Текст книги "Память и желание. Книга 1"

Часть вторая

2

Есть браки, порождаемые жизнью, и есть браки, порождаемые идеями. Прошло много лет, прежде чем Жакоб Жардин понял, что его семейный союз следует отнести ко второй категории. Подобно мадам Бовари, начитавшейся дешевых романов о любви простых девушек и богатых аристократов, Жакоб пал жертвой идей и образа мыслей, связанных с сюрреализмом. Именно этим влиянием, очевидно, и следует объяснить его увлечение Сильви Ковальской.

Что бы там ни писали в своих мемуарах художники и писатели, Франция тридцатых годов все еще оставалась обществом глубоко традиционным. Семья считалась священной ячейкой, родители, в особенности отцы, обладали непререкаемым авторитетом, дети обязаны были слушаться их беспрекословно. Девушки из «хороших семей» должны были выходить замуж «неоскверненными». Вот почему дело Виолетты Нозье, поразившее воображение французов осенью 1933 года, стало для многих настоящим шоком.

Вечером двадцать первого августа Виолетта Нозье, восемнадцатилетняя дочь железнодорожного служащего, отравила своих родителей ядом собственного изготовления. Ее отец, Батист Нозье, умер в тот же день; мать, Жермен Нозье, подозревавшая о намерениях дочери, выпила лишь часть отравы и осталась в живых. Как выяснилось впоследствии, Виолетта в течение долгого времени вела двойную жизнь. Дома она изображала из себя послушную, старательную и благонравную девицу. Однако, когда у Виолетты выдавалось свободное время, она накладывала на лицо толстый слой косметики, одевалась в вызывающие наряды и отправлялась гулять по Латинскому кварталу, подцепляя случайных любовников с легкостью профессиональной куртизанки. Именно так она познакомилась со студентом Жаном Дабеном. Виолетта влюбилась в него по уши, стала торговать телом за деньги, чтобы ублажить своего возлюбленного. Ради него она пошла и на воровство – украла перстень у отца.

Когда выяснилось, что Виолетта больна сифилисом, ей удалось убедить родителей, что ее недуг носит наследственный характер и виноваты в этом они сами. Виолетта начала их «лечить»: действуя якобы по предписанию врача, она каждый вечер сама готовила «лекарство». В тот вечер, когда она напоила родителей не «лекарством», а ядом, отец вдруг что-то заподозрил. Прежде чем выпить снадобье, он отправился в соседнюю аптеку, чтобы выяснить, чем именно «лечит» его дочь. Увы, Батисту не повезло – аптека уже была закрыта. Он вернулся домой и выпил роковое зелье.

В суде Виолетта утверждала, что и не собиралась убивать мать, а хотела лишь избавиться от ненавистного отца, насиловавшего ее на протяжении долгих месяцев. По ее словам, до знакомства с Жаном Дабеном, она была фригидна.

Разразился неимоверный скандал. Под угрозу были поставлены семейные ценности, стабильность всей общественной системы. Газеты еще более разожгли страсти. В каждом кафе, на каждом углу шли ожесточенные дискуссии, все общество раскололось на две партии. Консервативно-патриотическое большинство видело в несчастном Батисте Нозье символ французского мужчины, отца семейства, жестоко умерщвленного коварной и безнравственной дочерью. Эта публика требовала безжалостно расправиться с Виолеттой. В народе уже ходили песенки о ней, в которых Виолетта представала как сущее исчадие ада. Раздавались даже требования подвергнуть ее пыткам, повесить, придумать какую-нибудь особенно лютую казнь.

Жакоб Жардин в это время как раз закончил психиатрический факультет и стал работать в госпитале святой Анны. Методы традиционной психиатрии, отдававшие садизмом, похожие на тюрьму сумасшедшие дома приводили молодого врача в ужас и недоумение. Он инстинктивно чувствовал, что необходимо разобраться в человеческой сексуальности – иначе всякое аномальное поведение будет казаться чудовищным преступлением. Жакоб всерьез заинтересовался методом психоанализа, то есть лечения словом. Уже несколько лет Жакоб использовал этот метод на практике, хоть нередко конфликтовал с традиционалистами из Парижского психоаналитического общества. За год до скандала с Виолеттой Нозье он даже совершил путешествие в Вену и встретился с прославленным доктором Фрейдом.

У Жакоба появлялось все больше и больше друзей среди авангардистов – поэтов, писателей, художников, вознамерившихся избавить мир от господства ханжества и лицемерия. Эти люди исследовали именно ту область человеческого сознания, которая особенно интересовала Жакоба, причем делали это куда активнее и последовательнее, чем врачи. В кафе «Дом» Жакоб встречался с Андре Бретоном, самопровозглашенным лидером сюрреалистов, с поэтами Рене Шаром и Полем Элюаром, с художниками Максом Эрнстом, Джакометти, Сальвадором Дали. Предметом бурных споров всей этой братии было все то же дело Виолетты Нозье.

Для них Виолетта была настоящей героиней, современной Электрой, которая не побоялась выплеснуть наружу сокровеннейшие глубины подсознания. Ее сексуальность, ее жестокость, по мнению авангардистов, давали ключ к пониманию ментальности человека двадцатого века. Виолетта, считали они, дала волю могучей анархической силе, потаенным желаниям, которые у других людей скрыты под слоем так называемой цивилизованности. Отцеубийца – символ восставшей женщины, которая сбросила с себя омертвевшее бремя ханжества. На суде Виолетта рассказывала о себе такие запутанные и противоречивые истории, что интерес к ее персоне возрастал все больше и больше. Художники пытались проникнуть в душу преступницы, разгадать логический шифр ее души. Вся Франция была занята выслеживанием некоего месье Эмиля, водителя голубого «тэлбота». Виолетта утверждала, что это ее покровитель. Тем временем авангардисты выпустили книгу стихотворений и рисунков, посвященных мадемуазель Нозье. Пикассо назвал ее именем одну из своих новых картин.

Судебный процесс начался в октябре 1934 года, как раз в ту пору, когда на Елисейских полях ходили демонстрации суфражисток, добивавшихся равных прав с мужчинами. Общественное обвинение на суде представляла вдова Нозье. Она хотела защитить память своего покойного супруга, а в доказательство порочности дочери рассказывала истории о том, как та крала деньги у собственных родителей. В то же время Жермен Нозье умоляла суд проявить снисходительность. Однако психиатрическая экспертиза пришла к выводу, что Виолетта вполне вменяема. Ее «врожденная извращенность» не снимает с нее ответственности за совершенное деяние. Жакоб выслушал мнение экспертизы с глубочайшим отвращением. После обвинительной речи прокурора Виолетта Нозье упала в обморок.

Желая спасти девушку от гильотины, адвокат обрушился на архаичность французской психиатрии, предпочитавшей запирать умалишенных в темницу, лишь бы не лечить их. Защитник красочно живописал губительные для человеческой психики последствия сифилиса. Виолетта Нозье, одолеваемая раскаянием, взывала к суду о милосердии и благодарила мать за то, что та ее простила. Но суд остался непреклонен. Приговор поверг многих в ужас. Виолетту Нозье, согласно древней традиции, должны были обезглавить на Гревской площади. Причем к месту казни она должна была идти пешком, разутая, с черной вуалью на лице.

Слава Богу, в 1934 году женщин уже не гильотинировали, поэтому президент Франции Альбер Лебрюн заменил смертный приговор пожизненным тюремным заключением.

Оглядываясь назад, Жакоб Жардин осознавал, что в момент первой встречи с Сильви Ковальской был безумно влюблен в идею «восставшей девушки», этой новой героини эпохи. Он считал, что такая девушка поможет ему проникнуть в самые глубины человеческой психики. Должно быть, именно поэтому обстоятельства их первой встречи произвели на него столь сильное впечатление.

В те дни у Жакоба была привычка после окончания дежурства в госпитале бесцельно бродить по улицам. Он шел куда глаза глядят и рано или поздно неизменно оказывался в одном из артистических кафе, где уже сидели его друзья. Ходя по улицам, Жакоб размышлял о пациентах, с которыми беседовал во время рабочего дня. Иногда случайная встреча, уличная сценка или какое-нибудь малозначительное событие давали толчок к решению сложной психиатрической задачи, подсказывали верный метод лечения. Эти многочасовые прогулки очень помогали Жардину в его работе.

Как-то раз, осенним вечером 1934 года, Жакоб не спеша шел через шумный рынок, который тогда являлся непременным атрибутом каждого парижского квартала. Взгляд Жардина упал на вереницу школьниц, чинно шествовавших парами под присмотром двух монахинь. Первоначально Жакоб всего лишь обратил внимание на то, как строгие синие платья девочек контрастируют с кричащими красками рынка. Молодой врач рассеянно последовал взглядом за этим синим пятном. Школьницы были уже почти взрослые, должно быть, ученицы выпускного класса. Скоро они станут настоящими женщинами, подумал Жакоб. Однако оковы монастырской формы – черные чулки, строгие платья – как бы насильно удерживают их в объятиях детства.

В этот момент внимание Жакоба было привлечено странным поведением одной из девушек. Она немного отстала от своих подруг и вдруг быстро обернулась вполоборота. Он увидел золотистые волосы, вспыхивавшие искорками в лучах закатного солнца, тонкий профиль, по-детски чистое и невинное лицо. Жакоб замер – он почувствовал, что сейчас произойдет нечто необыкновенное. Быстрым и смелым движением девушка схватила с прилавка большое румяное яблоко и спрятала его в карман. При этом ее черты сохраняли все то же ангельское выражение. Воровка оглянулась назад и встретилась взглядом с Жакобом. В тот же миг ее лицо неуловимым образом переменилось – стало озорным и вызывающим. Жакоб почувствовал себя соучастником этой мелкой кражи, но мимолетное выражение лжи исчезло с девичьего лица, и в следующий миг Жардину показалось, что все это ему померещилось. Однако девушка не позволила ему оставаться в этом заблуждении: прежде, чем нагнать своих подруг, она чуть приподняла юбку и кокетливо вильнула задом. Жакоб был уверен, что эта выходка предназначалась специально для него.

Ошеломленно застыв на месте, через минуту он громко расхохотался и двинулся дальше за школьницами. Держась от них на приличном расстоянии, Жардин выяснил, что девушки учатся в монастырской школе, расположенной неподалеку. Воровка с ангельским личиком за все время ни разу не обернулась, и вскоре весь выводок скрылся за массивными воротами школы. Жакоб запомнил адрес, зачем-то посмотрел на часы. Он никогда не занимался волокитством, но эту девушку во что бы то ни стало хотел увидеть вновь.

На следующий день в то же самое время он пришел на рынок и стал ждать. Школьницы не появились. Глубоко разочарованный, Жакоб удалился и приходил на то же место еще два дня. На третий день его терпение было вознаграждено: через сутолоку рынка вновь проследовала вереница чинных школьниц. Жакоб смотрел во все глаза. Золотоволосая девушка опять отстала от своих подруг и возле того же самого прилавка вдруг обернулась, посмотрела прямо в глаза Жакобу. У того замерло сердце. Не сводя глаз с его лица, школьница взяла два самых больших яблока и преспокойно положила их в карманы. Затем улыбнулась Жакобу и присоединилась к своим подругам. Это был явный вызов.

Жакоб почувствовал такое возбуждение, какого не испытывал с подростковых лет, когда даже мимолетный женский взгляд заставлял его трепетать от вожделения. Сам не понимая, что с ним происходит, он последовал за школьницами. Когда монастырские ворота уже распахнулись, Жакоб вдруг решился. Он быстро вырвал листок из блокнота и написал на нем: «Кафе «Дом», суббота, пять часов вечера». Внизу он поставил свою подпись.

Потом Жардин быстрым шагом приблизился к воротам и уронил на мостовую толстый фолиант, который нес под мышкой. Когда рядом с ним поравнялась золотоволосая школьница, он выпрямился, подобрав книгу, и незаметно сунул ей записку в карман – туда, где лежало похищенное яблоко. Одна из монахинь с суровым видом стояла возле распахнутой створки ворот. Жакоб Жардин бросил на нее рассеянный взгляд и деловито пошел дальше.

В субботу Жакоб сидел на террасе кафе «Дом» уже с четырех часов. В руках он держал газету, но не столько для чтения, сколько для прикрытия: если бы в кафе вошел кто-то из знакомых, за газетную страницу можно было бы легко спрятаться. В течение предшествующих двух дней Жардин буквально считал часы. Придет она или нет? Ни о чем другом он думать не мог. В тридцатые годы девушки из приличных семей, да еще обучавшиеся в монастырских школах, не ходили на свидания с незнакомыми мужчинами. Один на миллион – примерно так рассчитывал Жакоб свой шанс.

И все же он надеялся. Закрыв – лицо газетой, Жакоб шарил глазами по бульвару. День выдался ясный и теплый, несмотря на октябрь. Лица прохожих, освещенные солнцем, казались веселыми и беззаботными. В начале шестого Жакоб начал крыть себя последними словами. Еще через десять минут он сочинял фантастические планы: как бы узнать имя девушки, а потом заявиться в монастырь якобы с весточкой от ее родителей.

Время шло, а Жакоб сидел, как приклеенный, уже ни на что не надеясь. Полчаса спустя в кафе вошла она. Доктор Жардин, человек светский и бывалый, совершенно растерялся. Волосы девушки были небрежно рассыпаны по плечам, обрамляя идеальный овал лица золотистым нимбом. Одета она была в широкую юбку, еще сильнее подчеркивавшую стройность фигуры. Блузка с целомудренным кружевным воротничком была расстегнута ниже, чем следовало, и Жакоб увидел, что у этой школьницы не по возрасту пышная грудь. Одним словом, одета она была совершенно не по моде, но этот наряд ей очень шел.

Когда она заговорила, неожиданно оказалось, что у нее глубокое контральто.

– Здравствуйте, смотрите, что я вам принесла.

Откуда-то из складок широкой юбки она извлекла сверкающее яблоко и водрузила его посреди стола.

На лице девушки появилась лукавая, озорная улыбка.

Жакоб засмеялся, взял яблоко и с удовольствием его надкусил.

– Ну как, вкусно? – спросила она, глядя на него плотоядным взглядом.

– Да, большое спасибо.

Жакоб был совершенно очарован. Он не мог отвести взгляда от синих глаз девушки. Затем, опомнившись, представился:

– Жакоб Жардин. – И протянул руку.

Она церемонно пожала ее, вновь преобразившись.

– А меня зовут Сильви, – сообщила девушка, не называя своей фамилии. – Вы знаете, очень неприлично назначать юным девушкам такие свидания.

Жакоб так и не понял, серьезно она говорила или поддразнивала его.

– Сильви. Лесная нимфа. Я мог бы догадаться… – пробормотал он.

– Я хочу шоколадное мороженое, – заявила девушка, опять превратившись в школьницу. – Самую большую порцию.

– Ну разумеется.

Жакоб подозвал официанта.

В речи Сильви чувствовался легчайший акцент, но Жардин не мог разобрать, какой именно.

После того как Жакоб сделал заказ, Сильви сообщила: – Никакая я не нимфа леса. Я лес терпеть не могу. Я люблю город, большой город. Особенно ночью. А больше всего на свете я ненавижу монастыри. – Ее передернуло. – Меня выпускают оттуда только на уроки музыки.

Она потянулась к большому портфелю, открыла его и достала ноты.

– Вот, смотрите, какую музыку я люблю.

Она отложила в сторону Шопена, Листа и помахала у Жакоба перед носом растрепанными листками.

– Гершвин. «Синяя рапсодия».

Сильви сделала вид, что с размаху ударяет по клавишам.

– А вы любите музыку?

– Да, очень, – промямлил Жакоб, чувствуя, что обычная находчивость его оставила. – Я бы с удовольствием послушал, как вы играете.

Сильви оценивающе смотрела на него.

– Чем вы занимаетесь?

– Я врач, – ответил Жакоб, предпочитая не называть свою специальность.

Девушка окинула его недоверчивым взглядом, запрокинула назад голову и громко расхохоталась.

– Врач, а сами едите ворованные яблоки!

Эта мысль почему-то показалась ей необычайно забавной. Впрочем, почти сразу же Сильви посерьезнела.

– Для врача вы слишком красивый.

Жакоб смутился и одновременно обрадовался. Женщины его круга не вели себя подобным образом, не говорили таких вещей. Глядя на большеглазое лицо Сильви, Жардин ощущал необычайную свободу, а девушка тем временем была увлечена своим мороженым.

Отправив в рот последнюю ложку, она с какой-то детской резвостью вскочила на ноги и быстро направилась к выходу, вместо прощания буркнув лишь:

– Ну, мне пора.

– Подождите! – крикнул Жакоб. – Ведь я даже не знаю, как ваша фамилия.

Люди за соседними столиками обернулись, чтобы насладиться этой занимательной сценой.

Смутившись, Жакоб заказал «перно». И лишь когда официант поставил перед ним на столик бокал с бесцветной жидкостью и графин воды, Жардин заметил пригласительный билет. На нем было написано: «Сестры аббатства святого Ангела приглашают вас на концерт классической музыки…» Концерт должен был состояться через две недели. Среди выступающих значилось имя Сильви Ковальской. Вот оно что, подумал Жакоб. Легкий акцент, светлые волосы, точеное личико – конечно же, она полька.

Жакоб задумчиво потягивал сладковато-горький напиток. Неужели очаровательная Сильви Ковальская оставила приглашение нарочно, дала понять, что хочет увидеть его вновь? Или это обычная рассеянность? Как бы там ни было, он обязательно придет. Это решено.

Две недели тянулись очень медленно. Жакоб вообще не отличался долготерпением. Все его друзья знали, что Жакоб Жардин – человек крайне нетерпеливый, и лишь коллеги по работе не догадывались об этом недостатке доктора Жардина. В следующую субботу он снова пришел в кафе «Дом», но Сильви так и не появилась. Тогда он решил действовать. Жакоб вспомнил, что среди его знакомых есть одна дама, водящая дружбу с поляками. Жакоб решил нанести ей визит.

Мадам Эжени де Труай (урожденная Сокорска) была очень польщена визитом молодого доктора Жардина, хоть его появление и явилось для нее полнейшей неожиданностью. Дело в том, что этот молодой человек в прошлый раз появился в салоне мадам де Труай, сопровождая принцессу Матильду, а всякий друг принцессы считался в этом доме важной персоной. Как только Жакоб появился в гостиной, хозяйка сразу же дала понять собравшимся, что это за птица.

– Как поживает принцесса Матильда? – осведомилась она.

Миловидная горничная в черном форменном платье поставила перед Жакобом миниатюрную чашечку с китайским чаем.

– Да вроде бы ничего, – небрежно ответил Жакоб. – Она сейчас в Шотландии.

Он огляделся по сторонам: позолоченные колонны, тяжеловесная мебель в стиле ампир. Вести разговор на великосветские темы в его намерения не входило.

– А как поживаете вы? Я слышал, что летом вы отдыхали возле Монпелье. Мать рассказывала мне, что встретилась с вами в Бошане.

Эта маленькая деталь всплыла в памяти Жардина как нельзя более кстати.

– Ах да, ваша матушка.

Эжени де Труай совсем забыла об этой встрече.

Однако она обратила внимание на то, как ловко Жакоб перевел разговор на другую тему. Говорить о принцессе Матильде он явно не желал. Эжени не раз спрашивала себя, что связывает принцессу с доктором Жардином. Слишком уж часто их видели вместе, когда принцесса бывала в Париже. Но репутация ее высочества была настолько безупречна, что принцесса могла позволить себе вольности, которые скомпрометировали бы другую женщину. Оставалось только догадываться, в каких она отношениях с этим Жардином.

Жакоб прекрасно понимал, над чем сейчас размышляет госпожа де Труай. В светских салонах он чувствовал себя как рыба в воде и, совершенно не задумываясь, осыпал хозяйку комплиментами. Нужно было незаметно, как бы между прочим выйти на интересующую его тему. Такую возможность Жакобу предоставила чайная чашка.

– Если я не ошибаюсь, это знаменитый польский фарфор? Очень красиво. Кстати, ваша семья, кажется, польского происхождения, верно?

– Верно.

– Знаете, недавно я познакомился с очень интересной молодой особой, тоже полькой по происхождению. Ее зовут Сильви Ковальская.

Жакобу стоило большого труда произнести это имя так, чтобы голос не дрогнул.

– Как же, как же – молодая Ковальская! Ее крестные родители Поль и Жюли Эзар – близкие знакомые ее высочества.

Очевидно, поэтому хозяйка и не особенно удивилась словам Жакоба. Зато молодого Жардина эта весть привела в некоторое смущение. Мир оказался теснее, чем он думал. Посему он решил воздержаться от комментариев и лишь кивнул головой.

Впрочем, Эжени де Труай не нуждалась в поощрениях – светские сплетни были ее страстью. Эта энергичная женщина, скованная условностями своего социального круга, отводила душу, лишь перемывая косточки своим знакомым. Весь нерастраченный пыл души госпожи де Труай был отдан этому благородному занятию. А история Сильви Ковальской была настолько занимательна и поучительна, что молодому другу принцессы Матильды она не могла не понравиться.

– Бедняжка Сильви. Это очень печальная история. Она приехала в Париж тринадцатилетним ребенком, родители отправили ее учиться в монастырскую школу. Они приезжали довольно часто, навещали ее. Это очень хорошая семья, аристократическая, но обедневшая. Да и нравы у Ковальских несколько диковатые. Особенно этим отличалась мать девочки. В Париже за Сильви приглядывали Поль и Жюли Эзар. Во время каникул она жила у них. А потом произошла совершенно кошмарная вещь. Когда же это было? Три, нет, четыре года назад. Совершенно кошмарная авиакатастрофа. Погибли и отец, и мать, и брат бедняжки Сильви. Видите ли, господин Ковальский был летчиком-любителем. Это была настоящая страсть. Семья летела в Париж на самолете, но над Альпами попала в снежную бурю. Самолет разбился. – Эжени драматически всплеснула руками. – Один миг, и все было кончено. Бедная Сильви.

– Вот оно что, – прошептал Жакоб.

– Кажется, у нее в Польше остался дед и еще, разумеется, всякие тетки, дяди и так далее. Но Эзары решили, что Сильви должна закончить образование в Париже. По-моему, и сама девочка этого хотела. Теперь Эзары – ее семья. Мне рассказывали, что она непростой ребенок, но, сами понимаете, такая нелегкая судьба… – Эжени снова развела руками.

Жакоб покачал головой.

– Да, трагичная история, – тихо сказал он.

Ему стало трудно дышать. Больше всего Жакобу хотелось выспросить у хозяйки как можно больше о Сильви Ковальской, но правила вежливости этого не позволяли. Жардин попробовал найти другую тему для разговора, но у него ничего не вышло. К счастью, госпожа де Труай любила брать инициативу в свои руки. Она желала знать все-все про психоанализ и про поездку месье Жардина в Вену. Кажется, он встречался там с этим ужасным доктором Фрейдом?

В следующую субботу Жакоб Жардин сидел в большом прохладном зале аббатства святого Ангела. Каменные стены были голы, если не считать картин с изображением святых. На деревянных скамьях сидеть было жестко, суровая монастырская атмосфера действовала на присутствующих удручающе. Глаза публики были устремлены на сцену, где блестел лаком рояль и возвышалась арфа. Сцена была окрашена разноцветными пятнами – свет падал на нее через витражи. Контраст между мрачным залом и празднично расцвеченной сценой был поистине разительным.

Жакоб Жардин обычно очень мало значения придавал тому, какое впечатление он производит на окружающих. В детстве он был избалованным ребенком, в котором мать и отец души не чаяли. При этом отец всегда обращался с мальчиком как с равным. Когда же Жакоб стал взрослым, в его жизни всегда была какая-нибудь важная цель, и, всецело поглощенный очередной задачей, он совершенно не интересовался своим внешним видом.

Однако, находясь в этом мрачном зале, он впервые увидел себя как бы со стороны, глазами окружающих его людей. Вокруг сидели чинные семьи, благообразные родители, прилизанные дети, белолицые монахини. Должно быть, на их фоне он выглядел полным идиотом. Наверняка все догадались, что он явился в эти святые стены, влекомый голосом плоти. Его присутствие нарушает атмосферу этого высокодуховного собрания. Жакоб готов был вскочить и выбежать из зала. Лишь мысль о том, что сегодняшнего дня он ждал так долго и нетерпеливо, помешала ему ретироваться. Жардин сел в самом дальнем углу зала, стараясь не привлекать к себе внимания.

Воспитанницы монастыря, наряженные в девственно-белые платья, по очереди поднимались на сцену и играли на рояле или на арфе. Их имена и названия музыкальных произведений объявляла ведущая – монахиня с глубоким и чистым голосом. Жакоб сидел и терпеливо ждал. Девочки были разного возраста, играли тоже по-разному. Время шло, и Жакоб чувствовал, как в нем нарастает напряжение. У него затекли мускулы ног, онемели плечи.

Наконец появилась Сильви. Ее волосы были затянуты в узел, прекрасное лицо лучезарно сияло в разноцветных пятнах света. Она села за рояль и начала играть. Жакоб громко вздохнул. Из-под пальцев девушки вырывались звучные, мощные аккорды. Это была стремительная рапсодия Листа. Сильви играла виртуозно, подчеркивая драматичность мелодии, преувеличивая фортиссимо, растягивая лирические пассажи. Наградой ей были шумные аплодисменты и крики «анкор». Жакоб от души присоединился к аплодирующим.

Сильви встала и грациозно поклонилась, медленно обводя взглядом аудиторию. Наконец ее глаза остановились на Жакобе, лицо девушки озарилось улыбкой, а затем – впрочем, возможно, Жакобу это показалось – она ему подмигнула. На секунду женщина-вамп превратилась в уличного сорванца. Слушатели продолжали бурно аплодировать. Чопорная монахиня в накрахмаленном клобуке кивнула выступавшей, и Сильви снова села к роялю. Выдержав короткую паузу, она яростно обрушилась на клавиши, и зал моментально наполнился бешеным, живым ритмом «Синей рапсодии» Гершвина. Жакоб заметил, что на лице монахини появилось удивленное и неодобрительное выражение.

На сей раз аплодисменты звучали более сдержанно. У многих в зале вид был несколько смущенный. Жакоб улыбнулся – он принял решение. Тщательно подбирая слова, он написал Сильви записку следующего содержания: «Поздравляю. Вы играли просто великолепно. Хотелось бы с вами встретиться как можно скорее. Я бываю дома по понедельникам и четвергам вечером, по субботам и воскресеньям – целый день». На случай, если записку прочтут монахини, Жакоб добавил: «Мы все были бы счастливы послушать, как вы играете». Записка была написана на служебном бланке с напечатанным названием госпиталя и домашним адресом доктора Жардина. Представитель столь респектабельной профессии не должен был вызвать у сестер опасений.

Вежливо попросив одну из монахинь передать записку девушке, которая только что выступала, Жакоб поспешно удалился.

Жизнь Жакоба была наполнена множеством дел, и все же ему казалось, что время тянется мучительно медленно. Жардин не сомневался, что Сильви придет к нему, но не знал, когда это произойдет. К счастью, в последнее время у него была очень интересная пациентка, работа с которой отнимала много времени. Уже несколько месяцев Жакоб проводил терапевтические сеансы с женщиной средних лет, которую звали Наоми. Наоми прожила тихую и беспорочную жизнь, а потом, совершенно неожиданно для окружающих, набросилась с ножом на знаменитого оперного певца. Поскольку покушение не удалось, певец не подал на нее в суд, и Наоми была отправлена на лечение в госпиталь святой Анны. Работая с этой пациенткой, Жакоб раскопал целый лабиринт глубинных подсознательных мотивов, вследствие которых несчастная женщина прониклась ненавистью к этому человеку. Она ни разу в жизни с ним не встречалась, но он превратился в зловещую фигуру, не дававшую ей покоя ни днем, ни ночью. В результате Наоми решилась совершить убийство, чтобы уничтожить своего мучителя.

Сильви не появилась ни в понедельник, ни в четверг, ни в субботу. Жакоб не находил себе места, клял себя последними словами за бездействие. Ему казалось, что ожидание длится уже целую вечность, хотя он и не рассчитывал, что Сильви сможет вырваться из монастыря среди недели. Он знал, что в монастырской школе девушек держат в строгости. Но должны же были их выпускать хотя бы по выходным? К десяти часам вечера Жакоб окончательно упал духом. Ему захотелось побыть среди людей, наведаться в кафе «Куполь», где собирались его друзья-авангардисты.

Расчет оказался верным. Стоило Жардину войти в темный зал прославленного кафе, как его тут же окликнули знакомые. Жакоб немедленно к ним присоединился. Среди них была прославленная актриса Коринн, чьи жгучие черные глаза и хриплый голос могли растрогать публику до слез. Несколько лет назад у Жакоба был с ней короткий роман, закончившийся без взаимных обид. Сидел там и Жан-Поль Сартр, любитель нескончаемых многоумных бесед. Звонко смеялась любовница писателя, миниатюрная Симона. С этой парой Жакоб познакомился у своего друга, художника Мишеля Сен-Лу. Остальных присутствующих он не знал, но ему тут же их всех представили.

Жакоб заказал выпить и включился в общий разговор. Сартр только что вернулся из Германии и был подавлен теми настроениями, которые царили в стране. Он видел многотысячные митинги, где людская масса превращалась в единую силу, подвластную одному человеку. Сартр красноречиво описывал целую нацию, загипнотизированную голосом человека, который ловко играл на потаенных страхах и честолюбивых надеждах. Это был голос диктатора, вознамерившегося лишить Германию демократии и конституционного порядка.

– Ну, хватит об этом, – прервала Сартра одна из женщин, говорившая с сильным американским акцентом. – Не для того я приехала из Северной Каролины, чтобы говорить в Париже о всяких грустных вещах.

Все засмеялись. Жакоб внимательно посмотрел на женщину. Ее светлые волосы были коротко подстрижены, и эта мальчишеская прическа еще больше подчеркивала очарование лица: карие глаза, прямой носик, полные, чувственные губы, чуть растянутые в озорной улыбке.

– Идемте лучше танцевать. Сколько можно сидеть на месте!

В этот момент, глядя на американку, Жакоб увидел в зеркале за ее спиной отражение той, которую никак не рассчитывал встретить в этом месте. Сильви! Это, несомненно, была она! Сильви как раз входила в кафе рука об руку со смуглым молодым человеком, похожим на студента. Губы девушки были ярко накрашены.

– Вы что это, привидение увидели? – спросила американка по-английски.

Жакоб взял себя в руки.

– Нет, просто знакомую, которую давно не встречал. Вы, кажется, хотели потанцевать?

Эта идея показалась ему весьма своевременной.

– Да. Меня зовут Эйми, и я очень люблю танцевать. В особенности с французом, который немножко говорит по-английски.

Эйми произносила слова с сильным южным акцентом. В голосе ее звучала явная насмешка.

Но Жакоба это не задело. Ему хотелось только одного – отвлечься.

– Эйми, – повторил он женское имя. – Ну что ж, Эйми, пойдем?

– В дансинг?

Они распрощались с остальными, и Жакоб повел Эйми к выходу. Он нарочно постарался пройти мимо девушки с накрашенными губами, чтобы проверить, действительно ли это Сильви. Да, несмотря на косметику и вызывающе открытое черное платье, это была она. Жакоб лишь покачал головой. А он-то думал, что имеет дело с невинным созданием. Он рассеянно положил руку на плечо американке, которая почти не уступала ему ростом.