Текст книги "Ласковые имена"

Флэп появился, когда его отец допивал кофе. Он выглядел таким жалким, что Эмма на минуту растрогалась. Должно быть, ему было нелегко разрываться между отцом и женой. А зачем разрываться, оставалось для нее тайной. Она никогда не разрывалась между ним и матерью, но раз уж ему это, очевидно, было необходимо, лучше уж не терзать его. Она завлекла его в спальню, чтобы согреть поцелуем, но это не возымело действия. Он был таким жалким, что не проявил к поцелуям никакого интереса, и вообще они ему разонравились. Наткнувшись на неудачу, Эмма погладила его по животу, чтобы показать, что не таит зла.

– Пожалуйста, не делай такой мрачный вид, – попросила она. – Я вовсе не хочу быть виноватой в том, что заставила тебя почувствовать свою вину. Если ты собираешься меня покидать, научись хоть делать это с достойным видом. Тогда я буду ненавидеть тебя, а не себя.

Флэп просто посмотрел в окно. Он терпеть не мог, когда Эмма начинала анализировать поступки. Единственным в его супружеской жизни, что ставило его в жалкое положение, было то, что ему приходилось у нее отпрашиваться.

– Если хочешь, ты бы тоже могла поехать, – с чувством произнес он. – Но ты ведь не хочешь проплавать весь уик-энд в спорах о Кеннеди и Эйзенхауэре?

– Нет уж, спасибо, – согласилась Эмма. – Совсем не хочу.

Обоюдными усилиями им с Сесилом удалось оседлать Кеннеди с Эйзенхауэром в качестве темы своих бесед. Сесил считал Айка единственным стоящим президентом со времен Авраама Линкольна. Он любил в нем все, особенно то, что он возвысился из простых людей. А эти Кеннеди, по его словам, раздражали его по каждому поводу. Они сорили деньгами, и то, что некоторая часть этих денег принадлежала им самим, не смягчало, в глазах Сесила, их вины. Он вообще сомневался, можно ли этим Кеннеди доверить мыть их собственные тарелки.

Эмме это было безразлично. Она была сражена обаянием Кеннеди и преклонялась перед ними. Ее матери, которая вообще не обращала внимания на президентов, так надоело слушать, как эти двое спорят об Эйзенхауэре и Кеннеди, что она не позволяла упоминать каких-либо президентов у себя за столом.

– Ну ладно, может быть, мы принесем домой какую-нибудь хорошую рыбу, – с легким сердцем сказал Флэп.

Эмма сняла руку с его живота. Его взгляд выражал то же облегчение, что и голос. Чтобы воспрянуть духом, ему было достаточно ее вежливого отказа на его предложение, сделанное для видимости. Он отвернулся и, насвистывая, стал вытаскивать рыболовные снасти из стенного шкафа в спальне. Какое-нибудь из платьев постоянно цеплялось за его удочки, но стенной шкаф был единственный, и их больше негде было держать. Когда он нагнулся за коробкой со снаряжением, у него на спине задралась тенниска и приоткрылась нижняя часть спины. Это была у Эммы любимая часть позвоночника. Иногда. Но сейчас она чувствовала себя расхоложенной и была настроена мрачно. Ей хотелось бы, чтобы в ее руке оказалась тяжелая цепь, которой бы она ударила прямо по этому месту. И если бы у него сломался позвоночник, то и поделом ему. Он как-то сумел выдавить из нее отказ от ее права поехать вместе с ним, а затем предложил предполагаемую рыбу для стряпни в награду за отказ от этого права. Весь день она ничего не делала искренне. Она стояла, глядя на него и раздумывая, как бы ей совершить искренний поступок. Но для такого поступка ей понадобилась бы цепь, а ее-то и не было.

Все, что у нее оставалось, это – мрачная холодность и тайна, связанная с Денни. Флэп раскрыл бы эту тайну с Денни, если бы так же внимательно читал утренние газеты, как ее мать, но он только просмотрел заголовки и прочитал спортивные новости. Он знал, что отправится на рыбалку и даже не поинтересовался, что идет в кино. За завтраком были моменты, когда Эмма чуть не проговорилась о Денни, и вовсе не из преданности, а скорее из-за неясных предчувствий, которые то уходили, то вновь охватывали ее. Если бы он хоть раз посмотрел в ее сторону, она бы сразу выложила ему о Денни, но судя по тому, как он весело насвистывает «Уобашское пушечное ядро», было совершенно ясно, что в предстоящие два дня ему не до нее. Она не прилагала усилий, чтобы скрыть неприязненность в прощальном взгляде, когда они уезжали, но это произвело на него слабое впечатление.

– У тебя такой неприязненный взгляд, – сказал он, на мгновение задержавшись на ступенях. Таким же тоном он сказал бы «Хорошая погода, не правда ли».

– Мне это правда неприятно, – согласилась Эмма.

– Почему? – вежливо осведомился Флэп.

– Не я должна это объяснять. Если тебе это действительно важно, ты должен меня расспросить.

– Ты просто невыносима.

– Я не согласна, – возразила Эмма. – Меня можно терпеть, если относиться ко мне чуть-чуть повнимательнее.

Флэп был в отличном настроении. Ему совсем не хотелось ссориться, и он ничего не ответил. Сев в машину и помахав ей на прощанье рукой, он не обратил внимание на то, что она не ответила ему.

Сесил также не заметил этого упущения. Он тоже чувствовал себя превосходно.

– Девочка – первый сорт, – заметил он. – Женитьба на ней – самый умный шаг в твоей жизни. Надеюсь, мы привезем ей хорошей рыбы для стряпни.

2

Девочка первого сорта вернулась в дом, чтобы справиться с гневом и безнадежностью, опустошенностью и смутными предчувствиями, которые охватили ее душу и испортили ее счастливое настроение в это прекрасное утро, каким она его ощущала. Ей хотелось только, чтобы Флэп на минутку посмотрел на нее просто дружелюбно, а не дружелюбно-виновато, как он это сделал. Он знал, как ее легко обрадовать. Ей хватило бы двух минут его внимания, и она думала, что с его стороны было постыдно жениться на ней и не уделять ей даже двухминутного внимания, в котором она нуждалась.

Отодвинув грязную посуду, она устроилась у окна, где недавно сидела, слушая дождь. Ее средствами самозащиты стали кофе, сигареты, объявления под рубрикой «требуются» и кроссворд, а также истрепанный экземпляр «Грозового перевала». Эта книга, служившая ей в жизни неизменным утешением, вдруг обманула ее ожидания. Эмма не смогла мысленно отвлечься за ее чтением. Зато она напомнила ей то, что она уже слишком хорошо знала: в ее жизни никогда не наступит момент, когда все окажется поставленным на карту. Никому не приходило в голову, что она может быть такой решительной, способной выбирать между жизнью или смертью, между предательством и смертью.

Когда она принималась за объявления «требуются», зазвонил телефон.

– Ну, конечно, это ты, – сказала она, наверняка зная, кто звонит.

– Разумеется. Ты же не дала мне закончить, – сказала ее мать. – Ты же знаешь, что я получаю наслаждение, сказав последнее слово.

– Мне было некогда, – заметила Эмма. – И потом я думала о твоих мужиках.

– А, о них, – сказала Аврора. – Эмма, у тебя такой смиренный голос. Ты же собираешься родить чудесного ребенка, а даже не слышно, что ты счастлива. Перед тобой вся жизнь.

– Ты это мне говоришь уже десять лет. Ты мне это сначала говорила, когда я пошла в школу, потом – когда я обручилась.

– Только для того, чтобы заставить тебя опомниться, – возразила Аврора. – К сожалению, мне это не удалось.

– Может быть, я просто конченый человек. Тебе это когда-нибудь приходило в голову?

– Я вешаю трубку, – предупредила Аврора. – С тобой сегодня невозможно разговаривать. Мне кажется, тебе не нравится, когда я весела. Может быть, и я совершала в жизни ошибки, но я, по крайней мере, сохраняю здоровое настроение. У тебя есть обязанности. Ребенку не нужна такая равнодушная мама. Если бы ты спросила у меня совета, я бы рекомендовала тебе выдерживать диету.

– Хватит ко мне приставать, – равнодушно ответила Эмма. – С меня довольно. И в любом случае ты весишь больше, чем я.

Аврора, хмыкнув, снова повесила трубку.

Эмму слегка трясло, когда она вновь обратилась к объявлениям «требуются». Она перестала сердиться на Флэпа, но чувство разочарования не прошло. В жизни было так мало похожего на «Грозовой перевал». Она стала чистить апельсин – вначале небрежно, потом очень тщательно, но он так и пролежал нетронутым на столе до вечера.

ГЛАВА III

1

Около десяти часов до полудня, немного вздремнув, чтобы успокоиться, Аврора спустилась и прошла во внутренний дворик. Рози, прослужившая у нее двадцать два года, нашла ее там откинувшейся в шезлонге.

– Почему у всех телефонов в этом доме сняты трубки? – спросила Рози.

– Ну и что, это же не твой дом, – с вызовом бросила Аврора.

– Да, а если наступит второе пришествие, – безмятежно заметила Рози. – И мы ничего не узнаем, потому что до нас невозможно дозвониться. Может быть, я захочу начать новую жизнь.

– Я вижу мир с того места, где сижу, – Аврора окинула ее внимательным взглядом. – Не похоже, чтобы наступило второе пришествие. Ты что, опять слушала своих проповедников?

– Все равно, я не понимаю, зачем нужны четыре телефона, если вы ходите по дому и оставляете трубки снятыми, – продолжала Рози, игнорируя вопрос хозяйки. Рози был пятьдесят один год, она была покрыта веснушками и весила девяносто фунтов, по временам. – Может, я не больше цыпленка, но не сдаюсь, – часто говаривала она. – И работы я не боюсь, скажу я вам.

Аврора это знала. Ей это было известно слишком хорошо. Как только Рози появлялась в доме, в нем ничего не оставалось на месте. Потрепанные и привычные вещи пропадали навсегда, а те, которым было позволено остаться, отправлялись в такие маловероятные для них места, что случайно попадались на глаза лишь через несколько месяцев. Держать Рози было ужасной жертвой ради чистоты, и Авроре всегда было непонятно, зачем она ее наняла. Они никогда не ладили друг с другом, и двадцать два года жили как кошка с собакой. Каждая из них не намеревалась ужиться более нескольких дней, но шли годы, и все оставалось по-прежнему.

– Ну? – добивалась своего Рози. – Нельзя ли положить телефонные трубки?

Аврора кивнула:

– Если хочешь знать, я так наказываю Эмму, – сказала она. – Она дважды повесила трубку, разговаривая со мной, и не пожелала извиниться. Я считаю это непростительным.

– Да ладно вам. Мои дети вешают трубку просто направо и налево. Что с них возьмешь, с детей. Они не знают, как себя надо вести.

– Эмма знает, – возразила Аврора. – Моя дочь, в отличие от некоторых, воспитывалась не на улице. – Она вздернула брови, глядя на Рози, которая ничуть не смутилась.

– Вы к моим ребятам не цепляйтесь, – сказала Рози. – А то я сама в вас вцеплюсь как терьер, и глазом моргнуть не успеете. Если вы из-за своей лени завели только одну дочку, это не значит, что другие не могут завести себе нормальную семью.

– Очень рада, что не все американцы разделяют твое представление о нормальной семье, – заметила Аврора. – Иначе мы бы друг у друга на головах стояли.

– Семеро это не слишком много, – не сдавалась Рози, схватив с шезлонга несколько подушек, она принялась их выбивать. Аврора редко меняла место без восьми или десяти любимых подушек. Когда она переходила из спальни в какую-либо другую комнату, след всегда можно было найти по веренице подушек.

– Ты не можешь оставить мои подушки? – закричала Аврора. – Должна сказать, ты не привыкла уважать чужой отдых. И потом мне не нравится твой тон. Тебе уже пятьдесят лет, и я не потерплю очередной твоей беременности.

Плодовитость Рози беспокоила их обеих, особенно Аврору. Младшему только что исполнилось четыре года, и не было уверенности в том, что поток детей, наконец, действительно прекратился. У Рози были двойственные переживания. Она, кажется, месяцами не вспоминала о своих детях, а как только начинала думать о них, ей казалось, что трудно удержаться и не завести еще одного. Или она выдохлась за эти годы. Она кружила вокруг Авроры, выхватывая подушки, до которых удавалось добраться, и тут же сдирала с них наволочки.

– Эмма, наверное, просто мыла голову и не могла говорить, – высказала она предположение, чтобы отвлечь внимание Авроры. – И вообще она несет тяжкий крест. От ее мужа не избавишься, как от паршивого пса.

– Рада, что наши мнения хоть в чем-то сходятся, – заметила Аврора, лениво отбиваясь от Рози. – Выпрямись, ты и так коротышка. Кому нужна служанка в два фута ростом?

– Уже получили приглашение на ланч? – полюбопытствовала Рози.

– Вообще-то, да, – сказала Аврора. – Если не перестанешь вокруг меня прыгать, я тебя стукну.

– Хорошо, тогда я приглашу Ройса, – сказала Рози. – Как раз хотела с вами договориться.

– Разумеется, приглашай. Распоряжайтесь моей едой. Не понимаю, почему бы мне не уступить тебе весь дом. В любом случае, мне как пожилой вдове было бы удобнее жить в квартире. По крайней мере, никто не хватал бы мои подушки.

– Одни разговоры, – огрызнулась Рози, расправляясь с подушками. Голые, они лежали повсюду, с наволочками остались только те три, на которых Аврора «прилегла».

– На самом деле, вовсе не одни разговоры, – стояла на своем Аврора. – «На самом деле» было одно из ее излюбленных выражений. – Я должна переехать. Не знаю, что меня может остановить, разве только новый брак, что весьма маловероятно.

Рози хихикнула.

– Может, вы и выйдете замуж, но все равно не переедете. Если только не выйдете за старого хрыча с дворцом. У вас слишком много барахла. В Хьюстоне не найдется квартиры, куда все это добро влезет.

– Я больше не желаю слушать твоей вздорной болтовни, – Аврора поднялась, прижимая к себе три подушки. – Ты такая же невыносимая, как моя дочь, только у тебя речь побезграмотнее. Раз ты мне весь отдых отравила, мне придется уйти.

– Мне все равно, что вы сделаете, лишь бы не мешали мне работать, – заявила Рози. – Хоть идите и квакайте в пруду вместе с лягушками, мне какое дело.

– У меня нет выбора, – пробормотала Аврора, покидая поле сражения. Это также было ее любимым выражением, а кроме того, и любимым состоянием. Когда она чувствовала себя лишенной выбора, то что бы ни произошло, это не было ее промахом. К тому же она никогда не пользовалась правом выбора, если это не касалось платьев или драгоценностей.

Отбросив ногой несколько подушек, оказавшихся у нее на пути, она в самом худшем настроении покинула внутренний дворик и вышла на солнечный задний двор, чтобы проверить луковицы.

2

Когда через два часа она вышла из спальни, полностью, или почти полностью, собравшись на ланч, Рози ела ланч со своим мужем, Ройсом Данлапом. Авроре казалось, что в нем было меньше вдохновения, чем в покойном Редьярде, и ей было удивительно, как это Рози спроворила ему семерых детей. Он работал водителем грузовика в одной компании, которая торговала упакованными сэндвичами, свиными ножками, жареными чипсами и прочей отвратительной снедью. Ему как-то всегда удавалось ухитриться, чтобы доставка продуктов потребовалась в какое-нибудь местечко, расположенное неподалеку от дома миссис Гринуэй, где Рози попотчевала бы его домашней едой.

– А вот и Ройс, как всегда, – сказала Аврора. В одной руке она несла чулки, а в другой – туфли. Чулки относились к тем вещам, которые отравляли ее существование, и она всегда надевала их в последний момент, если вообще надевала.

– Да, мэм, – сказал Ройс. Он испытывал благоговейный трепет перед Авророй Гринуэй вот уже двадцать лет, и это несмотря на то, что все эти двадцать лет он ежедневно ел ланч у нее на кухне. Если она оставалась дома, то в это время дня была еще в халате, в полдень она еще не надевала платья, правда, она имела привычку за утро несколько раз переодеться в другой халат – это была как бы прелюдия к серьезному переодеванию. Иногда, искренне пребывая в убеждении, что хоть какой-нибудь мужчина лучше, чем совсем никакого, она снисходила до разговора с Ройсом. Хотя из этого у нее ни разу ничего не получилось, но, по крайней мере, она могла съесть свою законную порцию еды, приготовленной Рози – обычно превосходный суп из стручков бамии или какую-нибудь особую смесь. Рози была родом из Шривпорта и прекрасно умела обращаться с ракообразными.

– Ты… Ты, кажется, похудел, Ройс. Надеюсь, тебе не приходится слишком тяжело на работе? – с улыбкой сказала она. Это было традиционное начало разговора.

Ройс покачал головой.

– Нет, мэм, – промямлил он.

– Ах, какой аппетитный вид! Отведаю и я чашечку, чтобы подкрепиться перед уходом. Если я собьюсь по пути в ресторан, то не буду кружить по городу голодная.

– Я думаю, с вами это не случится, вы же всегда так утверждаете.

– Случится – это не то слово. Но иногда я добираюсь не самым коротким путем. По-моему, вообще этот разговор ты заводишь не к месту. Я уверена, Ройсу не понравится, что мы спорим, пока он ест.

– Позвольте мне самой побеспокоиться о собственном муже, – ответила Рози. – Ройс будет есть и во время землетрясения и не оставит ни кусочка.

Аврора замолчала, вкушая суп.

– Я серьезно думаю, что у меня аллергия на чулки, – заявила она, покончив с едой. – Я всегда в них плохо себя чувствую. Они, видимо, мешают кровообращению или оказывают иное вредное воздействие. Ройс, как у тебя дела с кровообращением?

– В порядке, – сказал Ройс. Когда речь заходила о его самочувствии, он мог выдавить из себя это «в порядке», но для него это был абсолютный предел разговорчивости.

Возможно, он сказал бы гораздо больше, если бы посмел, но никак не мог расхрабриться. Двадцать лет созерцания Авроры, которая расхаживает по кухне босиком, сменив сотни халатов, с весьма небрежной прической, наполнили его большой скрытой страстью. В наиболее солнечном уголке кухни у нее хранилась большая стопка голубых подушечек, и в конце ланча она обычно усаживалась на них и ела суп, напевая отрывки из оперных арий, выглядывая из окна и любуясь своими желтыми розами, или смотрела крошечный телевизор, с которым она редко расставалась. Она купила маленький телевизор, как только он попался ей на глаза, и считала, что использует его, чтобы «держаться на уровне», убежденная в том, что это ее обязанность. Обычно она ставила его на отдельную подушку, чтобы одновременно «держаться на уровне» и любоваться розами.

Доев суп, она поставила свою чашку в раковину, направилась к подушкам и сложила из них горку.

– Пожалуй, посижу здесь пару минут, – сказала она, усаживаясь. – Не люблю выходить из дома, пока я не совсем успокоюсь, а сейчас я определенно еще не успокоилась.

Рози, как водится, возмутилась.

– Я второй такой неженки не видела. Вы же и так опаздываете.

– Да замолчи ты, – перебила Аврора. – Имею же я право секунду посмотреть на собственный двор, разве нет? Я готовлюсь надеть чулки.

Поглядев на свои чулки, она вздохнула. Потом она стала натягивать один из них, но не дойдя до голени, утратила порыв. А когда порыв утрачен, оставалось мало надежды на его возвращение, и она это знала. Она почувствовала глубокую меланхолию, которая часто нападала на нее в день свидания. Жизнь все равно была далека от романтики, приглашали ее на ланч или нет. Почувствовав облегчение, она запихнула чулки в сумочку. Потом она пропела отрывок из Пуччини, надеясь поднять настроение.

– Мне следовало бы побольше петь, – заметила она, хотя знала, что это никого не интересует.

– Только не у меня в кухне, – сказала Рози. – Если есть что-то, на что я сегодня на настроена, так это итальянская музыка.

– Хорошо, значит, ты меня выгоняешь, – Аврора встала. Она схватила свои туфли. Вообще-то пение действительно подняло ей настроение.

– До свидания, Ройс, – сказала она, задержавшись перед столом, широко улыбаясь ему. – Надеюсь, все эти распри не испортили твой аппетит. Ты, конечно, знаешь мою машину. Если увидишь, что у меня разрядился аккумулятор и я ни с места, пожалуйста, остановись и помоги мне. А то, знаешь, я совсем не смыслю в аккумуляторе.

– Нет, мэм, то есть да, конечно, мэм. – Присутствие Авроры так его подавляло, что ему было трудно собраться с мыслями. Он был влюблен, влюблен уже много лет, разумеется, безнадежно, но глубоко. Она порывисто вышла через заднюю дверь, но аромат ее духов еще сохранялся возле стола. Ройс всегда мечтал жениться на женщине именно такого склада. Рози была не полнее дверного косяка, косяк с веснушками. Она не обладала большой привлекательностью. С незапамятных времен Ройс лелеял низменные надежды, что Рози вдруг умрет трагической смертью, но с минимальными мучениями, и Аврора Гринуэй, с которой его связывали двадцать лет поедания супа из стручков бамии и задавания вопросов, оставленных без ответа, примет его предложение, хоть он и имеет деревенский вид.

На практике же он втайне от всех пользовался благосклонностью одной официантки из бара по имени Ширли, которая чуть-чуть походила на Аврору. К сожалению, она не так хорошо говорила, как Аврора, и от нее не так приятно пахло. Так что она не могла вытеснить Аврору из его мыслей. Ее место там было прочным.

Что касается Рози, решительно нечего добавить к тому, что ей стукнуло пятьдесят. О Ширли она понятия не имела, но о том, что ее муж за едой украдкой смотрит на ее хозяйку, ей было давно известно. Ее возмущала каждая унция плоти Авроры сверх ее собственных девяноста фунтов, а таких унций было гораздо больше. Умирать она не собиралась, во всяком случае, раньше Ройса, но если бы ей все же довелось это сделать, она была полна решимости так обременить его долгами и детьми, чтобы ему не оставалось ни малейшего шанса радоваться жизни без нее, в любом случае, не с женщиной, которая целый день ходит без дела от одной стопки подушек к другой.

Рози твердо верила в Бога, и эта вера зиждилась скорее на наказании, чем на вознаграждении. По ее суждениям, удовлетворяющая себя праздность должна была бы вызывать только отвращение. Неизвестно, угодно это Богу или нет, но Рози знала, что Аврора Гринуэй – самая праздная женщина на свете. Рози никогда не испытывала большей жажды мести, когда ее муж проливал суп на штаны из-за того, что пялился на хозяйку, которая слонялась без дела по кухне, глядя в телевизор и распевая итальянские песенки.

Она не раз растолковывала Ройсу, что его ожидает в алкогольном, финансовом и анатомическом плане, если она когда-нибудь случайно застанет его вблизи одного из многочисленных халатов Авроры. Как только за хозяйкой захлопнулась задняя дверь, Рози подошла к столу твердой походкой и снова растолковала ему.

– Что? – переспросил Ройс. Это был крупный нерешительный мужчина, который выглядел обиженным из-за предъявленных женой обвинений. Он выразил готовность поклясться на Библии, что ни разу в жизни он не питал надежду, которую питал вот уже двадцать лет.

– Не понимаю, почему взрослый мужчина готов поклясться на Библии, если он лжет, – вскипела Рози. – Ты же настроишь против себя не только Господа Бога, но и меня, а со мной шутки плохи. Аврора этого не стоит, даже если бы она привязалась к тебе, хотя ты ей не по душе!

– Я же не говорю, что я ей по душе, Рози, – возразил Ройс, взглядом выражая душевную боль. Ему было жаль, что жена так бесцеремонно разрушает его последнюю мечту.

– Черт возьми, у нас же семеро детей, – добавил он. Он всегда это добавлял, это был его главный довод в защите. – Почему ты об этом не думаешь?

– Потому что это трогает меня не больше, чем лущение горошка, – отрезала Рози. Она повернулась и снова села на табуретку у раковины, где только что лущила горошек.

– Хорошие дети, – с надеждой добавил Ройс.

– Не знаю, что тебя заставляет так думать, – хмыкнула Рози. – Ты же знаешь, в какой нищете они живут. Счастье еще, что они не попали в тюрьму или исправительную школу, не отправились в бордель, ничего такого. Что ты там стоишь, засунув пальцы за пояс? Если ты дорожишь временем, то помоги мне почистить этот горошек.

– Семеро детей – это что-нибудь за значит, – настаивал Ройс. Он вынул пальцы из-за пояса.

– Да, семеро несчастных. Это значит, что тебя от спиртного не удержишь – и от всего остального. У нас и машина попадала в аварию раз семь, а то и больше. И все по той же причине.

– По какой, – оскорбился Ройс. Глядя на большой, освещенный солнцем задний двор Авроры, он мрачно думал, как ему было бы хорошо жить с ней в этом доме, а не с Рози – в своем. Они с Рози и с двумя маленькими детьми жили тихо внизу в тесной, как коробка для крекеров, четырехкомнатной квартире в северной части Хьюстона, в районе Денвер-порта, невдалеке от судоходного канала. Почти каждое утро со стороны канала доносились ужасные запахи. Это был район, полный баров и винных магазинов, а также опасных улочек, по которым можно было выйти в соседние негритянские или мексиканские кварталы. В этих местах подвыпившие неотесанные мужики часто лишались своих бумажников и теряли сознание, а иногда лишались и жизни. Просто удивительно, что в таком районе Рози так долго удавалось избежать трагической смерти.

– Причина в том, что после восьми-девяти выпитых банок пива ты теряешь всякую предосторожность. – Она продолжала энергично лущить горох.

– Можно подумать, что ты никогда их не хотела, – сказал Ройс. – И только я виноват в появлении каждого из них!

– Ну конечно нет, – сказала Рози. – Мне как раз не хватает одного несчастного, особенно, когда стемнеет. И само собой разумеется, конечно я хотела детей. Ты же знаешь, как я боялась остаться старой девой. Я просто хотела тебе напомнить, Ройс, что с семью детьми мы уже не та молодая парочка возлюбленных, какими когда-то были. И это вовсе не значит, что ты можешь себе что-то вообразить, если Аврора на тебя глаз положит.

Ройс Данлап первым бы согласился с тем, что он многого не знает. Но уж одно он знал точно: свою жену ему не переговорить.

– Я уж лет сто не был мил кому-либо, – мрачно сказал он, заглядывая к Авроре в холодильник. Даже ее холодильник нравился ему больше, чем у других.

– Перестань пялиться и посмотри на меня, – одернула его Рози. – Я сегодня утром сделала прическу, а ты и слова не сказал.

Ройс посмотрел, но он уже так давно не замечал волос своей жены, что не мог вспомнить, как они выглядели до парикмахера. Во всяком случае, он не мог придумать, что ему сказать по этому поводу.

– Ладно, это наверное, будет продолжаться до ужина, – сказал он. – Мне пора ехать в Спринг Бранч.

– Хорошо, Ройс. Я тебе только еще одно скажу: если ты увидишь какой-нибудь «кадиллак» с разряженным аккумулятором и толстой бабой за рулем, сделай вид, что тебе в глаз попала мошка и рули себе дальше, о'кей? Ты должен это сделать ради меня.

– Почему? – спросил Ройс.

Рози промолчала. В кухне стояла тишина, слышно было только как щелкают стручки.

– Рози, я клянусь… Я из-за тебя чувствую себя каким-то совсем никчемным. – Его ошибкой было то, что он секунды две прямо смотрел в ее серо-стальные глаза – в них не было никакого прощения.

– Мне пора, – вяло сказал он, выражая раскаяние, как всегда, прежде совершенного проступка.

Рози оторвалась от горошка, уверенная, что одержала победу, которой хватит, по меньшей мере, на сегодня. Она издала приятный звук поцелуя, адресованный своему сбитому с толку супругу.

– Пока, милый, – сказала она. – Молодец, что заехал на ланч.

3

Мистер Эдвард Джонсон, первый вице-президент вполне приличного небольшого банка на Ривер Оукс, старался придумать какой-либо способ, чтобы избавиться от слишком частого поглядывания на свои часы. Банковскому служащему не пристало смотреть на часы через каждые тридцать секунд, в особенности, когда он стоит в фойе вполне отличного французского ресторана в Хьюстоне; но только это он и делал уже почти сорок минут. Вскоре он стал глядеть на часы через пятнадцать, а потом и через десять секунд. Люди, входившие в ресторан, могли заметить судорожное подергивание его запястья, а, заметив, могли подумать, что это признак мышечного расстройства. А это было совсем некстати. Только банкиру и не хватало судорожных движений. Он уговаривал себя сдерживаться, но сдержаться не мог.

Мистер Джонсон разговаривал с Авророй утром, и в ее голосе прозвучало нечто, похожее на нежность. По временам интонации ее голоса могли вселить в него надежды, но с тех пор прошло часа три, а Аврора всегда чувствовала за собой право менять планы как игрок в крикет, хотя во всех остальных отношениях она ничуть не напоминала крикетиста. Но Эдвард Джонсон не мог не допускать, что ее чувства внезапно переменились. Вполне возможно, что сегодня утром она решила выйти замуж за какого-нибудь его соперника. Она могла скрыться со старым генералом, или с богатым яхтсменом, или с одним из этих бизнесменов-нефтяников, или даже с тем старым певцом, с весьма подмоченной репутацией, который крутился возле нее. Вполне возможно, что какие-то его соперники отпали, но так же вероятно, что добавились новые, пришедшие на смену прежним.

Нелегко ждать с такими мыслями в фойе приличного ресторана под надоедливым взглядом метрдотеля, который сорок минут держит для него столик. Единственный способ сдержать запястье от судорожных движений – это зажать его между ногами, но это показалось Эдварду Джонсону еще менее пристойным. Положение его было не из счастливых, и настал момент, когда оно сделалось нестерпимым. Он выждал, пока метр отвлекся разговором с официантом, и выскользнул на улицу, надеясь, вопреки здравому смыслу, встретиться там с Авророй. Первым, что бросилось ему в глаза, был привычный черный «кадиллак», припаркованный на удалении от бордюра на автобусной стоянке. Сердце мистера Джонсона зашлось от радости, для него такая согласованность была просто великолепной. Аврора любила незначительные знаки внимания, например, чтобы перед ней открыли дверцу машины.

Забыв обо всем, Эдвард Джонсон бросился помогать ей выйти. Пробежав по улице, он дернул дверцу машины и опустил взгляд на объект своих тщетных надежд и сильнейших желаний – и лишь с опозданием заметил, что она надевает чулки. Один уже был надет, а другой только наполовину.

– Аврора, ты чудесно выглядишь, – выпалил он за секунду до того, как понял, что смотрит на ее полуобнаженное колено, во всяком случае, обнаженное больше, чем ему раньше дозволялось видеть. Душевный подъем, который охватил его от осознания возможности обрадовать Аврору, внезапно полностью исчез.

Как назло над ними навис большой автобус, яростно сигналя. «Кадиллак», конечно, был припаркован на его стоянке. Когда водитель автобуса понял, что «кадиллак» ему не вытеснить, он остановился рядом, в неполных восемнадцати дюймах от них. Эдвард Джонсон минуту думал, что его вот-вот раздавят и отчаянно старался прижаться поплотнее к «кадиллаку», чтобы не упасть на колени своей пассии. Передняя дверь автобуса с шипением отворилась, и две плотные негритянки протиснулись между двумя транспортными средствами, чтобы сесть в автобус. Шофер автобуса, долговязый белый парень, взглянул на Джонсона сверху с тупым раздражением.