Текст книги "Дюжина аббатов"

МАРКИЗА ДИ ШАЙЯН

Маркиза ди Шайян привыкла к вечерним верховым прогулкам на закате и выезжала в любую погоду, летом и зимой, в солнце, ветер, снег и дождь. У маркизы ди Шайян для этого имелись длинные плащи: из аравийского шелка для жарких летних вечеров, из бархата и шерсти на первые осенние холода, из густого меха на зиму.

У маркизы ди Шайян было два великолепных скакуна: один белый, с гордой осанкой, медленной и торжественной рысью, с мощной и изящно изогнутой шеей. Его звали Иппомеле. Когда ей оседлывали белоснежного Иппомеле, маркиза ди Шайян одевалась во все белое: белая мантия, белая вуаль, большая белая шляпа поверх вуали. Другой скакун был черным как ночь, быстрым, нервным и стремительным, с поджарым, как у жеребенка, корпусом, очень длинной шеей и длинной гривой. Он любил галоп и плохо отзывался на узду и удила. Этот скакун был быстр, как ангел ночи, и звали его Иварс. Когда ей седлали ее черного как ночь Иварса, маркиза ди Шайян одевалась во все черное. Черный плащ, черная вуаль, большая черная шляпа поверх вуали. Маркиза ди Шайян была весьма хороша собой.

В тот год часто выдавались ясные дни, прежде чем снег и лед воцарились в долине на всю мрачную, бесконечную зиму. И каждый вечер перед закатом маркиза выезжала, одна или в компании, на верховую прогулку. Иногда ее сопровождал герцог, и тогда аббаты, все или только некоторые, седлали коней и скакали рядом, не спуская с него глаз.

Однажды вечером, когда герцог томился, сидя перед окном в ожидании выезда маркизы, за ним прислали пажа Ирцио, чтобы пригласить в залу, поскольку донна хотела немедленно что-то всем сообщить. В тот вечер маркиза ди Шайян отказалась от поездки. Иппомеле и Иварс напрасно ждали ее в конюшне. Казалось, что в воздухе запахло опасностью. И вот что произошло в действительности.

Когда гости спустились в гостиную, маркиза уже сидела там на большой скамье из прекрасного черешневого дерева, которое с течением времени приобретает все более красный оттенок.

Ее черные волосы были заплетены в косы, и каждая коса была обвита нитью белого как снег жемчуга. В руках маркиза держала лист бумаги и не замедлила прочесть: «Всем обитателям данного замка настоятельно рекомендуется и вменяется в обязанность всякий настой, отвар или декокт, произведенный ими из трав, цветов или ветвей, хранить в своих собственных комнатах, в особенности это касается ядов. В случае невыполнения данного распоряжения воспоследуют в отношении отдельных лиц меры того характера, который подскажут обстоятельства и природа отвара. Предостерегаем также всех лиц от перегонки или настаивания каких-либо подозрительных или опасных для жизни соков, а еще более от того, чтобы оставлять их без присмотра в залах замка или в чужих комнатах».

Чтобы понять смысл этих странных слов, следует знать, что за несколько дней до этого произошло невероятное событие. Дело в том, что один из соков названного свойства привел к внезапной смерти аббата Умидио. То был экстракт безвременника. И случилось это октябрьским вечером.

В долине Шайян еще цвели эти нежнейшие розовато-синие цветы, произрастающие из маленького беловатого клубня, спрятанного глубоко под землей, и именно из этого клубня рождается удивительный цветок, который царит на осенних лугах. У них совсем нет запаха. Их называют еще колхидиками, может быть, потому, что, как говорят, их клубни были завезены морем из далекой таинственной Колхиды, волшебной родины ядов. И сок их ядовит.

Вечером того ясного октябрьского дня, в еще теплом и необыкновенно золотистом свете клонящегося к горизонту светила, маркиза да Шайян выехала на белом Иппомеле на медленную и спокойную прогулку. Из-под белого плаща почти до земли спускалась по крупу лошади синевато-розовая туника. Но в тот вечер прекрасную маркизу сопровождали ее придворные дамы, рядом с ней были донна Камилла, герцог Франкино, аббат Мистраль, и, наконец, замыкал маленький кортеж Венафро в просторном плаще из черного бархата верхом на огромном черном коне.

Венафро хорошо знал свойства растений и объяснял герцогу, что названные цветы, такие нежные на ощупь и приятные глазу, обладают роковой силой, но вместе с тем их смертоносный сок в небольших количествах может оказывать чудодейственное воздействие при лечении болезней дыхания, опасных болезнях крови и сердца, при острых болях в членах. Нет зла, как он говорил, которое не может стать добром, нет злодеяния, которое нельзя бы было обратить в благодеяние, нет в мире ничего отрицательного, что не имело бы положительных сторон. Герцог слушал его философствования, которым внимали и дамы, пока они спускались по холмам, которые ведут от замка ди Шайян в долину, в луга цветущих колхидиков. Добравшись до них, все спешились и отправились гулять по цветущим лугам. Маркиза уселась на обломок скалы, и ее туника раскинулась по земле, как крупный осенний цветок. Герцог взирал на нее, усевшись внизу, у ног.

Дамы между тем собирали цветы, и было отрадно видеть повсюду их яркие наряды, здесь голубого, там красного, а где-то и радостного солнечного цвета. До самого заката длился этот праздник на лугу. Когда грустная тень легла на долину, позвав их в обратный путь, они возвращались с огромными букетами цветов, чтобы украсить комнаты, расставив букеты в красивые стеклянные и серебряные вазы.

На обратном пути, пока кони медленно поднимались в гору по направлению к замку, Венафро объяснял женщинам, как добыть сок нежных безвременников, долго кипятя их на огне, до тех пор пока вся лекарственная сила не выйдет из волокон растений, которые нужно отжать и затем выбросить. Драгоценный сок перегоняется потом в напиток амарантового цвета и, смешанный с чистейшим медом и имбирем, превращается в чудеснейшее снадобье, несколько капель которого могут излечить меланхолию, а в ошибочных дозах вызывают смертный холод в членах.

Вероятно, кто-то долгим осенним вечером решил ради развлечения произвести эту жидкость, которая может быть опасной или благотворной, как, в сущности, и все в жизни; у всего есть две стороны: грустная и веселая, и все может приносить как радость, так и боль, как наслаждение, так и страдание, ведь именно по воле провидения во всем смешаны смех и слезы.

Случилось так, что аббат Умидио, благочестивый аббат, страдающий многими телесными недугами, то ли по причине возраста, то ли из-за холодных стен замка и влажного дыхания осенних ночей; аббат Умидио, который, беспрестанно бормоча, очень медленно поднимался по лестнице, опираясь на свою ореховую палку, и у которого в маленькой комнатушке была целая коллекция флаконов и флакончиков, полных и полупустых, декоктов и таинственных отваров, призванных облегчить боли в старых членах, к которым он обращался как к последней надежде каждый вечер, прежде чем забыться во сне от своих болей; аббат Умидио, лысина которого и гневное лицо были обрамлены редкими белыми волосами, на следующее утро необъяснимым образом был мертв.

ПУТЕШЕСТВИЕ АББАТА НЕВОЗО

Погребение аббата Умидио было мрачным и торжественным, подобающим как его статусу, так и рангу его хозяев, обитателей замка. Герцог хотел, чтобы в храме были исполнены псалмы Давида, переложенные Григорием Великим на несколько голосов, и сама маркиза опустила своими белыми руками на могильный камень, положенный на один уровень с полом замковой церкви, гирлянду тех цветов, которые принято переплетать соломой и другими высохшими травами, когда осень изгоняет с земли плоды и цветы. Потом монахи собрались капитулом и решили, что один из них должен спуститься в долину, в монастырь Сант'Орсо, откуда пришел некогда светлой памяти аббат Умидио, и принести весть о его жестокой кончине, рассказав о том, что, почивши как святой, он покоится уже с миром праведника. Судьба назначила выполнить это поручение аббату Невозо, еще молодому годами и крепкому телом, но ленивому и предпочитавшему теплую праздность путешествию холодной осенью. Еще меньше он любил лошадей, которых панически боялся и по этой причине во время своих поездок имел привычку пользоваться спокойным маленьким осликом, который с большим трудом выдерживал тушу, отягченную не только плотью, но и грузом знаний. Венафро любезно предложил ему свою помощь в этой неспокойной из-за крутых и опасных склонов и мрачного осеннего неба поездке.

Они тронулись в путь. Венафро придерживал удилами своего крупного и мощного Рабано, чтобы конь не обгонял с трудом идущего ослика, который, склонив голову, тащил свою тяжелую ношу. Это был маленький серенький ослик, голова которого поднималась не намного выше брюха лошади. На нем не было ни украшений, ни колокольчиков, ни даже бантика, его хозяин никогда не говорил с ним в пути, не окликал его, а только пинал, погоняя весьма чувствительно в живот. Венафро поглядывал на него с высоты могучего Рабано и думал о том, что у бедного животного не было даже имени.

На лесистые холмы спускался туман, подгоняемый сильным порывистым ветром; и люди, и животные вздрагивали от холода и тоски. Когда они остановились передохнуть около горной хижины, Венафро купил щедрую порцию сена для своего Рабано и поделил ее на две равные части. Одну часть он положил перед осликом, поглаживая его холодную и мокрую от пота шею. Животное благодарно потерлось мордой об его плащ.

В монастыре они остались ненадолго: Невозо не захотел остаться там на ночлег, и хотя животные, в особенности ослик, падали от усталости, он настоял на том, чтобы они пустились в путь сразу после обеда. Но если поездка туда была трудной, поездка обратно оказалась еще тяжелее. К монастырю они спускались, путь обратно шел наверх. Туман между тем превратился в густой мягкий снег, который напитал влагой ставшие скользкими тропинки. Рабано гордо шел уверенным шагом; ослик ковылял, поскальзываясь в холодной жиже. Там, где начинался подъем, Венафро предложил остановиться, чтобы дать животным отдых. Невозо отказался, так как надеялся прибыть в замок до захода солнца, потому что боялся, что дорога обледенеет, а ему не терпелось оказаться в тепле у камина перед накрытым столом. Напрасно Венафро твердил ему, что осел устал, что путь долог, что они могли бы переночевать на хуторе по пути. Невозо не слушал его доводов.

А ослик брел, опустив голову и провиснув под тяжестью аббата. По мере того как двое мужчин поднимались вверх, снег становился все гуще и холоднее. Они продолжили путь в молчании. Внезапно осел согнул передние ноги и упал на колени. Проклиная его, Невозо попытался поднять животное пинками в живот.

– Если вы не хотите, чтобы осел сдох, вы должны продолжать путь пешком, – сказал Венафро.

Аббат не ответил. Продолжая сквернословить, он поднял своего ослика и влез к нему на спину. Ослик прошел, задыхаясь, еще несколько сот метров; но подъем становился все круче, и обледенелая земля ускользала у него из-под копыт. Когда над туманом обозначились очертания замка Шайян, осел свалился на землю, увлекая в падении своего всадника. Аббат, еле-еле высвободившись из-под ослика, попытался пинками поднять его. Венафро спешился, отвел аббата в сторону и оттащил ослика на обочину. Потому что тот издох.

Венафро ничего не сказал.

Так они и прибыли в замок: Венафро пешком, ведя под уздцы Рабано, на котором громоздился необъятный Невозо.

ЭНРИКО ДА МОРАЦЦОНЕ, ИЗОБРЕТАТЕЛЬ

Уже несколько дней как прекратился снег, и солнце светило над заснеженной долиной. В один из таких солнечных дней в замок ди Шайян прибыл Энрико да Мораццоне. По правде сказать, еще задолго до него в замок прибыл звук колокольчиков из долины, который весело разносился в воздухе. Все побежали смотреть: крестьяне выходили на порог своих домов, дети взбирались на деревья, старики выползали на обочину дороги, слуги замка бежали к зубчатой стене, женщины высовывались из окон. Маркиза вышла на балкон, обращенный к долине.

Звук колокольчиков радостно приближался, слышался все ближе, пока наконец вдалеке не показалась повозка, укрепленная на полозьях, запряженных парой лошадей, шедших рысью; ею правил высокий человек, который, стоя, щелкал длинным бичом и сбрасывал с деревьев последние хлопья снега, застрявшие в ветвях. И тогда все увидели, что перезвон производили тысячи маленьких колокольчиков, украшавших лошадиную сбрую.

Энрико да Мораццоне был высок, худ и одет в зеленую хламиду, которая спускалась от плеч к лодыжкам, и, когда он поднимал руки, казалось, что перед вами высится длинный зеленый прямоугольник. Гость взмахнул и прищелкнул бичом в знак приветствия. Увидев на балконе маркизу, он поклонился ей, прижав к сердцу правую руку. И представился: мессер Энрико да Мораццоне, изобретатель. Вокруг него сразу же собралась толпа детей, старичков и любопытных крестьян. Они окружили повозку, звякали колокольчиками, гладили бархатную сбрую, прикасались к таинственным предметам, которыми была нагружена повозка; лошади при этом одобрительно фыркали. Потом толпа расступилась, пропуская совсем еще юного, безусого Ирцио, единственного пажа маркизы, который явился пригласить изобретателя ко двору от имени своих хозяев.

Это был сладостный полуденный час, когда самые радостные души проводят время в ожидании обеда в приятных разговорах и дружеских дискуссиях. В беседах голод разжигается нежнейшими глотками вина, когда белого, а когда красного, но всегда очень сухого и крепкого. За этим занятием и застал придворных мессер Энрико да Мораццоне, когда паж Ирцио ввел его в гостиную замка. На пороге он слегка поклонился, а потом, не смущаясь, двинулся к маркизе.

– Мадонна, – пробормотал он, склоняясь в долгом почтительном поцелуе над ее рукой.

Маркиза улыбнулась и жестом предложила незнакомцу подняться. Затем он повернулся к герцогу и представился с легким поклоном, прижав руку к сердцу, потом чуть поклонился Венафро и всем вокруг, затем сел на скамейку, предложенную ему пажом. Он поднял свой кубок, повернувшись к маркизе, и сделал большой глоток, от которого, как казалось, получил большое удовольствие и даже на минутку прикрыл глаза. Потом гость заговорил:

– Господа, я назвал свое имя, но, разумеется, вам оно пока неизвестно. Сюда еще не докатилась моя слава. Очень далеко отсюда лежит прекрасная страна виноградников и оливковых рощ, где зимой цветет мимоза, а в море отражается ясное небо. В этих землях находится город со множеством церквей и дворцов, с мощным флотом и многими богатствами; город, расположенный между гаванью и горами; город, жизнь которого сосредоточена в порту вокруг добротных быстроходных кораблей, где огромные новые механизмы разгружают товары, а в тугих парусах бьется ветер дальних странствий. Этот город зовется Генуей. Оттуда я родом. И там я жил в чести и богатстве до той поры, пока глупость людская или судьба не сделали меня врагом моему городу, так что я отправился в изгнание навсегда, до конца дней моих. И причиной тому стали мои арбалеты. Я уже построил для моего города вороты и лебедки, раздвижные мосты и тысячи других хитроумных механизмов, и всем изобретениям моего ума приписывали силу, которая многим казалась сверхъестественной вплоть до того, что среди простаков и невеж за мной закрепилась слава некроманта. Смелость или страсть к изобретательству побудили меня к тому, чтобы в моем высокомерии я решился бы превозмочь самого себя. Я построил то, что должно было стать венцом моей науки, – удивительную, но вместе с тем весьма простую машину, которая должна была дать моей стране и ее армии невиданную мощь, потому что это была смертоносная военная машина. Она была сделана таким образом, что казалось, будто ею управляют гиганты, а на самом деле даже ослабевший от болезни человек или ребенок могли бы разить врага ее стрелами. Это был пружинный арбалет, лучшее из моих произведений, призванное принести мне мировую славу и признание моих сограждан. Но зависть сильных мира сего и злой рок, который настигает тебя именно там, где ты питаешь наибольшие надежды, поразили меня этим самым арбалетом, которому я посвятил столько любовного труда. У моего арбалета тетива натягивается не вульгарной мышечной силой, а специальным ключом, поворот которого закручивает прочную пружину; укладывается снаряд, устанавливается прицел, и распускается пружина, и снаряд вылетает, как будто бы выпущенный гигантской силой. Даже старцы, малые дети и убогие, вооруженные этой необыкновенной машиной, могут участвовать в битве с неприятельской армией. Но когда я представил совету свое любимое детище, безумцы разразились смехом, ослепленные завистью, и объявили мне, что руки генуэзцев не нуждаются в пружинах и что им по плечу выиграть любую битву, не прибегая к военным хитростям. И тогда, раненный отказом в самое сердце, я продал свое орудие пизанцам. Это было время, когда у пизанцев, много раз побежденных генуэзцами, осталось мало воинов, и кораблями их правили дети и старики, а также те, кто провел жизнь за чтением пыльных фолиантов. Не могли никак надеяться на победу пизанцы, разве что с помощью нежданного чуда. Этим чудом и стали мои арбалеты, которые пизанцы делали сотнями по моим чертежам. И получил я от них тридцать французских эскудо. И был я навсегда изгнан из Генуи и заочно казнен[5]5
  Путем сожжения портрета.


[Закрыть], чтобы никогда я не смог вернуться в столь любимый мной город. Теперь я продаю свои изобретения по всему миру, я, бездомный изгнанник, скитающийся по заснеженным горам, вдали от моря, небесно-голубую зыбь которого я привык видеть каждый день.

И тут он замолчал, помрачнел и выпил из своего кубка.

– А на эти тридцать эскудо, – добавил он, – я купил повозку, двух лошадей и три меры бронзовых колокольчиков.

– Три меры колокольчиков? – переспросила маркиза.

– Да, мадонна. Тех колокольчиков, чей звон вы, вероятно, слышали при моем приближении. В пять эскудо мне обошлась повозка, в двадцать – две лошади, которые отлично ходят и под седлом; у меня оставалось пять эскудо, которые я решил перевести в капитал, купив на них колокольчики, которые звенят почти как серебряные. Эти эскудо были у меня последними, и мне следовало потратить их с толком.

– Я никак не могу понять, мессер, – вступил в разговор герцог, – почему вы решили, что потратите их наилучшим способом, приобретя три меры колокольчиков…

– Потому что, монсиньор, в мире для меня не осталось ничего прекрасного, и мне хотелось, чтобы по крайней мере перезвон колокольчиков напоминал мне о минувших радостях или предрекал грядущие, буде они появятся! И если в моем сердце нет места радости, мне стоит притвориться, что где-то она все же есть, а где – мне неведомо, но я должен сообщить о ней имеющему уши, потому что это главное в жизни, как и то добро, что в мире совершается, ибо там, где нет радости, ее нужно создать, притвориться, что она есть, и донести ее до других.

И после паузы он добавил:

– Мои лошади радуются этим колокольчикам, которые облегчают им тяготы подъема в гору и трудности путешествия в тумане.

Когда мессер да Мораццоне закончил говорить, все замолчали, размышляя над смыслом его слов. Венафро поднялся и налил всем вина, говоря, что по окончании веселой и мирной трапезы он с удовольствием ознакомится с механизмами мессера Энрико, поскольку он уже давно чувствовал в себе все возрастающий интерес к науке, призванной облегчить людям тяготы труда и жизни. Между тем пришли слуги накрывать столы. Но и во время обеда разговор шел о машинах и той силе, что они дают человеку, и о том, как красиво зарождение движения, когда распрямляется сжатая до этого пружина.

– Помимо пружины, которую мы почитаем самой простой из всех природных систем, есть еще великое множество других, которые можно использовать на благо движению. Человеку следует только научиться читать великую книгу природы, и на каждой переворачиваемой им странице он найдет объяснения, как создать то, что ему нужно для жизни, а также и то, что не нужно, но так соблазнительно, что принято считать нужным.

– Вы знаете другие источники движения, мессер? – спросил Венафро, который, казалось, больше других заинтересовался разговором.

Энрико да Мооаццоне посмотрел на него долгим и несколько недоверчивым светлым взглядом голубых глаз. Потом он улыбнулся и ответил:

– Конечно, монсиньор. Для создания движения достаточно разных температур. Зажигается большой костер, теплый воздух идет кверху, подобно телу, теряющему в весе. На пустое место, образовавшееся от теплого воздуха, поступает более тяжелый холодный воздух, вот вам и движение, которое при нужном подходе может быть использовано для работы. Тот великий огонь, который порождает всегда пылающее солнце, порождает в воздухе это движение там, где рождаются пассаты, которые, подобно большой машине, беспрерывно перемещаются от самой горячей части земли, что зовется экватором, к соседним районам, где солнце останавливается для смены времен года, чтобы вернуться туда, откуда пришло.

Все в задумчивости молчали, пытаясь охватить мысленным взором трудный смысл его слов, трудный в особенности для тех, кто знал только путаный путь северного солнца и линию горизонта, прерываемую горной цепью.

– Это движение, – продолжил изобретатель, – однородно и непрерывно, именно поэтому его можно назвать тем самым волшебным перпетуум-мобиле, которое всегда было тайным желанием и надеждой всех наук.

– Но возможно ли, – прервал его Венафро, – запустить такую машину, которая будет непрерывно двигаться под воздействием этих ветров?

– Наверное, – в задумчивости ответил изобретатель. – Но на это потребуется незаурядный гений и инструменты для создания такой пружины, которой будет под силу удержать ветер. А в этих землях мне еще не случалось побывать в таких местах, где дуют пассаты. Я слышал об этом только от людей, что побывали в крестовых походах, да еще арабы мне об этом говорили. Это вещи от нас далекие, и потому они кажутся нам сказками. Но, проводя в море опыты на моем судне под именем «Улисс», открыл я иной принцип вечного движения, который можно использовать везде, где есть вода, будь то море, или пруд, или побережье.

Он прервал свой рассказ и внимательно посмотрел на Венафро.

– Вам, конечно, знаком закон Архимеда, который гласит, что вода выталкивает тела благодаря тому эластичному элементу, что подталкивает их кверху и позволяет им удерживаться на поверхности, и тем легче они держатся на поверхности, чем больше поверхность жидкости, которую они вытесняют. Ну что ж, основываясь на этом принципе, я построил весьма изящные механизмы, которые постоянно двигаются, производя движение. Но мои самые лучшие изобретения основываются на эффекте сжатой пружины.

По окончании обеда мессер да Мораццоне представил Венафро самое лучшее, самое любимое из своих изобретений.

– Это, монсиньор, машина для подбрасывания яблок.

Венафро молча смотрел на него. Тогда изобретатель продолжил:

– Она сделана из выдолбленного дерева, в стволе которого находится пружина; от ствола отходят веточки, тоже выдолбленные внутри, но заполненные пружинами, которые соединены с центральной пружиной. Каждая веточка оканчивается большой ложкой, и когда пружина, которую держит винт, высвобождается, она начинает раскручиваться, и раскручивается стремительно до тех пор, пока сила пружины не ослабевает. Теперь, если на каждой ложке покоится яблоко, прекрасное румяное яблоко, все яблоки чудесным образом подскакивают, и на всех семи веточках все семь яблок подпрыгнут с одинаковым движением и одинаковой силой.

– Но какое применение можно найти, мессер, такому удивительному изобретению?

Изобретатель смерил его насмешливым взглядом.

– А кто сказал, что оно должно быть для чего-то полезно? Машина эта совершенна своей красотой, и ей ни к чему быть еще и полезной. И потом, – продолжил он смягчившимся голосом, – даже когда машины полезны, то, чтобы сделать их, требуется затратить гораздо больше человеческого труда и усердия, чем сэкономят те, кто ими затем будет пользоваться. Но машины подобны сиренам, что завлекают человечество, делая людей своими рабами. Наступит день, когда люди будут трудиться так же напряженно, как и в наши дни, а может, еще и больше, чтобы произвести механизмы, призванные облегчить им ходьбу, вспашку полей, да что бы то ни было. Настанет день, когда простолюдины вместо того, чтобы вставать чуть свет и идти в поле, несмотря на дождь и туман, – настанет день, хотя он еще и далек, когда они отправятся в дождь и туман, дабы встать в длинную и медленно продвигающуюся очередь в необъятные мастерские, где будут строиться машины, которые избавят их от необходимости ходить пешком.

– И не будет больше непосильного труда?

– Он будет таким же, ибо нужно будет завинчивать болты, ковать железо и осваивать сотни других профессий.

– Но к чему тогда строить машины? Ведь можно спокойно продолжать ходить пешком?

На этот раз мессер да Мораццоне широко улыбнулся.

– Машина это как колдовство: в сущности, без него можно обойтись. Однако же оно оказывается нужнее хлеба и, по меньшей мере, нужно как воздух, который мы вдыхаем. Но пройдет еще очень много времени, не беспокойтесь, монсиньор.

Продолжая разглагольствовать, он достал из повозки своего рода большую корзину, поставленную на железную раму.

– Это пружинные сани, монсиньор. Предназначены для тех, кто не любит ездить верхом, когда много снега, и не может также ходить пешком. Вы садитесь в сани и едете вниз по склону. Механизм сконструирован таким образом, что пружина сама закручивается во время спуска и набирает силу, достаточную, чтобы толкать сани на подъеме. Таким образом, с помощью пружины они преодолевают подъемы, а на последующих спусках набирают силу для новых подъемов.

Здесь изобретатель замолчал, а Венафро между тем раздумывал о санях, перебирая в мозгу мысли.

– Сколько вы хотите за них, мессер?

– Двадцать французских эскудо, – осмелел изобретатель.

Он получил десять и, довольный, удалился.

В этот вечер Венафро подарил сани аббату Невозо, думая о том, как аббат ненавидел бродить по снегу и как ему не нравилось ездить верхом теперь, когда его бедный, несчастный ослик пал в пути. Невозо решил опробовать сани завтра же, не слушая предостережений Венафро о том, что изобретатель уехал, а механизм, по его мнению, мог оказаться и неисправным. Невозо отправился на санях вниз по склону в сторону реки, удачно пересек несколько холмов, а потом волей Божией свалился в ручей, который протекал по дну долины.

Венафро долго пришлось идти вдоль реки, чтобы найти остатки саней, заляпанных грязью и застрявших в жестком хворосте. Аббата нашли довольно близко. Мертвого, разумеется.