-таки молодость – это очень приятно. Особенно если подробности омоложения забыть. Другое дело, что сейчас ко мне опять с расспросами приставать начнут – хоть из медкомиссии, хоть кадровики – надоело.

Очереди перед двадцать третьим кабинетом не было – у нас вообще очередей как-то не бывает. Другое дело, что подождать придется, – народ-то в Конторе разговорчивый, всех обо всем расспрашивает. Ну это пережиток прошлого: в старые, еще дотелефонные, времена через Контору все новости проходили, иными путями нужного человека найти было невозможно. Вот местные служащие и работают по старым правилам, все из посетителей вытягивают. Правда, в ответ и сами разное рассказывают. Не сплетничают, а так, анекдотцами промышляют.

Вот в прошлый вторник мне один местный счетовод (а на вид ничего так, внушительный, и не скажешь, что третья сотня ему идет) в утешение дивную историю презентовал. Дескать, мне-то с моими бумагами возни почти никакой, осталось только дождаться, когда из Ханты ответ на запрос придет, информация по старому паспорту и по анкете… Документы-то у меня в порядке, я ж естественным путем омоложалась, честь по чести.

А вот в войну или когда похуже – у них тут всякое бывало. Особенно с реабилитированными или теми, кто откопался посмертно. Вот, оказывается, однажды один такой, из врагов народа, выплыл по весне где-то в Оби – вроде как вытаял, его даже не закапывали после смерти. Ну как-то там мужик продержался, ожил помаленьку, вспомнил, что к чему, да и неведомыми окольными путями возвратился обратно в столицу. Регистрироваться на работу пришел, а документов-то у него с собой нет. Ни мирских, ни наших. После насильственной смерти с памятью на первых порах не очень, да и не помнил тот мужик номера паспорта или там чего еще. Архивы тогда бумажные были, пока в них нужную папку отыщешь, с ума сойдешь. Плюс фамилия у мужика была простая как табуретка: не то Кузнецов, не то Громов… А! Крылов! В общем, пока личное дело подняли, тот бывший зэк уже жениться успел и даже папашей стать – детей в количестве четыре штуки ему потом задним числом оформляли. Он вроде как из Спутников был, этот Крылов.

Ну с моей документацией в этом плане куда легче, а вот все равно в третий раз уже за лицензией приезжаю, да впустую. А я без этой бумажки у Дорки официально район перенять не могу, ее домой нормально отпустить. Да чтоб местные крысы канцелярские своими чернильницами подавились, хоть чернилами давно не пользуется никто!

В общем, я так на диванчике у двери и сидела, ждала, когда мне ответ дадут. То вправо по коридору всматривалась – в прозрачную бочечку с водой, то влево, где кофе-автомат. Все так чистенько, современненько, а все равно уныло. Казенный дом, что ни говори.

У нас ведь Контора – что наша, что любой филиал – ничем выделяться не должна. Сюда если кто мирской и сунется, так сразу сообразит: тут то ли риелторская фирма, то ли бюро путешествий. Пыльно, чинно, благородно. В иные времена подо что только наши чиновники не маскировались: то под статистическое учреждение, то под артель по сбору вторсырья, даже редакцию газеты-малотиражки при каком-то «почтовом ящике», и то изображали. Ну это из того, что я помню. А Жека вот рассказывала, что лет за десять до миллениума, чуть ли не в талонно-сахарные времена, наши чинуши и вовсе правление комсомольского банка представляли. Вот что это такое – я совсем понять не могу. Ну да ладно – мне и без того есть о чем подумать.

Опять ведь, кого ни встречу, все об одном и том же интересуются: я уже выбрала, от кого дите родить, или как? Все-таки пора, пора мне, четвертая жизнь, немаленькая уже… А хочу ли я того ребенка – даже и не спросит никто толком. Вроде как по возрасту полагается, и все такое: после пятого-шестого омоложения рожать куда труднее, надо в первые два века успеть все сделать. Ну до чего же они противные, те, кто пристает и любопытничает!

Тут, наконец, из кабинета сотрудница вышла, порадовала меня: дескать, через полчаса все готово будет, надо бы подождать. Я ждать совсем не против, да вот только где? В коридоре вылизанном скучно, на улице – не то чтобы сильно тепло, книжка, которую я с собой взяла, у меня еще в метро кончилась, а с девчонками рано болтать – десятый час утра на дворе, они с ночи отсыпаются, это я ничего не делаю, потому как нельзя.

Ну я так бочком, бочком, да и на лестницу – на дальнюю, где весь этот хваленый современный ремонт кончается. Там стены старые, ступеньки шагами протоптанные, штукатурка на ветхие книжные страницы похожа. Даже жестянка для сигарет и то выглядит так, будто ее здесь век назад поставили, хотя окурками от нее не пахнет, свеженькая она.

Я, конечно, сигареты не уважаю, но побаловаться иногда можно. Особенно если за всю свою нынешнюю жизнь еще ни одной затяжки не сделала. Тут как раз на подоконнике дама притулилась, можно попросить об одолже…

– Марфа!

Ну это ж надо, а? Первый раз в жизни вижу, чтобы Марфа-Мариночка за сигарету схватилась. Да что же с ней такое стряслось? Лицо серое, как гостиничное белье. Хотя вон, узнала меня, кивает. Даже улыбаться пробует, хоть губы в разные стороны разъезжаются.

Да что такое?

– За советом ходила. К социальщикам. Не знаю, что делать: сегодня Аньке буду про ведьмачество рассказывать.

Мамочки мои! Аньке – Марфушиной дочке – восьмой годик пошел, если я не путаю ничего. У нас как-то не принято, чтобы так рано про подробности работы узнавать, до двадцати одного редко в ремесло посвящают. Нет, ну понятно, что детки-то – не дураки, мы с Манечкой еще гимназистками не были, когда между собой эти тайны обсуждали, но… Это в исключительных случаях делают: когда ребенок сильно болен или когда какая опасность. Дорку вон во время погрома просветили, она тоже несовершеннолетней была. В войну бывало, но сейчас-то что?

– Она на дне рождения вчера была. У подружки. – Марфа тычет в меня сигаретой, а прикурить все не дает. – Одноклассница позвала, они еще в садик вместе ходили.

И что Марфа в этом такого страшного нашла?

– Они решили Пиковую даму вызвать, по книжке с гаданиями…

Тьфу ты, пропасть! Эти книжки мирские – тот еще обман. Вот век назад, помнится, когда мода на спиритизм была, такие анекдоты происходили. И в сумбурные времена, когда страна рушилась, тоже все какими-то экстрасенсами заделались. Без смеха не вспомнишь. Только вот кому смех, а кому…

– Ну вот она к Анечке и пришла. Больше никто и не видел…

Ну правильно, откуда мирским детям полтергейст-то углядеть? Наши Дамы – они ж навроде дворовых собачонок, и всехние, и бесхозные разом, потому и прибегают по первому оклику. Толку от них никакого, а удалить – рука не замахивается. Не мы их по миру пустили, не нам и убирать…

– Испугалась, да?

– Я за нее больше испугалась, – выдыхает Марфа.

И это понятно. Мы с Манечкой тоже в дортуаре пару раз Белую даму вызывали, на потеху публике. Там же самое интересное, что девочки от страха визжать начинали задолго до того, как Дама приходила. Вроде как они видят ее уже, чуть ли не сырой могильный холод на себе ощущают (а это Маня мокрую простыню припрятала заранее). Детские шалости, что с них взять. И сама Марфа, наверное, лет сто пятьдесят назад так же баловалась? Или нет? Неужели из-за такой шалости ребенку все тайны надо раскрывать?

– В общем, не знаю я, Лен… Чего-то тревожно мне. Вот как чувствую чего не то…

– Про дочку?

– Да не знаю. – И Марфа махнула на меня сигаретой. Пепел сразу разлетелся клочками – Марфа-Маринка так и не покурила толком.

– Уже вторую пачку за сегодня, – пояснила она. – Как Фоня ночью заехал, так и все. Чего-то уснуть не могу никак.

Фоня наш – ну Афанасий, или Толик-Рубеж, если по-нынешнему, – куда больше с Жекой общается, шебутные они оба. Чего это он…

– Говорит, проезжал неподалеку. Вышел на стоянке бензин залить, тут его и ножом…

– Насмерть? – ахнула я, забыв, что покойники так просто в гости не заявляются.

– Не очень… так, полоснули. Я ему шарфик взамен дала, у него весь в крови был.

– Так он что, к тебе за шарфиком заехал?

– Нет, ну что ты? Ему вероника нужна была, кровь остановить. У меня как раз еще оставалось, я ему целую горсть и отсыпала в карман. И компресс сразу сделала, чтобы приложить…

Мертвая ягода вероника глубокие раны не затягивает, только поверхностные. Хоть тридцать раз ее распарь, а проникающее ножевое не залечишь. Значит, не так уж серьезно все у Фони. Он же охранник вроде как, ему по работе такое привычно. Тем более – сам приехал за лекарством, сам уехал. Ничего особенного, нам же это – как мирскому гриппом переболеть: неприятно, но не смертельно. И чего Марфа так нервничает? Впрочем, мне после таежного затишья все московские Сторожевые дергаными казались. Про людей я вообще не говорю.

– А Фоню твоя Анечка не испугалась?

– Да нет, она спала уже к тому моменту. Я ей чаю с медом дала, так она сразу…

– Зерничного чаю?

– Нет, простого, мятного. Он успокаивает.

– Так, может, и не посвящать тогда? Рано ей образовываться?

– Не знаю я, Лен. Не знаю. Как бы потом поздно не стало. Ты у Тимофея ведь была, да?

– Пятого вернулась.

– Как там? Спокойно?

– Как в банке с огурцами. Тоска и муть зеленая.

– Ну, тоска – это неважно, – отмахнулась Марфа новой чадящей впустую сигаретой. – Я вот думаю, может, нам с Анечкой уехать туда?

– Обновляться вздумала? Так ты же вроде недавно…

– Да не это, – поморщилась Марфа. – Ты не рожала, не поймешь… Страшно мне за нее.

– На пустом месте?

Марфа не ответила, да и я замолчала. У Марфы ведь был ребеночек однажды, от одного из наших. Мало пожил. Природа… Мне такого не понять, я надеюсь, никогда… Хотя ведь готова была… Хорошо, Семен удержал от глупостей.

– Лен… – переменилась Марфа. – А можно я Аньке тебя покажу? Она тебя раньше видела уже, пусть удивится…

– Чему?

– Обновлению. Так-то она мне не поверит, если вдруг…

– Ну покажи, ладно. Вы бы правда заехали, что ли? Пусть она на крылаток посмотрит, это куда интереснее.

– И на крылаток, и на котов, – грустно кивнула Марфа. Потом на часики глянула, заспешила: – Лен, пошли, ты меня до вестибюля проводишь, там вроде аптечный киоск был… Тебе не надо?

А я даже и не знаю. Я так запасы трав толком и не проверила, не посмотрела, что Дорка израсходовала.

Аптечный киоск притулился внизу, под лестницей, у самого запасного выхода. Случайному посетителю опять же не разобрать. Да и товар на витрине выглядел неказисто: припыленные банки с травами – как в любой модной чайной лавке, тонюсенькие брошюрки навроде «Памятки садовода» и десяток-другой пузырьков – как с эфирными маслами для ванны. Так сразу и не поймешь, чем тут на самом деле торгуют.

В лишенный стекла проем была видна спина продавщицы в зеленой вязаной кофте. Слышно было, как шебуршат пестрые бумажные пакеты с живым товаром.

Марфа замерла у витрины: не то изучала цены, не то обдумывала сегодняшнее предприятие.

Я кашлянула, хмыкнула, промямлила что-то вроде: «Добрый день, вы не могли бы нам помочь?» – но безрезультатно: спина упорно оставалась в том же положении. Марфа вынырнула из своих мыслей, стукнула ребром ладони по заоконному прилавку, дождалась, когда на нас уставится блеклое сосредоточенное лицо. И потом четко, как при диктовке, произнесла:

– Две горсти кошачьих слезок.

Продавщица кивнула.

– Пожалуйста, – проартикулировала Марфа уже спине.

Потом оттянула меня за рукав, вдавилась губами в уши, намекнула шепотом:

– Глухая она у нас. Из учениц. Третий год уже по губам читает. Ты не знала?

Да откуда? Я же в Конторе редко появляюсь, да и аптека не только в этом здании имеется. Ну надо же, какой оброк странный. Обычно, когда мирские в ученики идут, они на немоту соглашаются, вон как Гунечка наш. А эта вот временную глухоту выбрала, абсолютную тишину. Это же сложно, наверное: от одних своих мыслей с ума можно сойти. Не каждый на такое способен. А уж третий вариант оброка – временную слепоту – вообще, кажется, лет сто никто не практикует.

Я незаметно поразглядывала вернувшуюся к прилавку продавщицу: возраста у нее толком не было, но это не из-за омоложения, а просто… От жизненной усталости. Ничего, к концу ученичества пройдет.

– Вам с горкой делать или просто? – отозвалась торговка гулким голосом.

– Просто, – по слогам произнесла Марфа.

В бумажный фунтик послушно посыпались «кошачьи слезки». Это тоже ягода такая. Но не высушенная, как мертвая вероника, а промороженная, сочная, хоть и мелковатая.

По форме и цвету «кошачьи слезки» похожи на ржавые капли воды. Растут они на тоненьких стебельках, маскируясь под обычные травинки. Мирские их обычно за капли грязной росы принимают. Если вообще видят – такая ягода в пригородных лесах не водится, за ней далеко ехать надо, да и там тоже не сразу найдешь. В неурожайный год этих ягод просто кот наплакал, по мирскому выражению. Потому и цена за пару пригоршней великовата. Но это того стоит: ни один аптечный седатив такого успокоения не приносит. По ощущениям – будто кошка мимо прошла, муркнула, потерлась, да и унесла на своем пушистом хвосте проблемы. Вкус, правда, не сильно приятный, как у валидола примерно.

– Скажи, а рожать больно?

– Не знаю, меня кесарили, – Марфа не стала высовываться из своих мыслей.

– А ягоду для дочки берешь? – уточнила я.

– Ну да, – пожала плечами Марфа-Маринка, укладывая бумажный фунтик в сумку. – Она же мне…

Тут я от разговора отвлеклась, потому что в витрине вязаные браслетики углядела – из шерсти котов, целебные: от артрита там, от ревматизма… А по цене получалось, что эти шерстяные безделки должны, по меньшей мере, с владельцем обновление творить. Ну это ж надо, ни стыда ни совести у фармацевта. Не буду ничего здесь брать, из принципа.

Тем более что мне платок от котов в Инкубаторе подарили, свеженький совсем, из шерсти последнего сезона. Вот интересно, а Гунька так в шерстяной повязке и прилетит или ему уже получшало? И-эх, Гунечка, дите мое непутевое. Даже не позвонить ему – голос-то запрещен пока. А я прям даже и соскучилась уже. Скорей бы он возвратился.

– Вот бы Старый побыстрей вернулся, а? Неладно как-то без него… – откликнулась на мои мысли Марфа. – Прям все наперекосяк идет, будто вредит нам кто-то…

Бумажный фунтик для ягод был свернут не очень хорошо. А может, Марфа покупки укладывала неряшливо: две кошачьих слезки сиротливо блестели на кафельном полу – одна на желтой плитке, другая на бордовой. Прям как рубин с топазом – запрещенные камни.

4

Ночь была самой обычной – как тысячи других прожитых мной декабрьских ночей. Черное небо проморожено до звонкости, на горизонте, сквозь частокол многоэтажек проглядывает липкая коричневая корка зарева – там центр, круглосуточные огни; за забором стройплощадки переругиваются дворняжки, из случайной машины на пустом шоссе звучит невнятная веселая музыка, фонари моргают от ветра, а наледь отлетает от асфальта под нажимом посеребренных каблуков.

Четвертый час. Ни души. Только разрозненные огни в блочных домах. И я иду от одного освещенного окна к другому, как путешественник из задачки, от пункта А к пункту В через пункт Б. Всматриваюсь в яркие капли зажженных люстр: примерно как в глаза выздоравливающего пациента. Диагностирую происходящее.

Обычный ночной обход, ничего серьезного.

Мое первое дежурство в новой жизни.

Страшновато.

До этого я дней пять подряд с Доркой выходила – она мне район начала потихоньку сдавать. Показывала, где чего по ночам происходит. Сейчас время такое… быстротечное. За полтора месяца много чего может произойти. Одна сдача-съем квартир сколько нам нервов треплет: только привыкнешь к проблемному жильцу, начнешь его отлаживать, а он возьмет да и сменит место проживания. Приходится потом нашим сигнализировать, чтобы проследили: не вспыхнет ли у них на участке подобный кадр. Но такое редко бывает на самом деле.

Куда сложнее, если на территории казино или круглосуточные игровые автоматы имеются. Их, конечно, мирская милиция проверяет… ну вроде бы… а все равно хоть раз в неделю надо глянуть – чисто для профилактики. Серьезно в такие шалманы соваться нам не полагается, но запускать ситуацию тоже нельзя. Впрочем, у игрового притона мне ходить сегодня не надо – Дорка его пару дней назад почистила слегка.

Сегодня так, по огням прогуляюсь.

Непривычно это.

Маршрут нахоженный, известный до глубины последней лужи, а вот я – другая вроде бы. Спину не тянет, ноги не болят, пальцы аж чешутся… Вот чего там за зеленой занавеской на первом этаже, а? Икота у младенца: его только вчера из роддома принесли, вот родители и суетятся, не знают, что нужно сделать. Да ничего не нужно, само пройдет.

А наискосок и на семь этажей выше лампа – это студентка к сессии готовится, ей с утра проект сдавать надо, сейчас вот на кухне свет зажгла, кофе варит, чтобы не уснуть. Уснет. Вот через пару минут и уснет – часиков до семи. Чтобы свежим взглядом ошибку обнаружить и успеть исправить. А кофе свой она потом уже выпьет, когда вечером домой придет с отличной оценкой.

До следующего огня надо идти через двор наискосок, по асфальтовой белесой дорожке, больше похожей на лунную: мне отсюда не разглядеть, что там в пятиэтажке происходит. Каблуками лед дробить – одно удовольствие, вот бы так и мысли в голове на кусочки разлетелись.

Чего-то вечер у меня совсем не задался.

С Доркой чуть не поцапалась на пустом месте, когда она по всей квартире ключи от машины искала. Ей сегодня во «Внуково» пилить: Старый с Гунькой прилетают. Я бы и сама туда съездила, но работа, хозяйство… В общем, я Доре слегка позавидовала, хотя все равно ведь Гуньку увижу скоро. Старый через пару дней всех Смотровых у себя соберет, что-то вроде отчетов у нас потребует. А мне и отчита…

Упс, вот это огонечек… В торце пятиэтажки, под самой крышей. Отмечают там чего-то. Хорошо отмечают: сейчас третий раз за спиртным в магазин побегут. Потом ссора, потом драка… Ну уж нет. Сейчас я им замок во входной двери заклиню. Легонько так, до восьми пятнадцати утра – чтобы на работу никто не опоздал.

Знакомое колдовство – пальцы сами собой щелкают по циферблату часиков. Так-то я часы не люблю, а вот на работу надеваю. Все, готово… Сейчас засуетятся только так. Шагаем дальше.

Следующий свет – «пустышка»: кто-то перед компьютером сидит, разговоры разговаривает и периодически на балкон выходит покурить. Меня вот чуть недокуренной сигаретой не обжег, паршивец неизвестный.

Дальше свет на застекленной лоджии. Неуютный, плохой. У матери взрослый сын где-то загулял: обещал еще в двенадцать вернуться, а сейчас вон сколько времени. И мобильный не отвечает, и в бюро несчастных случаев о нем неизвестно. Страшно женщине. Парню уже под тридцать, а он для нее все равно маленький. Ну… До шести утра она потомится, а там и сын приедет – на первом поезде метро. Главное, чтобы она зарок исполнила, который через пару минут себе даст, – больше в сыновью личную жизнь не лезть, мальчик взрослый, пусть сам решает.

Мне Дорка как раз про это окно перед уходом рассказала – она им несколько конфликтов гасила, настоящих, серьезных. Ну вот, выходит, что сегодня в этой семье все недоразумения прорвутся. Уже хорошо.

А еще мне Дорка пакет вручила – в последнюю минуту про него вспомнила. Оказывается, сегодня к нам Жека забегала – меня не застала, а посылочку оставила. Что там – Дора понятия не имеет, но явно не живое, раз крылатки спокойные.

Я пакет сразу вскрыла, прям в прихожей: Дора еще в лифт толком не вошла, пропуская Цирлю впереди себя. Кошка каркала обиженно, ей в такую погоду гулять совсем не хотелось.

А в пакете лежал женский костюм. Зеленый, с карманами. Тот, что Жека себе в ЦУМе покупала. В самом большом накладном кармане – конверт. В нем сперва записка – Жекиным почерком, она как курица лапой всегда корябает. Одно слово – «Извини». А под запиской – фотокарточка. Снимок с нашей шутовской свадьбы: я, Гунька, Жека и Семен со своей этой… Дашей, что ли… Уж больно размыто она получилась. Евдокия позирует, вихляя всеми частями тела, я там совсем еще старенькая, Гунька дряхлый и печальный – как будто свою мирскую жизнь целиком прожил. А Семен на меня смотрит. Глаз не сводит.

Никакой ретуши: ни мирской, ни нашей. Все так и было, оказывается. Честное слово.

Я так и стою теперь между двух сугробов: воздух выдыхаю с трудом, будто он – сигаретный дым. То ли плакать сейчас, то ли смеяться. Лучше смеяться – а то от слез на таком морозе кожа покраснеет. Сколько молодела, сколько чего… А боль не изменилась, будто Сеня со мной пару часов назад расстался. Я тогда стояла точно так же и думала о том, что до конца этой жизни его точно не забуду, но, может, хоть потом отпустит? Не отпустило.

Выходит, не возраст себе менять надо… Точнее – не только внешность, но и то, что внутри. Себя.

Понять бы еще – как это делается? Одна я могу не справиться, специалист нужен. Врачеватель вроде Тимки-Кота, но по другому направлению.

Тут я расхохоталась беззвучно: вспомнила про то, как наша Зинка лет пять назад к психоаналитику сходила. Чего-то у нее там в личной жизни не заладилось, вот она и решила по-новомодному с бедой справиться. Пришла, значит, к доктору и давай излагать, что у нее с мужчинами проблемы, аккурат еще с тех времен, когда ее, прекрасную, какой-то пьяный кронштадтский матросик снасильничал. Доктор кивает сочувственно и интересуется: а когда же это с вами произошло? Ну Зинаида и говорит ему как на духу: да давно дело было, в тысяча девятьсот девятнадцатом году, в городе Петрограде… Что там с господином доктором было – я не в курсе, но о диагнозе «шизофрения» Зинуля потом чуть ли не с гордостью рассказывала.

Ну, в общем, отпадает мирской доктор… А кто ж тогда…

На десятом этаже лампа на кухне мигала заполошно – то включали ее, то выключали. Словно кто световой сигнал о помощи подавал. Я вслушалась, начала сразу перчатки снимать, разминать пальцы. Нет, пустое… Там влюбленные тешатся: нет у них сил никаких до комнаты дойти, прямо в коридоре друг друга холят и лелеют, напрочь забыв, что у них там выключатель под спиной… Голубки мои…

А этих двоих я заметила в последний момент: когда уже за угол дома свернула, чтобы к подъезду идти. Стоят себе два парня на проезжей части. Молодые совсем – моложе меня нынешней. Один сигарету прикурить пытается, у другого в руках большая бутылка пластиковая – не то с пивом, не то еще с какой дешевой мутью. Но не пьяные, нет. Такси, может, ждут? Уж больно от них напряжением веет. Или это они ночного прохожего поджидают? Тогда плохо дело. Мне ведь по инструкции напрямую вмешиваться нельзя, только если в виде какой тварюшки. Ну обернусь сейчас волкодавом, спугну их – а толку? Они на другой угол переметнутся и там охотиться будут.

Надо бы поближе подойти и чуток мысли их подсветить. Может, никакого криминала, а обычные мирские проблемы. Тревожные оба – это да. Точно, ждут кого-то. Не милицию, не скорую помощь – тогда бы у них беспокойство за третьего было. А тут страх за себя. Значит, предстоит им что-то.

У того, что с бутылкой, мыслей полторы штуки, и те корявые: «Да что ж не идет-то, лярва?» Ну там не «лярва» на самом деле, а позаковыристее. Уж больно этому доходяге скучно стоять: и выпить он хочет, и убежать отсюда, и боится за себя, мутного.

А тот, что с зажигалочкой и ко мне вполоборота стоит, словно засыпает на ходу: это он какой-то дрянью накачанный, чтобы не так страшно было. Но таблетки на него не особенно действуют, смелости не прибавляют. Так что он у себя в голове одну и ту же картинку крутит, вроде как распаляет себя, хочет ненависть возбудить. Странно как все.

Мне бы к подъезду поближе, а я к этим двум подступаю.

У курильщика воспоминания совсем четкие пошли, их ни одно лекарство не заглушит. Вроде как он сидит где-то за столом, кофе пьет, что ли… Причем автору воспоминаний не особенно здоровится после выпитого, он этот кофе влить в себя не может, а потому своего собеседника – бодрого, подтянутого, как из упаковки вынутого – ненавидит за трезвый образ жизни. А собеседник – про которого я не знаю ничего, кроме того, что он в тех воспоминаниях в синем костюме живет, – этому моему курильщику разнос устраивает. Упрекает за плохую работу. В чем работа заключается – я не поняла, потому как уж больно четко у курильщика ненависть хлынула. Дескать, «гнида ты, Веня, денег не платишь, только новые задания даешь, а у тебя ведь тех денег до фига, падла ты жирная, вот и правильно тебе твоя баба не дала…». Ну это я так культурно пересказываю, на самом деле там мысли куда непристойнее были. Только я их дослушать не успела – оба незнакомца в мою сторону повернулись. Нехорошо.

По гололеду бежать – хуже некуда. Да и нельзя нам отступать. Профессия такая. Насмерть все равно не убьют. Грабить у меня нечего: в карманах пальто ключи от квартиры, семян немножечко и непарные перчатки. Что с меня взять, кроме меня самой?

Так ведь и не дамся я им. Еще чего вздумали, а? Тем более, у меня тут невинность непрорубленная, буду я ее кому попало отдавать!

Только вот что делать? Что делать-то? Кричать?

Тот, что с бутылкой, ко мне рванул. Быстро. Обогнал, заслонил собой вход в подъезд. Второй, что с зажигалкой, меня со спины ухватил – за правое плечо и левую руку. Повалил. Не на асфальт, а в сугроб возле подъезда. Сперва лицом в снег, потом перевернуть попытался. Я кричу, а не получается. Второй от подъезда ко мне переметнулся. Где чьи руки – не пойму: у меня рот ладонью перекрыт. Сильно: так что я зубы свести не могу, чтобы укусить.

Все стремительно происходит, думать некогда. А все равно одна мысль есть: лишь бы не изнасиловали… Пусть хоть убьют – я восстановлюсь потом, а это нельзя, неправильно, плохо…

Я брыкаюсь как-то, верчусь в этом сугробе. Понимаю, что снег жесткий и мокрый, все джинсы им пропитались… А небо-то высокое, чистое до дрожи… Обычное. Будто и не происходит ничего. Как же это глупо все.

Может, удастся вырваться, а? Я же без каблуков, вдруг убежать успею – на шоссе, тут недалеко. Вдруг транспорт пойдет… Да какое там убежать, просто хоть вырваться от них…

А они сильные – сколько ни лягай – не помогает. Тем более что я промахиваюсь часто, пинаю густой зимний воздух. Мешаю как могу – чтобы они к одежде не потянулись, не сняли ничего с меня.

Да они и не лезут, что удивительно. То есть за руки и за ноги меня держат, в снег вдавливают, но не более того. Пальто само в этой возне распахнулось, раскинулось, а они его не трогают дальше. Замерли оба. Молчат.

У курильщика мысли бьются: «Главное – лицо. Он сказал – лицо и волосы…»

А у меня волос-то и нет почти сейчас. Вот повезло-то, а?

А второй, что бутылку давно в снег уронил, вообще не думает ни о чем. Он мне на ноги давит, навалился всем телом. Но опять же – не ко мне тянется, а к оброненной бутылке. От него кислятиной пахнет, немытым телом и чем-то шерстяным и мокрым, как от бесхозной собаки.

Тут у меня голова начала кружиться – вместе с небом и обледенелой луной. Не то от страха, не то от запаха. Острый, почти сладкий…

Свитер спереди намокать стал – это меня из той бутылки окатили. Не пиво там, не бурда алкогольная, а бензин. Его ни с чем не спутаешь.

Курильщик руку от моего рта убрал на секунду – тут-то я и заорала. Недолго, правда, – он мне опять губы запечатал.

Вот тогда страшно стало. По-настоящему.

Потому что бензин – это верная смерть. Единственная. Больше уже не будет.

Я все вырываюсь, царапаюсь. И мычу, мычу… Будто не людей на помощь зову, а таежного дикого кота. Он бы их тогда… даже если бы не настоящим котом был, а придуманным. Навроде Белой дамы…

Как ударило меня что-то: я сама сейчас перекинуться не могу, а вот полтергейст на подмогу позвать – это да. Мирские его не видят, пока он не дотронется до них. А он дотронется, будьте уверены. Тут же в двух шагах от меня клумба, где я Софико похоронила. Главное, чтобы она не простым призраком выплыла, а увеличенным, с того самого кота размером.

Секунду бы мне… всего одну секунду, чтобы свистнуть негромко. Будто я собаку подзываю.

Мне теперь бензин прямо на шею льется, растекается. Тут этому, видимо, струя на ладонь попала – он заматерился, руку убрал. Раньше молчал вроде. Значит, я голос его только в мыслях слышала.

Губы, естественно, не слушались, но с третьей попытки я все-таки свистнула. Кратко, слабенько. Ну уж как смогла. Еще и того, что с бутылкой, лягнуть сумела удачно.

А тут и помощь подоспела. Софико моя ко мне пришла. Совсем как живая, только больше себя обычной в десять раз.

Я сперва мокрый шерстяной живот увидела – прямо над собой – а сквозь него небо черное просвечивает. Это Софийка у меня за головой возникла: большая, лохматая, разъяренная. Одного насильника боднула, потом второго. Хвостом меня по лицу смазала и начала наступать. Эти двое теперь мычали не хуже, чем я раньше.

Отступились от меня. Один на тварюшку бензиновой бутылкой замахнулся – только меня и снег окропил, второй – не знаю, не видела толком – у меня теперь к головокружению тошнота прибавилась, а джинсы вконец мокрыми стали – уже не только от снега. И веки дрожат так, что глаза сами собой закрываются.