Текст книги "Черепаха. Стихотворения"

Черепаха
Стихотворения
Лека Нестерова

Нерасторопна черепаха-лира, Едва-едва беспалая ползет, Лежит себе на солнышке Эпира, Тихонько грея золотой живот. Ну, кто ее такую приласкает, Кто спящую ее перевернет?

Она во сне Терпандра ожидает, Сухих перстов предчувствуя налет.

О.Э.Мандельштам

© Лека Нестерова, 2023

ISBN 978-5-0060-5480-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ХХХ («Золотою монетой…»)

 
Золотою монетой —
за жизнь, за грехи —
Золотою, орлёною, неходовою —
Расплачусь. Белым светом,
свернувшись в стихи,
Расплачусь, и за милость мне эту с лихвою.
 
 
Мне б прожить только – тонко
по краю пройти:
И земного не взваливать бремени,
И во Царствие Божие не забрести,
раньше времени.
 
 
Мне б прожить – как слепому,
держась за плечо
Невесомое Духа Святого,
Пусть ведёт, пусть несёт, —
а мне всё нипочём
В этих сумрачных, душных чертогах
 
 
Изгнанья…
Тополиной листвы – золотой! —
Брошен сверху. Есть, чем расплатиться
За чернильный в тетради живой завиток
И за чистую снова страницу.
 

Чужбина

О, в сумеречность густоты дерев, —

Когда подёнщиной стреножен и задавлен,

Идёшь – вдруг глянешь: там звериный зев

Чужбины снова тебе явлен.

Хоть и сшивала хирургическая нить

Всех долгих лет, сшивала и лечила.

Но – нет, родная сердцу выть

Всё так и держит, никому не уступила.

И я смотрю в зияющий простор:

В нём всё, к чему так непривычен взор.

Но манит он, и тянет, и прельщает.

Куда опять? Молчит, не обещает.

И, крадучись, как будто холодок

Тревожной радости подступит нестерпимо…

И так всегда и всюду: словно рог

Свой носорог, несу тебя, чужбина.

И кажется порой, что, отродясь,

Везде чужой – и обрываешь связь

С такой же лёгкостью, как скорость рвёт перроны,

Как тащат в сумрак свой насупленные кроны.

Магнитный город

 
Дворики и улицы кривые —
Грузно ниспадающий изгиб.
От объятий выгнуться – живые, —
Ветром расцелованы, могли б.
 
 
Но чутьём каким-то заунывным, —
И непобедимым потому, —
Кто вас проводил по этим дивным
ХОлмам разухабистым в дыму?
 
 
Вопреки и дыму и угару,
Вопреки безвкусицы иной…
Улицы и дворики, на пару,
Ну-ка, прогуляемся со мной!
 
 
Я вас пожалею, неприютная,
Павшая былинкой, где пришлось.
Мне всё ближе небо это мутное,
Этот чад – мой ветреный авось.
 
 
Как трубили гибельные своды! —
В ночь тащил трамвай людской поток.
Как, дрожа тельцами, антиподы
В сторону бросались из-под ног!
 
 
Как висели долго отчужденьем,
И душа пугалась им в ответ.
И миров недавнего крушенья
Всё стоял перед глазами свет.
 
 
Нужно было дням остановиться.
Пристальность, как пристань, обрести.
Чтоб, с ухваткой дошлого провидца,
Эту весть, как ножичком сгрести.
 
 
Вот она – вуалью погребальной
Словно веет, а под ней – глаза;
Вот она – историей опальной
В тех глазах – убитых небесах.
 
 
Вот она, вся суть её келейная, —
Сквозь ячейку – ясно и легко.
«Вот она!» – былинкою отдельной,
Я – за ней, с попутным ветерком.
 
 
Но, раскачиваясь и держась за нити
Шёлковые, – боязно порой
Мне от этой утончённой прыти,
Навсегда увлекшей за собой.
 

…Ах, прогулка нынче удалась нам!

И, в истлевшей пачкаясь золе,

Хнычет луч средь веток, так опасно,

Грузно ниспадающих к земле.

Молния

О, что-то случилось!

О, что-то такое случилось!

В заснеженный март обвалилось громовое небо.

И молньей озлилось…

И молньей как будто озлилось,

Оскалилось молнией в окна смешно и нелепо.

Но, может, сей росчерк

Грядущей весны небывалый

Всё тот же союз подтверждает

Их с вечными льдами.

И я не ошиблась, рождаясь,

Как небо, обвалом,

И с молньей в руке

Средь сугробов, бредущих грядами.

А, может быть, это —

Страшнее, сильней и желанней —

Рождается что-то,

К земному приблизившись краю?

Но вижу воочию: вспышкой

оконных посланий

Последняя тьма иллюзорной мечты догорает.

1996 г.

Вокал

От музыки-Марины до моря недалёко.

А голос так высоко – высокогорья голос

Встречал открытой бездной и боль предвозвещал,

И силу беззащитности вселял;

И всплески волн октавных, и монолиты пенья,

И многоструйное небес теченье!..

И грудь разверстая плыла к ним жадным ртом —

Мир рушился телесный за бортом.

У зеркала

 
Ты называешь меня тучкою своею
За мои серые глаза.
Вот и печалей не развею —
И плачу, словно небеса
В июне
тёплыми дождями.
       И ночами
Тревожно сердце громыхало вдалеке.
 
 
Ты слышал? Это от молчания
И тишины, накопленной в тоске.
Ты слышал, чувствовал ли? —
Молнии к твоим тянулись берегам!
ЯзЫками безмолвными
Глубоко вскрикивали там.
 

Кольца

 
Давай нанижем расстоянья,
Как кольца, дни и ночи – кольца,
На руки, встретимся руками
В пожатье страстном.
Сожмешь сильнее – боль расслышу,
Чуть легче – холод ожиданья.
На языке прикосновений
Поговорим, давай.
 
 
Слова нелепые минуя
Средь суетливости нелепой…
Тьма театрального партера —
Нам грёзы сумрак.
И только тяжесть ноши дивной
Нам не позволит продержаться
Подольше: – О, ещё немного,
Ещё немного! Ах и ах!
 
 
Посыпался и разбежался
Весь сонм колец, звеня паденьем.
И два венчальных прозвенели,
Скатившихся в небытие.
 

Ночь

 
Из детства выросшая ночь, —
О, ведь и ты была дитятей! —
Уже свою рождаешь дочь,
Из цепких выпустив объятий.
Заматерелой девой сна
(Твой сон особенного свойства) —
Как и тогда  ты у окна,
Нет и теперь во мне геройства.
 
 
Теперь и вовсе не ищи!
Когда смотрю поверх заката,
Уж пригляжу среди лощин
Громоздких туч пути возврата.
Мой скорый рейс: закат – рассвет.
Чтоб не входить, не прорываться…
О, мне известно, сколько бед
Несёт ручищ твоих коварство.
 
 
И отчего – тишком-тишком —
Тобой пугают, и боятся
Звучащих за спиной шагов,
Порой лишь глупого паяца.
Живая правда при тебе
Так беспощадно, так жестоко
Видна, что плачешь по судьбе,
Своей судьбе ещё до срока.
 

ХХХ («Закат-восход…»)

 
Закат – восход.
Закат – восход.
Виток – уход.
Виток – приход.
 
 
Синева, фиолетовость, электро-синий —
Трогает душу, как товар в магазине.
 
 
– Проходи мимо, – говорю, – не продаётся.
– Так возьму, – шепчет и смеётся.
 
 
Уходит. Приходит. В окна заглядывает.
Не решается, или время выгадывает.
 
 
А крылья подрагивают – полётный зуд:
Разбить витрину – и пусть несут!
 
 
Ах, грех великий! Горит восток.
– Электро – синий, ещё виток!
 

Всё говорит о том…

 
Всё говорит о том.
В полётах птицы.
Листва слетает и кружится —
И не уляжется притом
 
 
Никак, ей ветер
Скучная помеха.
Лишь в небе жгучая прореха
Лучами светит.
 
 
И блик мерцающий
Один —
Моёй надежды господин —
Согреет и приветит.
 
 
Всё говорит о том…
Темнее ночи.
И встречи долгие короче
Стали, тих стал дом.
 
 
И ожидания всё горше:
Сегодня жду, а завтра больше
Уже не жду.
Приду.
 
 
В бреду все сны.
И сна-то нет.
Средь ночи зажигаю свет
 (так до весны),
Спускаюсь лестницей —
 бегом! —
За непослушным поводком.
И отрок-пёс
Предчувствий нос
Задрал на первый свой мороз…
 
 
Всё говорит о том.
 

ХХХ («Кривые улицы пусты…»)

 
Кривые улицы пусты.
Асфальта лужи и разводы.
И облетающей листвы
Июньская свобода:
 
 
«Хотим, в ветвях мы шелестим,
Хотим, умрём мы под ветрами!»
Любовный ветреный мотив
Воспет невинными ворами.
 
 
У лета красного крадут,
Юнцы, наряды дорогие.
И обнаженья выгиб крут,
И отражения такие!..
 
 
И непогодою пьянясь,
Лихая мысль плывёт и скачет.
И не найдут в том смысл и связь,
Кто через час здесь замаячит.
 
 
Невинный стыд – экстаз листвы.
Порыв дерев и улиц томных.
И мы – так вздорны и бездомны —
Не по погоде для молвы.
 

ХХХ («Да, осень золотая…»)

 
Да, осень золотая.
Но золото своё
Она в огонь сметает,
Транжирит, раздаёт.
 
 
Не ценит и не помнит,
Как будучи весной
В мечтах жила укромных
О роскоши земной.
 
 
А видит лишь потери,
Разлук бесценный ряд —
И у массивной двери
Нескромный свой наряд.
 

ХХХ («А в природе беспредметный разговор…»)

 
А в природе беспредметный разговор —
Слово Божье, просто так оно летит.
И, вступая в перекличку или спор,
всё шуршит, свистит, щебечет и трещит.
 
 
И никто не ищет смысла – нет нужды —
В недосказанном, невнятном – предрешён.
И оттал -киваю – щийся от воды,
Пеликан, как Моцарт, отрешён.
 
 
Не придёт, счастливчик, в голову ему
И подумать: «Вот я, птица-пеликан!» —
Что какой-нибудь в завистливом дыму
Сеть ему готовит и капкан.
 
 
А и зверь голодный если налетит,
Не из зависти – как Вы же, на бифштекс.
И дуэт страстей их предварит
Высшей справедливости гротеск.
 
 
Так, в прекрасной бессловесности кружась,
Шум и голос музыкальных ищут форм.
Каждый – логика другого, отродясь
Не убийца, не доносчик и не вор.
 

ХХХ («Снег-Тишина…»)

 
Снег-тишина.
Пух  -легчайший.
Сугроб за сугробом,
и явным капризом
Ветра каприз,
из губ мчащий
В сугробы
с сюрпризом.
 
 
Как не бывало —
в пыль,
В быль заснеженную
старой России;
В пыль нежнейшую
сугробы-гробы
РассыпАлись,
рассЫпались —
воскресили:
 
 
Тройка; снег;
бег; побег
Его – с нею
её – в неизбежность…
Но снег ли?
Но бег ли?
А, может быть,
брег пенящийся?
Или
зари безбрежность?
 
 
Или…
Только
можно ль сказать вот так,
Запросто, о воскресшем?
Желанном, сказать
при котором – наг,
Словом поспешным.
 
 
Ветра каприз,
из губ мчащий,
Кисеёй искрящей
улёгся в быль.
А снег всё падал,
живой, пьянящий,
И быстро сугробы —
росли – гробы.
 

Этюд

 
Метели буяные,
Шумные, пьяные —
Январские бури —
февральский прелюд.
Бежать ли от вас,
иль искать в вас приют?
Но душ наших
клавиши фортепьянные
То будто воспрянут,
то вновь опадут,
Встревожены ритмом
синкопы гарцующей,
Рассеяны  темой
подъездных дверей.
И эхом,
обрывки пространства
связующим,
Нам – вымысла жести
пунктир негодующий
 И звуки – фермата
продрогших зверей.
 

ХХХ («Ах, как торопится проворный…»)

 
        Ах,
   как торопится проворный
          Огонь —
считает дни мои —
С какою скоростью огромной!
И с ядовитостью змеи.
Сжирает всё!
         Мечи полешко
идей безумных,
                поспевай!
И средь углей его не мешкай,
И ни о чём не вспоминай.
Так пыхнет дымом, жаром мщенья…
  Ну, что тот ветхий огонёк,
В тебе живущий от рожденья —
    Неосторожный мотылёк.
 

В день рождения. Январь

 
Сорокалетия сорока
Трещит о таянии дня.
И в сон глядит Господне Око:
«Спеши!» – И жизнь, как простыня
 
 
Вся сбита, вся змеёй скрутилась
И затаилась на краю…
Я просыпалась – и светился
Металл луча сквозь кисею;
 
 
И капля сферой освещённой
Ползла по наледи стекла
И, сжавшись вдруг, и обречённо,
Как в преисподнюю протекла…
 
 
Нечаянно всё промелькнуло:
Любови, боли, смена вех —
На строгом поводке посула,
Что хватит счастья нам на всех.
 
 
Когда ж хватали и делили —
Всё обращалось в тихий прах…
За нас и ангелы молили
У Настоятеля в ногах.
 
 
И вот теперь сквозь луч сусальный
И треск сороки слышу я:
«Он ждёт на суд исповедальный».
Он ждёт – и вниз летит змея.
 

ХХХ («О, браслеты, кольца! путы!»)

 
О, браслеты, кольца! – Путы! —
Атрибуты несвободы! —
Украшенья дорогие и грошовые…
А мои персты свободны,
Высоки, как трон породы,
И легки на расстояния тяжёлые.
 
 
И упрёк принять нельзя им
в лицемерьи для кого-то —
Обретались дорогие и грошовые.
Но терялись вдруг, неясно,
где и как. И вновь свобода
Выходила и встречала, грош дожёвывая.
 
 
О, любви тугие кольца!
Оставляя след заметный,
Ускользая, точно вторят всем лишениям:
«Вот страданий след кровавый,
а вот счастья оттиск бледный. —
Выбирай,
          те, что поярче,
                украшения».
 

ХХХ («Устарели Грации…»)

 
Устарели Грации.
Обветшали  Музы.
Слава эмиграции!
Налегке, без груза…
 
 
Рифму, ритм, гармонию
Трудно ль по карманам
Рассовать, и – в море
Грёз самообмана.
 
 
Побросав всё в прошлом,
Встряхивая гривой, —
Ты теперь дотошный
Эмигрант счастливый!
 
 
Что же ты всё ищешь
Сущностью земною? —
Ти-ши-ны…
                Потише!
Эй, там, за стеною.
 

Надежда победить

 
Надежда победить? —
Как дорого, как глупо…
Себя, других винить
Потом и бегать с лупой
Всё больше по следам
Своим. И будет грустно.
Истребуем, но – т а м —
Законность лож Прокруста.
 
 
А здесь мы сотворим
Действительность без боли, —
Как двери отворим,
Спасаясь от неволи,
Где будет легче сметь,
Где дум поток осажен…
Ни грамма слова «смерть»
Не выгадать продажей!
 
 
Где слово-боевик
Проходит слов болота,
А пуля-слово «миг»
В подтекст садится плотно.
 
 
А слову «победить» —
Тем цветом придорожным —
Один удел – дружить
С пыль – словом «невозможно».
 
 
Над пылью и цветком
Бог-Слово год от году
Возмездья тёмный ком
Подхватывает с лёту.
 

Песня в золе

Посвящается погибшим в терактах в Волгограде

31 декабря 2013 г.

Грустные люди на грустной земле

Грустные песни катают в золе.

Слышат, как быстро сгорают их дни,

Годы, эпохи – стволовые пни

С мощным набором священных колец…

Ввинчены, загнаны в скорбный венец,

В круг пепелища… Ну, песню катай!

Дух этот тёмными ртами хватай!

Слышится песня не тем, кто поёт,

А только тем, кто её не вернёт.

ХХХ («Холодных зим предчувствие, предвестье…»)

Холодных зим предчувствие, предвестье

Ложится нА землю опять.

Греха ли смертного, иль мести

Вновь эта горькая печать?

Но неспроста – и вновь, и вновь по кругу:

Бесснежье, ветер, резкость и мороз, —

И прячет зверь в промозглый угол

Свой чуткий нос.

Бесснежье…

Улиц обнажённых

Зияют рёбра, веточка дрожит,

И южных чад, морозом сокрушённых,

Немая тать по улицам спешит.

И тишина – такая! – непривычно.

Лишь гулкость звонкая повсюду разлитА,

Что скажешь слово – тут же эхом зычным

Ударится в хрустальные уста.

И снова отзовётся в подневольном:

Холодных зим предвестие верно…

Но выпал снег с утра в Первопрестольной!

Верти, Зима, своё веретено.

ХХХ («Только ночь. И сверчок в ночи…»)

Только ночь. И сверчок в ночи.

Кто там шепчется? Всё – молчи.

Кто там время торопит вспять?

Всё равно ничего не понять.

Звёзд просыпалась с неба горсть…

Долгожданный нейдёт к нам гость.

Туго стянута кожей дней

Тайна вглубь уходящих корней.

Скоро ль, скоро пробьют ключи?

Ночь.

И громко – сверчок в ночи.

Жди весны

 
«Говори, говори,
 Там никто всё равно не услышит.
Как в печи прогорит
 Пусть и жарким дыханьем надышит.
 
 
Но пристроившись в ночь,
Жди весны долгожданнее прежней…» —
Так мне, к жару охоч,
Нашептал полусонный валежник.
 
 
Полудикий старик,
Этот жар твой смертельный так молод!
Он схватил и проник,
Всё минуя, сквозь всё – полусонное соло.
 

ХХХ («Между закатом и зарёй…»)

 
Между закатом и зарёй
Во тьме ночной никто не спит.
И, словно он с землёй сырой
Самой без страха говорит.
 
 
Тысячелетья вороша,
Не успокоится душа.
Скорее мир она обрушит,
Как тесно скроенный наряд.
 
 
Т а м  всюду рубища горят…
 

ХХХ («Зимняя белая ночь…»)

 
Зимняя белая ночь.
Росчерк чернильный свиданья.
Белого летняя сочь
Тянется к соче-танью.
 
 
Вида классический блеск —
В плавную неприхотливость.
И, набирая вес,
Мимо бредёт сонливо.
 
 
Тихая – ни ветерка.
Полная —чуть покачнулась,
Чувствуя, как шевельнулась
Кроткая скорбь мотылька.
 

ХХХ («Белый храм стоит…»)

 
Белый храм стоит
В синеве снегов,
И простор веков
Перед ним открыт.
 
 
И снегов крыла,
Распростёрты, спят
И покой хранят
От земного зла.
 
 
Как птенцу нырнуть
В материнский пух!
И напрячь бы слух.
И глаза сомкнуть,
 
 
И собрать бы сил —
Возрасти, восстать
На хулу и знать
И печаль могил.
 
 
На тщету птенца,
Чей завистлив глаз
Сквозь пробитый лаз
В скорлупе яйца.
 
 
Он в соблазнах зла,
Бедный, аж дрожит,
А размах крыла
Скорлупу крошит
 

Космическое

 
Двум планетам не понять
Чуждых радостей и болей.
Ни услышать, ни позвать, —
Как на ветер в чистом поле.
 
 
Тёплых рук не протянуть,
Не обнять, – лишь холод вечный.
И сквозь холод как-нибудь
Всё ты метишь в бесконечность.
 
 
В бесконечность этих мук,
Этих жалких всех попыток
Возродить священный круг:
Дух родства – небес – и быта.
 
 
И одно желанье – крик! —
Зов, молящий примиренья.
Чтоб колоссом он возник
Из страданий и смиренья.
 
 
Чтоб окреп – и враз сразил
Смелость всяческих открытий!
И вознёсся и пронзил
Цель связующею нитью.
 
 
И из холода и тьмы
Вдруг нежданным и заветным,
Как под колокол – псалмы —
Гость – встречай! – инопланетный…
 
 
О, дитя моё, к тебе
Зов мой – в космосе холодном —
Слышишь? – в страстной ворожбе
Взрос смоковницей бесплодной.
 

ХХХ («Как пробегает в первый раз после зимы…»)

Как пробегает в первый раз после зимы

По всем прожилкам первый сок весенний —

Как первый выдох за пределами тюрьмы

Всех причастившихся и жаждущих спасенья.

Сухая грудь – и вся морщинистый поток…

Что те полгода – шли вам за полвека.

И вот он, вот – заветный ваш порог

Смешною радостью законного побега.

И вот он первый выдох ваш, а мой —

Невольный вдох, невольный и глубокий…

А дальше? Всё.

Покинутой тюрьмой…

Иль – стой, строфа, тем клёном однобоким.

Птицы в ночи

Какие-то птицы, их звуки…

Тоскующий тонущий звук.

Как будто к вам тянутся руки,

А вы обессилили вдруг.

И звуки пронзительной силы,

И тени шумящие крыл…

Из тьмы они, как из могилы,

И свет их ночной ослепил.

Четвёртую ночь они кружат

И места себе не найдут.

И хрупкое сердце утюжат,

Как скатерть, и яства несут.

И всех, как на пир созывают

Заздравный: «Воскресшие ждут!» —

И точно недоумевают,

Что их здесь уж не узнают.

Ни звуков таких не слыхали.

Ни формулы взлётной крыла.

А всё – то один, то другой – выбегали

На холод ночной из тепла.

ХХХ («То не вечер, то не утро..»)

То не вечер, то не утро,

То не хмурый нынче день.

Сознаваемая смутно —

Жизнь. И серая, как тень,

Вот она: без войн и кистей

Карнавальных и балов —

Сеятель докучных истин,

Масок гневный зверолов…

– Смейтесь, смейтесь, вам же грустно! —

– Плачь же, плачь, такая радость! —

И в морщинах тонут тускло

Очи, ртом разит всеядность

(Не считая мёд зевот).

Мщенье. Это её мщенье!

Жил и мышц перемещенье,

Пыл усилий и хлопот —

Всё на то, чтобы в смущенье

Вдруг нащупать тайный ход.

Грим гримасы неотвязной —

Этим ей и поперёк.

Вот к чему, как полы рясы,

Всюду гибельный намёк,

Искажающий испугом

Искажённую смешком.

И подрезанной подпругой

Замыслы – лихим рывком!

А какой-нибудь, невзрачный,

Замысел один всё цел.

Кто его под бурным прячет

Излиянием – в удел?

Ой, как просто всё, как просто!

Досчитаю до нуля

(«плюсы-минусы» – короста,

Выписные кренделя!)

Вот оно (беру) – начало —

Чистый лист (он, правда, чист).

Вот она, – неужто, мало? —

Жизнь, как данность: чистый лист.

Ни надрывного веселья.

Ни разыгранного горя…

Вы когда-нибудь на море

Были? – Вам понятны мели.

Я средь них сейчас иду:

Драгоценных камней!.. камней!..

Поступь звонкими шлепками.

Мель, и всё так на виду!

Длиннохвостыми стежками

Эхо – камнем – за черту!

ХХХ («Шагаю: легка душа…»)

Ю. В. П.

 
 Шагаю: легка душа
И легка нога.
А за плечом – котомка
Из шкуры моего врага.
 
 
Ступай, пята, там,
Где последний пал есаул!
В наследство тебе —
Широкое поле и прозрачный,
 как взмах, аллюр.
 
 
В наследство тебе —
Невидимой шашки лихой поворот,
Невидимой гривы охлёст
И незримой руки отлёт.
 
 
В наследство тебе —
Только зримого неба дом: – Приехали, слазь…
Молитвы седой
Осязаемая коновязь.
 

Песня

 
Грустно стало.
И осталось песню затянуть.
Та, что вороном витала,
Сядет отдохнуть.
 
 
Да на все лады растянем
Эту нашу грусь…
Мчит заморскими путями
К дому белый гусь.
 
 
Налетался, навидался,
Славой позлащён!
Как живой ещё остался,
Схваченный в полон.
 
 
А теперь, скорее к дому!
Где ж он, милый дом?
До Кубани… а и к Дону…
На Яик потом…
 
 
В  Семиречье… до Сибири…
В Уссурийский край…
Где ж он, дом мой? – Будто гири,
Тяжелы крыла. —
 
 
Где ж искать его? – Ан, нету,
Нету и следа.
По всему по белу свету —
Всюду сирота.
 
 
И сырой бивак у речки
Всю откроет грусь:
«Ох, и путь же твой далече
К дому, белый гусь».
 

Каз – ак – (тюрк.) белый гусь

Юмореска

 
Под низким окошком
Стремительных мальв
Что город возрос
В одну ночь незаметно.
Так рано. Но тихим
Лучом отогрета
Некрепкого раннего
Сна полутьма.
 
 
Так рано. А шмель
Уж не спит, и косматым
Гулякой несётся по всем кабакам:
То – нет всё и нет —
Выползает – помятый,
То вылетит сразу,
Схватив тумака.
 
 
Ах, он искушает!
Прыг! – цепкой былинкой
На спину ему:
«Искуситель-злодей!
Там, в розовой мальве —
Скрип старой пластинки.
И слышно из белой —
Уплачено, пей!»
 
 
Гуляка весёлый
Пузатый и бедный,
Так коротко лето,
Давай поспешим,
Покуда жив город,
Столь хрупкий и бренный,
Покуда мы живы:
И я – и ты жив.
 

ХХХ («За зелёной этой аркой…»)

 
За зелёной этой аркой,
За оврагом, во бору,
В тон букашечкой неяркой
Тёплую обнять кору.
 
 
На корнях сосны взнесённой
Покачаться к плоти плоть:
«Ты ошибкою прощённой
В рай прими меня, Господь!
 
 
Пусть кочевник – воплощенье
Прихоти своей – смахнёт
И под ногтем кровь отмщенья
В свою глушь перенесёт».
 

ХХХ («Сухарик к чаю – чёрствая тоска…»)

 
Сухарик к чаю – чёрствая тоска.
Из яств иных – мечта о разносолах.
Бесславный обморок стиха —
Бессмыслица, иль невесомость?
 
 
Иль летаргия его сна,
Где сон – последний выпад буйства…
Во всём торжественно-она,
Непроницаемость для чувства.
 
 
Любовь, рыданья, страсть и бой:
Прицельно – Ах! И всюду – мимо!
Кто посмеялся над тобой,
Так обнищавший воин мира,
 
 
Поэт? Ты враль и домосед.
Как трус, ограблен и придавлен —
Убит! Убит: где твой ответ? —
К вопросу загодя приставлен.
 
 
Инфекции больной посыл —
Эпоха обморочной скверны.
Пропитан всякий, кто здесь был —
Гостил подолгу ли, кутил —
Тире в двадцатом двадцать первом.
 
 
Во дне, в ночи, в огне в печи —
Зеркал шекспировских щебёнка.
…Два глаза смотрят, как сычи
Мне в душу взрослого ребёнка.
 
 
Стабильности возжаждал кот
Обресть – и прыгал на колени,
И тщетно ухожу из-под,
Освобождаясь от плененья.
 
 
Не кот, а обморочный стих…
Устав бежать от ласки косной, —
Пришпилена. И на двоих:
Мне – чай, ему – сухарик чёрствый.
 

Ungrund

 
…и там высокая трава,
И оступаешься, как в бездну.
И там есть узкая тропа
И свежий след – чей? – неизвестно.
 
 
Её захочешь, не найдёшь,
А так, случайно, и отыщешь.
И снова чуешь эту дрожь
Звериной памяти – и рыщешь.
 
 
И забредаешь далеко,
Где разум чувствами повержен,
А страх – восторгом. И, влеком,
Летишь открытьем неизбежным.
 
 
И что удержит, знает Бог.
И возвращаешься степенно.
И вскрикивает чертополох,
Впиваясь в голые колена.