Текст книги "Супружеское ложе"

Глава 5

Два дня спустя Джон получил все основания сомневаться в том, что его идея показать дом Виоле была блестящей.

Он начал снимать на сезон лондонский дом два года назад, когда они с Виолой перестали делать вид, будто от их брака хоть что-то осталось. Именно он и сделал последний шаг, решив, что нет смысла соблюдать приличия во время сезона, если все в обществе знали, что остальное время года каждый из супругов живет собственной жизнью. Более того, он был не в состоянии вынести еще одну мучительную весну в одном доме с супругой, ночуя при этом в разных спальнях.

И вот теперь экипаж уносил их по направлению к дому, и тишину нарушал лишь шорох летнего дождичка, танцевавшего на крыше. Виола сидела с замкнутым, надменным видом, ставшим привычным для нее за последние годы: холодная богиня, которую он презирал. Недаром сразу становился злым, саркастичным и язвительным. Потому что невольно вспоминал страстную, смеющуюся, пылкую девушку, на которой когда-то женился. Та девушка подарила ему одно из величайших наслаждений в жизни, но сейчас стала не более чем смутным воспоминанием. Он ненавидел теперь это чопорное, рассудительное создание, особенно еще и потому, что сознавал долю своей вины в таком преображении.

Пока экипаж медленно крался по Нью-Оксфорд-стрит, Джон украдкой изучал жену. Она смотрела в окно, отказываясь даже взглянуть на него. А он думал о том, как изменило ее время. Но на этот раз не ощущал гнева. Только странную пустоту. Он потерял нечто очень ценное восемь лет назад, когда исчезла та девушка. Нечто прекрасное и хрупкое. То, чего он больше не вернет.

Вряд ли он сумеет преодолеть ее нежелание увидеть его точку зрения на то, что случилось между ними. Когда-то он сумел завоевать ее своим обаянием и остроумием, но теперь все стало иным. Оба наделали столько ошибок, так больно ранили друг друга, и вот теперь он не знал, сможет ли очаровать и поразить ее остроумием настолько, чтобы вернуть.

Конечно, вчера он разыграл вполне правдоподобный спектакль, но его уверенность была фальшивой. Глядя на ее изящный бесстрастный профиль, он задавался вопросом, сумеет ли снова пробудить в ней прежнее желание. Два дня назад ему почти удалось ее рассмешить. Тогда она чем-то отдаленно напомнила ту девушку, на которой он женился. Но сегодня это впечатление исчезло.

Она заставила Джона полчаса прождать в гостиной Тремора, прежде чем спуститься вниз, и с тех пор не произнесла ни единого слова. Перемирие, покорная жена, сын – все это очень сильно отдалилось.

Экипаж свернул на Блумсбери-сквер и остановился перед домом. Лакей открыл дверцу и опустил ступеньки. Джон спрыгнул вниз и протянул руку Виоле. Та поколебалась, глядя на затянутую в перчатку руку, но все же позволила помочь ей спуститься. Они вошли в дом, довольно скромный по сравнению с Эндерби. И штат слуг был небольшим, поскольку Джон не принимал здесь гостей. Да и обстановка скромная: немного мебели, ковров и картин, зато много книг.

Заметив, как она оглядывается по сторонам, он не выдержал и сказал:

– Видите? Ничего особенного. Поэтому я подумал, что вы захотите приобрести сюда несколько новых вещиц.

Виола, не отвечая, вытащила шляпную булавку, сняла шляпу, стряхнула с нее капли воды и воткнула булавку в тулью. Джон вспомнил, что она терпеть не могла носить шляпы, и это ему нравилось. Когда у женщины волосы подобны солнечному свету, грех их прятать!

Она внимательно осмотрела пол из плит известняка в прихожей, полированные перила лестницы орехового дерева и стены цвета сливочного масла, после чего молча направилась в глубь дома, не выпуская из рук шляпы.

Он провел ее по первому этажу, кухне и помещениям для слуг. Виола по-прежнему не удостаивала его разговором.

– На следующий сезон мы могли бы найти дом побольше, – сообщил Джон, проводив ее в гостиную. – Этот слишком мал, чтобы принимать гостей.

Она даже не потрудилась кивнуть, и невеселые мысли, одолевавшие его в карете, стали еще более мрачными. Упоминание о будущем сезоне не нашло у нее отклика, а ведь он хотел вызвать в ней раздражение, гнев, спровоцировать ссору. Тогда он хотя бы понял, что небезразличен ей. Но он боялся ее холодного молчания и хотел прервать его, хотя не знал как.

– Здесь у нас гостиная.

Он показал на открытые двери первого этажа. Она шагнула туда, но остановилась так внезапно, что Джон налетел на нее.

– Господи помилуй, я не верю собственным глазам, – пробормотала она.

Это были первые слова за те полтора часа, что они пробыли вместе.

Виола переступила порог и медленно повернулась, изумленно оглядывая стены.

– Пунцовые обои, – фыркнула она, недоуменно глядя на него. – Вы сняли дом с пунцовыми обоями!

– Они алые, Виола, – возразил он – Не пунцовые!

– Алые? – переспросила она, качая головой. – О нет, нет, Хэммонд, ничего подобного. Пунцовые, как розы.

К его полнейшему потрясению, она улыбнулась, словно солнышко вышло из-за туч. Мало того, рассмеялась грудным коротким смешком.

– Кто бы мог поверить! Джон Хэммонд и гостиная с пунцовыми обоями!

Он словно прирос к месту, жадно ловя ее смех. Как давно он не слышал ничего подобного! Ни у одной женщины не было такого смеха, тихого и гортанного. Ангельская внешность и чувственный, призывный смех, имевший свойство мгновенно пробуждать в нем желание. И тогда, и сейчас. Он ощутил, как это желание загорелось в нем с внезапной, неожиданной силой.

– Хэммонд, что с вами? – спросила она под его упорным и страстным взглядом.

– Я помню этот смех, – пробормотал он, – и всегда любил вашу манеру смеяться.

Она мгновенно стала серьезной. Улыбка померкла. Но тут раздался бой старинных напольных часов.

– Уже четыре часа? – воскликнула Виола, направляясь к двери. – Давайте поскорее посмотрим все остальное. Званый ужин у леди Фицхью начинается в восемь, а мне еще нужно вернуться на Гросвенор-сквер переодеться.

Усилием воли он поборол желание, но в ушах по-прежнему звучал низкий грудной смех, такой чувственный. Как он мог забыть его?

Они поднялись на второй этаж. Он свернул влево, повел ее по короткому коридору и остановился перед дверями.

– Наши покои здесь. Это ваша спальня. Моя примыкает к ней.

Виола, чуть поколебавшись, вошла в спальню, осмотрела серовато-голубые стены, шторы чуть темнее оттенком и мебель орехового дерева, но ничего не сказала.

– Если хотите, можете перекрасить комнату, – сказал Джон, подходя к ней. – Я знаю, вам не нравятся голубые стены, так что…

Он осекся. Жена смотрела прямо перед собой. Лицо вдруг стало жестким. Брови сведены.

Услышав странный шелест, он опустил глаза. Оказалось, что она так сильно стиснула поля шляпки, что хрупкая соломка ломалась под пальцами.

Проследив за ее взглядом, он понял, что она смотрит и открытую дверь его спальни. На широкую удобную кровать с толстой пуховой периной, пышными подушками и темно-красным бархатным покрывалом. Значит, ей до сих пор больно при одной мысли…

– Послушай, – неожиданно для себя заверил он, – с тех пор как я живу здесь, в этой спальне не было ни одной женщины. Клянусь!

Виола молча отвернулась и подошла к комоду орехового дерева. Выдвинула ящики и принялась их изучать с таким вниманием, словно ничего интереснее в жизни не видела.

Он мучительно искал подходящие слова, которыми мог бы развеселить жену. Ну… или поговорить на отвлеченные темы. Если бы она что-то сказала о мебели. О том, как ей понравился Гейнсборо вон на той стене. Сказала, что да, она перекрасит комнату. Ну, хоть что-нибудь!

А когда она заговорила, вопрос застал его врасплох.

– Каковы ваши истинные намерения, Хэммонд? – бросила она, не оборачиваясь. – Когда пройдут эти три недели… и если я не обращусь в палату лордов и мы снова станем жить вместе… собираетесь ли вы немедленно предъявить на меня свои права?

– Ч-что? – растерялся Джон.

– Я говорю с вами прямо и открыто.

Она гордо вздернула подбородок, но тут же, словно испугавшись, наклонила голову и стала рассматривать ковер под ногами. Джон молчал.

– Итак? – не выдержала она.

Иисусе!

Джон медленно выдохнул. Жестокая правда, разлучавшая их и заключавшаяся в том, что его ласки будут ей так же неприятны, как были до сих пор, снова встала перед ним во всей своей неприглядности. А ведь он старался не думать об этом. Даже вчера, когда она попросила дать ей время привыкнуть к мысли о том, что они снова будут жить вместе, он постарался выбросить из головы неприятные мысли. Но теперь, стоя в спальне, где будет жить Виола, он понял, что больше не может трусливо прятаться от ее вопросов.

Джон знал, что их совместная жизнь не будет легкой и приятной. Но, видя испуганное лицо жены, спросившей, намерен ли он предъявлять на нее супружеские права, что, черт возьми, может ответить мужчина?

Джон провел рукой по лицу. И что теперь делать? Виола не желает лечь с ним в постель? Поверить невозможно!

Он снова вспомнил первые месяцы их брака. Хотя с тех пор прошло много времени, он не забыл ее раскованность в постели, ту беззаветную преданность, которая делала ее теперешнее презрение к нему еще более невыносимым. И теперь смятение с новой силой охватило его. Что, если он больше никогда не пробудит в ней прежних чувств? Какая жизнь тогда их ждет?

– Господи, Виола, – выдавливал он слова сквозь липкий страх, – неужели все прошло? Прошло без следа?

– О чем вы? – нахмурилась она.

– Было время, когда нам достаточно было обменяться взглядами, чтобы мчаться к ближайшей кровати.

Виола поморщилась и отвернулась.

– Не надо…

– Между нами буквально искры летали, – продолжал он, – Горел огонь. Я помню, как ты любила мои прикосновения. И одному Богу известно, как я любил твои.

Он ощутил, как желание нарастает снова. Желание, тлевшее в нем с той минуты, как он услышал ее смех.

– Когда-то мы были нужны друг другу. Помнишь?

Виола вспыхнула. Подбородок задрожал. Она снова отвела глаза.

Но Джон не отступал, зная, что должен заставить ее вспомнить, что было между ними тогда. Давным-давно.

– Мы были неукротимы. Страсть пылала между нами лесным пожаром. Ты не могла забыть, что испытывали мы оба, когда оказывались в постели. Сладкая боль, блаженство…

– Прекрати! – пронзительно вскрикнула она и запустила в него шляпой.

Шляпа ударила ему в грудь, отскочила и упала на пол, разлетевшись в клочья соломки, шелка и перьев. Джон переступил через них, воспламененный своими мыслями, словами и воспоминаниями.

– И теперь ты пала так низко, что утверждаешь, будто я способен взять тебя против воли? Только не говори, что мы испортили все!

– Не я! – взорвалась она. – Ты!

Но сейчас Джон плевать хотел на то, кого и за что нужно винить. Она по-прежнему сохранила способность возбудить его так же быстро, как зажечь спичку. Оставалось узнать, способен ли он сделать то же самое с ней. Если нет, значит, надежды не осталось.

Он шагнул к ней. Она отступила, упершись спиной в комод.

– Вчера ты сказала, что наша совместная жизнь была адом, – продолжал он. – Но, оглядываясь назад, я вижу другое. Я помню, как хорошо нам было вместе. Помню, как тебе нравилось любить меня по утрам и как мы завтракали в постели. Ты обожала ежевичный джем.

Она повернулась, словно пытаясь сбежать, но Джон загородил ей дорогу. Они слишком долго бегали друг от друга.

Поэтому он уперся ладонями в комод, по обе стороны от ее головы, надежно поймав Виолу в капкан. И нагнулся, вдыхая нежный тонкий запах, распознать который смог сразу. Фиалки. От нее до сих пор пахло фиалками.

Очень давно он ощущал этот запах, просыпаясь по утрам. Ощущал ее тепло.

Джон закрыл глаза, глубоко дыша. Образы прошлого мелькали в голове: свадебное путешествие в Шотландию, три месяца, проведенные там в уединенном коттедже. Три месяца чувственных ласк, когда ее рыжеватые волосы падали на лицо подобно золотистым солнечным лучам. Осень в Нортумберленде и массивная кровать красного дерева в Хэммонд-Парке, снежно-белые шелковые простыни, аромат фиалок и Виола рядом.

Вожделение охватило его при мысли о тех минутах, когда он слизывал ежевичный джем с ее губ. Может, она права, утверждая, что их совместная жизнь была адом, потому что сейчас его тело было жарче адского огня. Но какой же это чудесный огонь!

– Я помню, как плохо ты играешь в шахматы, – продолжал он, закрыв глаза и воскрешая все, что приходило в голову о тех первых днях. – Как мы устраивали скачки на склонах холмов, как ты срывала шляпку и, смеясь, подбрасывала ее в воздух! И как безумно я любил твой смех.

Он открыл глаза и глянул на нее.

– Хотя ты выглядишь как ангел, твой смех порочнее, чем у куртизанки.

– Тебе лучше знать о таких вещах.

Джон пропустил колкость мимо ушей.

– Помню, как мы дрались, словно собака с кошкой. А потом мирились.

Он устремил взгляд на очаровательный розовый рот с полной нижней губкой и родинкой в уголке.

– И слаще всего было примирение.

Очевидно, ее воспоминания о первых месяцах супружеской жизни были не такими восхитительными, как у него, поскольку ее губы плотно сжались. Она прищурилась. Какой знакомый уничтожающий взгляд разгневанной богини, готовой поразить смертного ударом молнии!

– Память тебя подводит, Хэммонд.

– Я так не считаю.

Он наклонился еще ниже.

– Сдавайся, Виола, – пробормотал он, прижимаясь губами к ее шее. – Давай мириться. Тебе по-прежнему нравится, когда я это делаю, верно?

– Совсем не нравится! – отрезала она. – Мне ничего в тебе не нравится! Вот уже больше восьми лет как не нравится!

Она уперлась ладонями в его грудь и попыталась оттолкнуть.

Он отстранился и снова всмотрелся в нее. Богиня исчезла, а вместо нее, помоги ему Боже, появилась женщина с лицом, исполненным ярости, боли непонимания, отчаяния и даже ненависти. Но Джону удалось увидеть проблеск чего-то еще. Он не видел этого целых восемь холодных лет. Проблеск желания.

– Не слишком ли долго мы находимся в состоянии войны? – пробормотал он ей в губы. – Не пора ли объявить перемирие?

Но она резко оттолкнула его.

– Мне нужно твое слово, Хэммонд.

– Мое слово? – переспросил он, поднося к губам ее пальцы.

Но она отдернула руку.

– Прежде чем я решу, стоит ли жить с тобой, дай слово чести джентльмена, что никогда не предъявишь на меня прав против моей воли.

Джон оцепенел. Эти несколько слов подействовали на него сильнее холодного душа.

Выпрямившись, он со вздохом уставился в потолок. Насколько была бы проще жизнь, благослови его Господь послушной женой. Покорной женой. Женой, которая беспрекословно выполняла бы все его пожелания.

Но Господь не благословил его такой женой. Вместо нее у него была Виола – прекрасная, своенравная и нетерпимая. Виола, все еще ненавидевшая его, даже восемь лет спустя, но способная одним тихим смешком сделать его плоть каменной.

Усилием воли он снова погасил в себе огонь похоти и обратил взор на жену.

– Ты давным-давно поставила на мне клеймо лжеца, неверного мужа и подлеца. Что стоит для тебя теперь мое слово?

– Это единственная карта, которую я еще могу разыграть, и… – она вздохнула и уперлась взглядом в жабо его рубашки, – я надеюсь, что твое слово чести действительно что-то значит.

– Ты делаешь это для того, чтобы в подобные моменты, швырнуть мое слово и мою честь мне в лицо?

Она не ответила. Но значения это не имело. Он никогда не принудит ее лечь с ним в постель, и она прекрасно это знала. И боялась не его. Себя. Теперь он понял, почему она так нерешительно себя вела. Оба хорошо знали о той почти неразличимой грани, дойдя до которой, мужчина и женщина еще могут оторваться друг от друга. Но если эту грань перейти…

Вот она и опасалась, что позволит подвести себя к этой грани, а может, и перейдет ее. Она хотела вырваться. Найти способ по-прежнему презирать его и выставлять злодеем даже наутро после проведенной вместе ночи. Она боялась, что это утро обязательно настанет.

Джон пленительно улыбнулся.

– Почему ты улыбаешься?

Он поспешно стер улыбку с лица.

– Я не возьму тебя силой. Никогда не брал и не собираюсь делать это впредь. И поскольку тебе обязательно получить мое слово чести, я его даю.

Большие, выразительные зеленовато-карие глаза вспыхнули удовлетворением.

– Воображаешь, что победила? – беспечно осведомился он.

– Да.

– Воображаешь, что мое слово даст тебе власть надо мной?

– Да, – процедила она.

– Ты права. Так оно и есть. И я ничуть не возражаю. Всегда больше всего наслаждался, когда ты была сверху.

Он снова поцеловал ее в шею и отступил.

– Пожалуй, пора вернуть тебя на Гросвенор-сквер, иначе мы оба опоздаем. Поторопись, Виола. По твоим словам, ужин у леди Фицхью будет в восемь. А на переодевание тебе всегда требовалось несколько часов.

– А ты? Что ты делаешь сегодня вечером? – требовательно спросила она, выходя вслед за ним. – Какое-нибудь увеселительное заведение?

Джон остановился и снова улыбнулся:

..– Может, у тебя есть предложения получше насчет того, где мне стоит провести вечер?

Виола остановилась рядом и вздернула подбородок. Истинная сестра герцога!

– Можешь посещать все бордели, какие только тебе угодно, – надменно бросила она. – Меня ни в малейшей степени не интересует, куда ты ездишь, что делаешь и с какой женщиной спишь.

– Мне сразу стало легче, – заверил он, спускаясь по лестнице. – Было бы крайне неприятно, если бы ты испортила мне вечер своими нотациями.

– О, не волнуйся, такого не будет! – выпалила Виола.

На обратном пути она не вымолвила ни слова, но теперь Джона уже не расстраивало ее молчание. Он и сам почти не разговаривал, слишком изумленный тем, что сейчас произошло.

Втайне он торжествовал, хотя был совершенно ошеломлен. Значит, вся холодность, все ее стремление держать его на расстоянии были не чем иным, как притворством. Глубоко внутри, под истекающим кровью сердцем и раненой гордостью еще вспыхивали искорки желания. Пусть она по-прежнему ненавидит его. Пусть готова дать ему пощечину. Пусть жаждет послать его к черту, но сегодня между ними что-то изменилось. Она смягчилась. Чуть-чуть, только на мгновение, но смягчилась.

Поразительно. Вместе они были как фитиль и порох, особенно когда он ухаживал за ней и в первые месяцы супружеской жизни. Они одинаково самозабвенно скандалили и любили друг друга. Но когда все рухнуло, они виделись только время от времени и жили в разных домах. А пока не разъехались, встречались крайне редко и обменивались вежливыми кивками, когда сталкивались в коридоре. Она всячески показывала, что не выносит одного его вида, и он верил.

Они стали чужими людьми. Он даже не потрудился узнать, каким образом девушка, когда-то обожавшая его, стала женщиной, его презиравшей. Он был твердо убежден в том, что только чудо может вновь зажечь огонь, пылавший когда-то между ними.

Но сегодня все изменилось в одно мгновение. Вернулось былое, палящее желание, и назад дороги нет.

Виола тоже это понимала. Понимала, что он, как и она, полон решимости настоять на своем. Знала, что есть только два средства борьбы с ним – его слово и ее гордость.

Грозное оружие. Ничего не скажешь, но с его помощью она сражения не выиграет. Он твердо вознамерился получить сына, а это означает, что Виола должна стать той же пылкой, страстной, готовой на все женой, какой была в самом начале. Страсти у нее по-прежнему в избытке, а вот готовность… Чтобы получить ее согласие, он должен раздуть искру желания в буйное, неукротимое пламя.

А это будет нелегко. Виола настолько же пылкая в ярости, как и в желании, такая же упорная в ненависти, как и в любви. Обольщение потребует всей его изобретательности.

И нужно превратить это в забаву. Когда-то они имели это – и потеряли радость и веселье. Смех и желание. Наслаждение обществом друг друга. Он должен найти способ вернуть все это.

Когда они добрались до Тремор-Хауса, он проводил ее в холл, где горничная взяла у Виолы влажную ротонду.

– Прощайте, Хэммонд, – сказала она и уже хотела уйти, но он окликнул:

– Виола! – Она остановилась и обернулась. – Увидимся в пятницу. Мы едем на прогулку.

– На прогулку? Куда?

– Увидишь, – улыбнулся он. – Будь готова к двум часам.

Но не в характере Виолы было оставлять за ним последнее слово.

– Почему это ты выбираешь место для прогулки?

– Потому что я муж, и ты давала обеты мне повиноваться.

Очевидно, это не произвело на нее особого впечатления. Тогда он добавил:

– У меня есть план.

– Именно этого я и боялась.

– Мы устроим пикник.

– Пикник?

Она посмотрела на него как на безумца.

– Ты всегда любила пикники. Когда-то это было одним из наших любимых занятий. А два часа дня – самое подходящее время. Ты всегда начинала чувствовать голод около трех.

– А мое мнение никого не интересует?

– Почему же? В следующий раз место выберешь ты. И еще в следующий, и еще…

– Хорошо, хорошо! – раздраженно буркнула она. – Стоит тебе что-то вбить в голову, и все пропало! Урезонить тебя невозможно!

– А ты сказала, что у нас больше нет ничего общего.

Она передернула плечами и стала подниматься по широкой лестнице. Он продолжал смотреть ей вслед и, заметив, как она коснулась кончиками пальцев того местечка на шее, которого чуть раньше касались его губы, возликовал. Виолу по-прежнему пробирал озноб, когда он целовал ее в шею. Будь он проклят, если это не чудо!