Текст книги "Посредник"

– О чем пишут? – спросил я.

– Да как всегда. Не странно ли? Что летом вроде как ничего не происходит?

– И про Луну ничего нет?

– Они там начали обратный отсчет, и все.

Мама посмотрела на меня поверх газеты, нерешительно улыбнулась. Я не хотел, чтобы она так улыбалась.

– Прямо как твое стихотворение, – сказала она. – Обратный отсчет.

Я кивнул, мне хотелось помириться с ней.

– Кстати, можешь ее брать.

– Луну? – Мама засмеялась и отложила газету.

– Машинку, – сказал я.

– Когда она свободна?

– Ну да. Она большей частью свободна.

– Не пишется?

– Пока нет.

– Ты сколькими пальцами печатаешь?

– Двумя.

– Медленно получается, верно?

– А что?

– Хорошо бы, наверно, побыстрее?

Надо быть с нею терпеливым.

– Дело не в быстроте. Надо ведь и подумать немножко, правда?

– Или помечтать.

7

Сразу после полуночи я тихонько выбрался из дому. Небо посыпало фьорд сахарным песком звезд, а луна размешивала его желтой ложкой. Мы уговорились встретиться возле купален, где была зачалена моторка. Я бежал сквозь чуткую, прохладную темноту. Непобедимый. Хайди уже пришла. Ждала меня. Вся ночь в нашем распоряжении. Я помог ей сесть в моторку, отвязал швартов, врубил движок и сел у румпеля. Мы обогнули Сигнал, где маяк, мертвый маяк, помигал нам и где не стоял Ивер Малт с биноклем, который я ему отдал, и не следил за нами. Мы не хотели никого будить. Шли тихо, словно челнок швейной машинки, что вспарывала и закрывала швы в волнах. Скоро мы уже увидели Илльернет, Стейлене, пролив Дрёбак и Фердерский маяк. Небо по-прежнему сыпало на фьорд сахарный песок, а луна размешивала его в глубине. Хайди села рядом со мной, положила руку на мою, сжимавшую румпель, и мы вдвоем правили туда, куда стремились оба. Я заранее продумал все, что скажу, и все, что затем сделаю. Если не сейчас, то никогда. Я был уверен в себе. Давно не чувствовал такой уверенности. Прислонился к ее плечу. Чудесное начало. Тут я непревзойден. Потом меня заинтересовала ее спина. Спину недооценивают. Спиной злоупотребляют. А ведь спина – самое замечательное, что у нас есть. Я провел пальцами по этому неровному ритмическому столбу. Хайди позволила. Позволила продолжать, с одной рукой на румпеле, накрытой ее ладонью, меж тем как другая рука отправилась в большое путешествие по ее коже, пока что поверху, отрывочными, короткими движениями, которые приведут меня внутрь. Луна все размешивала песок. Мимо прошел грузовоз, железо в воде, два иллюминатора над самой ватерлинией, похожие на белые колодцы, наклоненные к западу, – сперва я думал, что нас качают носовые волны от этого тяжелого ночного судна или сильная кильватерная струя, но качке не было конца, она слабела, и становилось только хуже. Вода и ветер швыряли моторку, мы стояли вольно, среди пены и бурунов, пока все затихало, медленно, но верно, как танец, движения которого замирают одно за другим, пока наконец не расслабляется последний мускул, крайний в мыслях и самый последний в ежедневнике, а одновременно бралась за дело другая сила, беззвучная энергия, которая вращала нас круг за кругом, сперва мягко и соблазнительно, как в добром цирке, в пыли, в воде, так я думал, успел так подумать, потому что мысли уносят меня прочь, в тот раз уже унесли прочь. Хайди потеряла опору и упала на дно, румпель вывернулся из моей руки, я рухнул на Хайди, поднялся, никогда мне не было до такой степени страшно, никогда я не был счастливее. Мы умрем, сказала Хайди. И тут нас ослепили прожекторы. Пришло спасение – спасение и конец. Оттуда звала мама. Берегись! Тетушки едут! Сон покидал меня в манеже аплодисментов и опилок, а я успел подумать: это явь. Тоже явь. Тебя обманули? Ты разочарован? Это могло быть взаправду. Мечты – мое продолжение. Вот так они начинаются, мои мечты.

8

Берегись! Тетушки едут!

Я стоял на пристани, смотрел, как швартуется «Принц», так называемый отцовский паром, который доставлял мужей соломенных вдов на дачи, где они недолгое время будут наслаждаться летом в обществе своих семейств, а вечером в воскресенье отправятся в обратный путь и снова вернутся в свои конторы, что им определенно по душе. Одеты они в серые брюки, отутюженные стрелки на которых успели размякнуть, и в белые рубашки с огромными, как тракторные колеса, пятнами пота под мышками, лица уже залоснились и покраснели. Они походили на клоунов, эти серьезные мужчины, – на клоунов из летнего цирка. По всей вероятности, то есть почти наверняка, они выпили не по одному пиву в Скансене, набираясь храбрости перед отъездом, а вдобавок придумывая хитроумные оправдания и вранье, ведь мужьям соломенных вдовушек всегда есть о чем соврать, в частности и насчет того, что они пили пиво в Скансене перед отъездом. Словом, была суббота. Среди этих потешных господ находились и Тетушки, круглым счетом четыре, единственные дамы на борту в ту субботу. Они стояли тесной кучкой и с помощью тростей держали ненадежных мужчин на должном расстоянии, хоть я и сомневаюсь, чтобы кто-то из этих людей вздумал добровольно на них наброситься. Как вдруг, откуда ни возьмись, возник Ивер Малт, подошел ко мне, заложив руки за спину, без рыболовных снастей, как всегда босой. На душе у меня стало муторно.

– Папашу своего ждешь, да? – спросил он.

– Угу, и его тоже. А ты не рыбачишь?

– Рыбы у меня достаточно.

– Достаточно? А это сколько?

– Достаточно – значит, на обед хватит. Думаешь, я рыбачу для развлечения?

– А ржавые коляски и сломанные велики? Их-то когда будет достаточно?

– Когда отец решит, что достаточно.

– А когда ему бывает достаточно?

– Редко.

Я опять посмотрел на паром, но папу не увидел, нигде. Обычно он стоял на палубе, махал рукой. Зато обнаружить Тетушек труда не составило. Они протискивались вниз по сходням, а учитывая их возраст и нетрезвость остальных пассажиров, рисковали в давке расстаться с жизнью, если б не вмешался капитан и властной рукой не расставил всех в надлежащем порядке.

– Твой отец сердится на меня? – спросил я.

Ивер только плечами пожал:

– Папаша отходчивый, когда выпивши.

Ивер Малт принес с собой книгу, ту, которую читал на складном стуле. «Моби Дика» Германа Мелвилла. Он дал ее мне. Тяжелая, килограммов восемь. Я совсем приуныл, так как меня не оставляло ощущение, что каждый раз, когда он дает мне что-нибудь, я все больше попадаю к нему в кабалу.

– На что она мне?

– Прочти, дурень. На что еще-то?

– Мне и так достаточно чтения, – сказал я.

Ивер Малт фыркнул:

– А когда тебе его достаточно?

– Когда нет времени на большее.

– Можешь отдать ее кому-нибудь другому.

– А ты сам не можешь отдать ее кому-нибудь другому?

– Ясное дело, могу. Но я ведь уже отдал ее тебе.

– А если она мне не нужна?

– Твоя проблема.

– Моя?

– Только расскажи мне потом, чем она кончается. Кто победит.

– Победит?

– Ну да. Кто победит. Согласен?

– А сам не можешь дочитать?

Ивер помрачнел:

– Неохота.

Он резко повернулся и опять исчез на Сигнале. Я чувствовал себя совершенно жалким и неблагодарным. Но тотчас невольно подумал о другом, увы, тоже неутешительном. Тетушки (с большой буквы) наконец целые-невредимые сошли на берег со своим никчемным багажом, столпились вокруг меня и заговорили наперебой. Они привезли плохие новости. Это я уже понял. Тетушки были большие охотницы до плохих новостей. Особенно если им выпадало их сообщать. Казалось, это придавало смысл их жизни. Ведь в конечном счете больше всего жалели именно их. Плохие новости были как глоток свежего воздуха.

– Твой папа сломал ногу!

И я во весь дух помчался к маме, а Тетушки остались ждать на пристани. Бежал я так быстро, что почти забыл про свою скособоченную ногу. Теперь уже я был дурным вестником. Папа сломал ногу! Папа сломал ногу! И не выказал ли я такую же ретивость, как Тетушки, словно боялся, как бы кто меня не опередил? Еще и калитку не отворил, а уже закричал: Папа сломал ногу! Папа сломал ногу! Мама давным-давно услышала и выскочила мне навстречу, вероятно, вдова Сыщица Гулликсен давным-давно подхватила плохую новость и послала ей дымовые сигналы. Но боже мой! Как это случилось? В той мере, в какой тем летом выяснял все, чему вполне можно верить, я мало-помалу выяснил вот что: папа инспектировал стройку под Экерном, когда подломились леса. Такое случаться не должно, и десятнику грозило увольнение. Однако папа был против. Человек имеет право на ошибку, сказал он и добавил: Даже архитекторы могут ошибиться. И невозможно проектировать дом, не зная, как он строится. Эту фразу он повторил, умирая, много лет спустя, а много лет спустя означает не так давно. Надо знать, как строят дом, только тогда сможешь проектировать. Со своей стороны могу добавить: надо знать и как его сносят. Так или иначе, мама поспешила к мадам Сплетнице Гулликсен, у которой был телефон, и позвонила в больницу или куда-то там еще. После этого мы опять побежали на пристань, где Тетушки силком задержали «Принца».

– Я с тобой, – сказал я.

– Нет. Ты должен остаться здесь.

– С Тетушками? Я? Один? С Тетушками? Один?

– Ты справишься.

– Я хочу с тобой.

– Возьми себя в руки! Навестишь папу в другой раз.

– Другого раза может и не быть.

Мама на секунду потеряла терпение и перебила меня:

– От сломанной ноги еще никто не умирал, Крис! Возьми себя в руки!

– Черт.

– Что ты сказал?

– Ничего. Может, поеду я, а ты останешься?

– Речь идет о папе. А не о тебе. В порядке исключения!

Вот и пришлось мне, хочешь не хочешь, провести выходные с четырьмя обиженными Тетушками, которые считали, что папа сломал ногу нарочно, лишь бы улизнуть от них. Это же очевидно. Теперь ясно как божий день, что он их недолюбливает. Сей примитивный маневр они не скоро забудут. И вообще, на лесах ли он сломал ногу? Точно ли, что он грохнулся не возле Скансена, после так называемого пол-литра? Слухи уже поползли, ведь звонить с телефона мадам Радиокомитет Гулликсен – все равно что написать объявление большущими красными буквами на вершине Колсоса. Я поймал себя на том, что мне нравится эта неслыханная прослушка. Точь-в-точь как с Ивером Малтом и всем тем, что говорили, вернее, не говорили о нем и его семейке, больных собаках, немецких солдатах и внебрачных братьях. Правда размножалась и рождала выродков. Все это необъяснимым образом привлекало меня, да я и не пытался искать объяснение. И рано или поздно слух всегда возвращается к своему истоку и пачкает его своей льстивостью. Так началась моя долгая лживая карьера.

Я кое-как умудрился открыть калитку, сгибаясь под тяжестью багажа Тетушек и собственного мрачного настроения. Что говорила мама? Что в порядке исключения речь не обо мне. А разве обычно речь всегда обо мне? Значит, я вправду занимаю столько места, что маме пришлось поставить на себе крест? Несомненно, я плохой человек. Но выходные в обществе Тетушек! Такого я не заслужил. Они разом остановились, указывая дрожащими, высохшими пальцами в одну сторону:

– Кто же теперь покрасит флагшток?

9

О Тетушках можно много чего сказать. Но достаточно одного: не знай я точно, я мог бы поклясться, что их по меньшей мере десятка два. Стоило им явиться, и они были повсюду. Если Тетушка Соффен шла в уборную, как они ее называли, Тетушка Эмилия всегда стояла снаружи, следила, чтобы никто ей не помешал. Да кто, скажите на милость, вздумает мешать Тетушке Соффен в уборной? Кстати, она пользовалась слуховым рожком, черной штуковиной, которую можно было вдвое удлинить или, наоборот, укоротить, смотря сколько хочешь услышать. А если Тетушка Масса поднимала флаг, поблизости непременно обреталась Тетушка Карлик. Потом все четыре вдруг оказывались в яблоневом саду, где инспектировали ревень и крыжовник, причем две из них по-прежнему сидели на корточках возле дорожки и, вооружившись лупой и пинцетом, выпалывали сорняки. Не успею оглянуться, а они, только что стоявшие в яблоневом саду, уже драют зеленым мылом бортик пустого пруда, меж тем как Тетушка Карлик и Тетушка Масса караулят возле рододендрона каждая со своей выбивалкой для ковров, так что шмелям свободно не полетать. Шмели под домашним арестом! Ни единого уголка-закоулка Тетушки не пропустят. Они открывали шкафы и ящики. Поднимали все, под чем что-нибудь могло быть. Сдвигали все, за чем что-нибудь могло схорониться. Что они искали? Пыль? Дохлых насекомых? Старые вести? Забытые почтовые открытки? Тайные записочки? Мне кажется, они искали свою молодость, тень, легкий намек на то время, когда еще не были старыми девами и тетками, если такое время вообще существовало. Пока все это происходило, я отсиживался в подвале, самом прохладном помещении летом. Там стоял старый холодильник, не электрический, собственно, не шкаф, а длинный ларь, который набивали льдом, нарезанным зимой в Осло-фьорде, и, пока лед не растает, туда можно было класть свежую провизию и бутылки с молоком. Тетушки, конечно, и там меня находили. Если б я улегся в ларь, в тепловатую талую воду, оставшуюся на дне, они бы все равно меня разыскали. С Тетушками в прятки не поиграешь.

– Кристиан? Кристиан! Что ты там делаешь?

Я посмотрел вверх, на люк, и увидел четыре вытянутые физиономии, глядевшие на меня.

– Привет! – сказал я. – Это вы?

– У тебя секреты от нас?

– Я навожу порядок.

– Что за ерунда! Иди сюда сию же минуту!

Я вскарабкался по крутой лесенке, а под конец Тетушки тащили меня изо всех сил, будто я ненароком свалился в дырку в полу и речь шла о жизни и смерти. Оказалось, Тетушка Соффен нашла жестянку и держала ее обеими руками.

– Что это за банка?

– Рыбная жестянка.

– Что-что?

– Рыбная жестянка!

– В ней рыбы нет!

– Это жестянка, чтоб ловить рыбу! А не жестянка с рыбой!

– Что ты сказал? Рыба с жестянкой?

– Рыболовная жестянка! – крикнул я в слуховой рожок.

– Поэтому она с леской и крючком?

– Да! Сперва ловишь, а потом кладешь рыбу в банку!

Остальные Тетушки стояли рядом, в полном восторге.

– Ну что ж, надо нам ее опробовать, – сказала Тетушка Карлик.

Даже подумать страшно, что я буду стоять на пристани с Тетушками и ловить на жестянку. Нас же увидят. И мои дни на Несоддене будут сочтены, да и в городе наверняка тоже. Хотя в конечном счете так, пожалуй, лучше всего. После долгих пререканий мы все ж таки решили сперва пойти к флагштоку. Что ни говори, день сегодня печальный, папа сломал ногу, и по этой причине предпочтительно воздержаться от игр и развлечений вроде ловли рыбы на жестянку. У флагштока мы потренируемся, то бишь я показал им, как это делается. Восемнадцать раз забрасывал блесну, травил леску, а она исчезала в рододендроне, откуда вылетал целый рой шмелей, и с шумом падала на землю в пруду. Тетушки аплодировали и смеялись.

– Там рыбы, к сожалению, не поймаешь, – сказала Эмилия.

Потом настал их черед. Тетушка Карлик вдребезги расколотила одну из ваз на балконе. Тетушка Масса зацепила бельевую веревку. Тетушка Эмилия крутила катушку не в ту сторону. Последней жестянку получила Тетушка Соффен. Слуховой рожок она отложила. Чтобы орудовать жестянкой, рожок не нужен. Я вообще сильно сомневался, способна ли она разглядеть блесну: спина-то совсем согнулась. Но согнутая поза на деле оказалась преимуществом. Тетушка Соффен вертела блесну по кругу над землей и чудесным образом запустила ее вверх какой-то дьявольской подкруткой. Блесна взвилась ввысь среди чаек и перисто-кучевых облаков, а в итоге приземлилась на крыше, где и осталась.

– Надо нам почаще этак упражняться, – сказала Тетушка Соффен, отдавая мне жестянку.

Блесна, конечно, застряла. Весь дом на крючке. Я представил себе, что могу притянуть его поближе, подвести к себе, весь дом и все лйта, какими он полон. Но дом даже не шелохнулся. Скорее уж, он тянул меня к себе. Пришлось мне лезть на крышу отцеплять крючок, а Тетушки стояли внизу, на земле, держали шаткую лестницу, которую мы разыскали.

– Смотри не упади на нас! – кричали они. – Ради бога, не упади на нас!

Как я их любил! Всем сердцем любил! Они были из другого мира. Посланницы ушедшей эпохи, времен уксуса, и девичества, и бледных щек. Мужские руки не прикасались ко мне, твердила Тетушка Эмилия, причем не со вздохом, а с триумфом. Так сказать, с восклицательным знаком. Она выстояла! Тетушка Карлик была не настолько уверена в себе, но героически сопротивлялась большинству попыток вторжения враждебного, грязного и нецивилизованного войска, сиречь мужчин. Тетушка Масса на эту тему особо не распространялась. Не припомню, чтобы она вообще что-нибудь говорила. Вся такая кругленькая, обтекаемая, она вечно таскала камфорные леденцы в кармашке цветастого голубого платья, ниспадавшего с пухлых плеч до щиколоток. Тетушка Соффен каждое лето твердила, что некогда была самой красивой девушкой в Христиании. Сама мысль, что эта женщина, которая вот-вот уткнется носом в землю и все больше смахивает на сморщенную изюмину, была самой красивой, безразлично где и когда, – сама эта мысль казалась попросту щекотливой. Граничила с непостижимым. Здорово они тебя обманывали! – обычно кричал я в слуховой рожок. Тетушка Соффен хихикала уголком рта, а когда я прикладывал ухо к раструбу, то слышал, что где-то у нее в голове тихонько урчит – не то формируется мечта, не то мелькает прохладное воспоминание. Впрочем, все изюмины некогда были виноградинами.

Я отцепил крючок, и Тетушка Соффен спустила меня на землю.

После кофе с пирожными мы ее потеряли. И никак не могли отыскать. Тетушка Соффен пропала с концами. Где мы только не искали! Может, она провалилась в дырку нужника? Лежала бездыханная на дне колодца? Спряталась в рододендроне в надежде найти там немножко пыли, которую надо истребить? Заблудилась? Но при той скорости, с какой обычно передвигалась Соффен, она вряд ли могла уйти очень уж далеко. Будет что рассказать маме. Трех оставшихся Тетушек пробрала дрожь, вроде как вспышка недомогания. Мы внимательно осмотрели сад – тщетно. Зажгли в полумраке фонарики, обыскали все вдоль забора – опять-таки тщетно. Звали – тоже без толку. Она ведь глухая. Разве нет? Я заглянул под лестницей в большую бельевую корзину, где хватило бы места по меньшей мере нескольким Соффен. Но ее и там не оказалось, только старая ветровка, три подушки, передник, моль и пачка комиксов, которые давно пора выбросить: «Дикий Запад», «Даффи», «Утенок Дональд» и «Классики в картинках». В десять часов мы прекратили поиски. Оставались лишь Армия спасения да Красный Крест. Тетушка Эмилия впала в суеверие и заговорила о том, что бе́ды боятся одиночества. Не приходят по одной. Слишком они трусливы. Сперва твой папа, а теперь наша Соффен. Берегитесь! Господь нынче вечером коварен!

– Выходи, Соффен!

В конце концов нашел ее я. Она просто сидела в моей комнате за письменным столом, скрюченная, как скобка. Мне бы следовало рассердиться, ведь непосвященным доступ сюда строго воспрещен, но я не смог. Кто может рассердиться на Тетушку Соффен? Только не я.

– Вот ты где, оказывается, – сказал я.

– Как видишь, Кристиан. Здесь, наверху, такая чудесная тишина.

– Мы тебя искали.

– И совершенно напрасно. Я же здесь.

Я удивился. Что-то тут не так. Мозги у меня вроде как забуксовали. Я шагнул ближе:

– Тетушка Соффен!

– Да? В чем дело?

– По-моему, ты забыла слуховой рожок.

– Из-за этого вовсе незачем кричать!

Она с улыбкой обернулась ко мне.

– Я ни словечка не скажу, – прошептал я.

– Сядь, Кристиан.

Я сел на кровать. Тетушка Соффен. Кривым морщинистым пальцем она указала на лист, вставленный в машинку:

– Что это?

– Заголовок стихотворения, которое я напишу.

– Так я и думала.

– Я не особенно продвинулся.

– У тебя времени полно, Кристиан.

– Вовсе нет. Времени у меня в обрез. Через шестнадцать дней они прилунятся.

– У тебя вся жизнь впереди, Фундер, Умник. Не беспокойся о том, что у других нет времени. Посмотри на меня. Времени у меня сколько угодно.

Я толком не понял, утешение ли это, но все равно было замечательно разговаривать с Тетушкой Соффен без слухового рожка. Скрюченный палец наставился в мою сторону и почему-то напомнил мне мою ногу. Вздумай я указать на кого-нибудь правой ногой, у меня как следует не получится.

– Осенью ты идешь в гимназию, – сказала она.

– Верно.

– Какую линию ты выбрал? Полагаю, латинскую?

– Латинской линии, по-моему, больше не существует, тетушка Соффен. Иначе бы я, конечно, выбрал ее.

– Тогда у тебя только один вариант, Кристиан. Французская! Решено.

– Французская? Почему?

– Почему? Господи, мальчик! Тебе наверняка нужен слуховой рожок.

– Да ладно. Что я на сей раз прослушал?

– Французский – родной язык поэзии. Бодлер. Рембо. Де Голль. И все прочие как их там.

– По-моему, де Голль – президент. И генерал.

Тетушка Соффен покачала головой и встала. Мне пришлось немного ей помочь. Стоя она была ниже, чем сидя.

– Я политикой не интересуюсь. Да и ты тоже. Пирожные еще остались, Умник?

Да, я любил этих Тетушек и твердо верил, что они вообще не рождались. Они просто-напросто ненастоящие. Сошли с небес уже как готовые Тетушки. Если астронавты сумеют прилуниться, то, очень может быть, обнаружат там родное гнездо Тетушек.

Но они утомляли. Завладевали тобой, владели тобой, пока находились здесь. И воскресным утром я измученный сидел на балконе, с биноклем и стаканом молока, меж тем как Тетушки поднимали флаг, сокрушаясь насчет облезлого флагштока, а в особенности насчет неряшливого и ленивого бездельника, который пальцем не пошевелил, чтобы помочь четырем беспомощным Тетушкам, – то бишь насчет меня. Тут я услыхал шаги и воспрянул духом. Мама сменит меня. Я могу сдать пост. Но это была не мама. Я посмотрел в бинокль – подружка Лисбет, Хайди. Она закрыла за собой калитку и пошла по узкой дорожке. Я прибавил увеличения. На ней были шорты в обтяжку, с бахромой, наверняка она сама обрезала джинсы. Я даже видел пупок, потому что белая футболка у нее была совсем коротенькая. Я слегка обалдел. Что она здесь делает? Конечно, надо бы выйти ей навстречу, но я словно прилип к стулу. Зато Тетушки побросали все, что держали в руках, то бишь флаг, и внезапно очутились подле меня. Точь-в-точь как шмели, только гудели куда громче.

– Кто это, Кристиан? Кто?

– Девчонка.

– Это мы и сами видим. Может, туги на ухо, но пока не ослепли! Как ее зовут?

– Хайди, – буркнул я.

– Откуда она?

– Подружка дочери помощника судьи.

Хайди приближалась. Совершенно непринужденно она шагнула прямо в мой мир, будто имела на это полное право. Я вконец растерялся. Тетушка Соффен наставила на меня слуховой рожок:

– Мы за вами присмотрим. Чтоб ты знал!

Тетушки скрылись в гостиной, словно бы просочились сквозь дверь. Бесплотные создания. Чистый дух и длинные цветастые платья. Хайди остановилась у лестницы.

– Привет, – сказала она.

Я притворился, будто заметил ее только сейчас. И сделал вид, что понятия не имею, кто она такая. Многовато усилий для одного раза.

– В чем дело?

– Я тебе мешаю?

– Мешаешь? Да нет. Ты ведь подружка Лисбет? Верно?

– Она сказала, ты живешь здесь.

– Да, в смысле, летом. А где она?

– Под домашним арестом.

– Стало быть, здесь ее нет.

– А карпы в пруду есть?

– Не-а. Зато есть шмели в рододендроне.

Хайди засмеялась, поднялась на балкон, села. Некоторое время мы молчали.

– Между прочим, меня зовут Хайди, – сказала она.

– Умник, – сказал я.

– Классное имя.

– Ты так полагаешь? «Хайди» тоже звучит неплохо, жаловаться не на что.

– Ты тут один?

– С шестьюдесятью двумя тетушками. Но они сейчас невидимы.

Хайди опять засмеялась. Значит, я вполне остроумен. Приятно, что я ее рассмешил.

– Шпионишь? – спросила она.

– Я?

Она кивнула на бинокль. Теперь засмеялся я:

– Изучаю шмелей. Их тоже шестьдесят две штуки. По одному на каждую тетку.

– Может, посмотрим в него на Луну, когда они сядут? – сказала Хайди.

Она сказала «мы». Мы двое. Намечала план, в котором участвовал и я. Я не ослышался. Она принимала меня в расчет. Быстро у нее получается. Ошеломительно и пугающе. Мой мир уже не только мой.

– Само собой. Бинокль отличный. Далеко видно.

– Вы с Ивером друзья?

Я бы предпочел, чтобы она об этом не спрашивала. Вопрос встревожил меня. При чем тут Ивер Малт? Ни при чем. А она даже имя его знает. Ивер. Мне не хотелось, чтобы он или любой другой вообще был тут при чем.

– С чего ты взяла?

– Лисбет все время о нем говорит.

– Что же она говорит? В смысле, про Ивера?

– Что он всегда ходит босиком. И плохо пахнет.

– Во всяком случае, летом.

Хайди взяла бинокль, посмотрела в него на меня. Сперва я попробовал улыбнуться, но рот не слушался, и я постарался равнодушно наморщить лоб и подпереть голову рукой. Наверняка выглядел как бобр, у которого болят зубы. Она опять положила бинокль на стол и смотрела прямо перед собой невооруженным глазом. Глаза были карие, ясные и чуть печальные, вполне в моем вкусе. Я прекрасно мог представить себя слегка печальным вместе с ней, в ее мире, в нашем мире.

– Ты пишешь? – спросила она.

Она заметила это по мне? Сразу заметила мои вмятины? Я пожал плечами, по-прежнему совершенно безразличный ко всему и вся, именно таким мне хотелось быть – безразличным, невозмутимым, и я ничуть не возражал против ее вопроса, ведь тогда мог не говорить этого сам.

– При случае.

– А что пишешь? Стихи?

– Большей частью стихи. Сейчас.

– О чем же?

– В частности, о Луне. Сейчас, я имею в виду.

Я вдруг подумал, что мы сидим и выпытываем друг у друга, будто на допросе, хотя вопросы задавала больше Хайди и оба мы были невиновны, по крайней мере я, пока не доказано обратное. У меня в мозгу мелькнула фраза, услышанная то ли в кино, то ли в криминальных новостях: Ты имеешь право молчать. Но мне вовсе не хотелось молчать. И, как уже сказано, очень даже хорошо, что больше спрашивала она, лишь бы не об Ивере, потому что мне нравилось сидеть вот так и говорить о писательстве, а тем самым как бы констатировать факт, что я поэт, не только в собственных глазах, но и в глазах других, по меньшей мере одного, а именно Хайди, и по большому счету так оно и получалось. Я прямо-таки наслаждался.

– Можно мне что-нибудь почитать? – спросила она.

У меня даже появился повод набить себе цену, а такое бывало нечасто, на пальцах одной руки сочтешь, при как минимум двух ампутированных, тогда как случаев, когда я продавался задешево, без большой таблицы умножения и минимум одного воришки-карманника не сосчитать.

– Я пока не закончил. Так что посмотрим.

Неужели Хайди, эта чужая девчонка, появившаяся однажды летом, станет моей первой читательницей? Что ж, я не против. Мне все в ней нравилось. Да и с какой стати я бы стал возражать. Я ее не знал. Ничего о ней не знал. Она бы могла быть, скажем, пироманкой или клептоманкой, могла бы любить суп из цветной капусты или даже быть членом общины пятидесятников, в чем я, конечно, сомневался, но тем не менее. Красивая, разумеется, хотя и не до такой степени, как иные девчонки, которые становились заносчивыми и отталкивающими, потому что непомерно пыжились, а в результате, бледные и злые, подпирали стены на выпускном школьном балу. Так им и надо. Я не хочу сказать, будто Хайди была не особенно красивая. Ее красота заметна с первого же взгляда. И если она клюнет на этот взгляд, я осторожненько подтяну к себе и ее взгляд, и все остальное. Так я мечтал о всяких разных вещах, понятия о них не имея. Мы с ней друзья по духу. Да, вот именно. А раз нас роднит дух, то и тело вскоре последует его примеру. Тут я вспомнил, что уже послал другое стихотворение в «Женщины и наряды», и если до сих пор высоко задирал нос да слишком кичился талантом, то сейчас лифт на полной скорости мчался в подвал. Вечно что-нибудь все испортит. Вечно палки в колеса. Неужели моими первыми читательницами станут домохозяйки от Нордкапа до Линденеса? Неужели мое стихотворение «Промежуточное время. Часы на Драмменсвейен» будет напечатано в «Женщинах и нарядах» среди рецептов, гороскопов и рекламы вазелина, ваты и тампонов? Отправив туда стихи, я, мягко говоря, поступил опрометчиво. Надо это остановить во что бы то ни стало. Надо позвонить ответственному редактору и сказать, что я немедля снимаю свои стихи. Но сегодня воскресенье, а в воскресенье ничего не остановишь, разве только богослужения, проповеди и, пожалуй, меня.

– Ты забавный, – сказала Хайди.

Она взяла мой стакан с молоком, отпила глоток. Она пила из моего стакана. Это приглашение, знак, что я смогу или мне будет позволено что-нибудь сделать взамен? Она ждет? В уголках рта у нее два маленьких белых пятнышка. Я собрался с силами, наклонился над столом и осторожно стер их, а она закрыла глаза. Губы у нее были влажные. До сих пор я никогда не прикасался к губам девчонок. Тут-то и явились Тетушки.

– Довольно! – воскликнула Тетушка Карлик. – Юной даме определенно пора домой.

Хайди встала, сделала книксен всем четырем. Мне тоже следовало встать, но я ограничился кивком. Тетушка Эмилия ткнула меня в плечо костлявым пальцем:

– Можешь проводить ее до калитки и сразу вернуться!

Спорить я не стал. Пошел вместе с Хайди по дорожке, и оба мы прямо-таки задыхались от смеха. Нога у меня вдруг сделалась легкой. Но разве Тетушки, вообще-то, не спасли меня в последнюю минуту? Именно что спасли. Потому что я понятия не имел, куда девать руку, когда отнял пальцы от ее губ. Мы остановились у калитки. Я ее отворил. Тугие петли взвизгнули. Мне нравятся визжащие двери и калитки и скрипучие лестницы. Тогда знаешь, что кто-то идет, и можешь приготовиться. И знаешь, что кто-то уходит. Хайди остановилась.

– Они ужасно милые, – сказала она.

– Можешь позаимствовать их на несколько дней.

Секунду-другую мы оба молчали. Эти секунды длились словно бы дольше обычного, и я бы не променял их ни на какие другие на этом или на том свете. Я прекрасно знал, что Тетушки стоят на балконе и отнимают друг у дружки бинокль, чтобы лучше видеть и ничего не проморгать. Да пожалуйста, пусть их. Они в кино, смотрят немой фильм.

– Что натворила Лисбет? Раз она под домашним арестом.

– Пиво пила. Отец увидел с берега.

– А ты? Тоже пила пиво?

– Немножко. Глоточек.

– Но тебя под домашний арест не посадили?

Хайди только покачала головой:

– Я боюсь.

– Боишься Лисбет? Почему? Она что-то тебе сделает?

– Нет. Конечно нет. Боюсь, как бы она себе чего не сделала.

Тут я брякнул глупость, ничего глупее до сих пор не говорил:

– Почему же ты там остаешься? Почему не уедешь?

– Все не так просто.

– Вот как?

– Она моя подруга, верно? Я за нее в ответе.

– Понятно.

– Может, сходим как-нибудь искупаться?

– Конечно.

– Там, где купальни, просто замечательно. Заодно и загоришь немного. Ладно, пока, Умник.

Хайди быстро пошла прочь по дорожке. Я дождался, пока она не исчезнет из виду и пыль не уляжется. Потом двинулся обратно к дому, счастливый и пристыженный. Все-таки плохой я человек. Хорошо ли быть одновременно счастливым и плохим? Быть в ответе. Когда я последний раз был за кого-то в ответе? Не припомню. Но не припомню, чтобы вообще имел возможность отвечать за кого-либо. Не было у меня случая быть добрым, и я успокоился на том, что почти счастлив и еще не совершенно плох. Эмилия, Масса и Карлик занялись своими делами, насвистывая новейшую мелодию из «Гран-при», не то чтобы я слушал «Гран-при», но ведь все равно поневоле слышал. «Ой-ой-ой, как буду рад», – насвистывали они в миноре. Тетушка Соффен сидела в теньке на балконе, чистила слуховой рожок.