Текст книги "Секретное досье"

7

Я увидел, как Долби откинул назад голову, его длинные волосы вспыхивали в жарком сиянии солнца. Прокричав что-то неразборчивое, он исчез за одной из гигантских гладких коринфских колонн. По сравнению с ним руины Баальбекского храма казались громадными на фоне прозрачного неба пустыни. Я вприпрыжку спустился по разбитым ступеням, и несколько ящериц, сверкнув, исчезли из виду. Этим утром Долби обгорел на солнце, и я чувствовал, как стягивается кожа у меня на носу и на лбу. Горстка песка плеснула мне на ноги, когда ветерок шевельнул пальцем над поверхностью долины. Долби приблизился, и я увидел, что он нашел кусок изразца, который в течение двух тысяч лет благополучно избегал встречи с туристами. В дальнем конце площадки, за маленьким круглым храмом Венеры стояла полукругом, слушая старого араба с белой бородой, группа американских девушек в красных блейзерах. Ясно было, что он повествует о сексуальных оргиях и обрядах, связанных с богом Молохом, хотя ветер уносил его голос. Долби теперь догнал меня.

– Пообедаем? – спросил он и по своей эгоистической привычке двинулся вперед, не дожидаясь ответа.

Тем утром мы все проспали допоздна на довольно большой вилле недалеко от Баальбекской дороги. Саймон был подполковником Королевского военно-медицинского корпуса и каким-то специалистом. Прежде ему никогда не случалось участвовать в таких трюках, как минувшей ночью. Я чувствовал себя немного виноватым за свою критическую позицию, хотя и не выражал ее. Он снова сидел там, приглядывая за человеком, который прошлой ночью был центральной фигурой в происходящем. Место для виллы выбрали обдуманно, и находилась она в ведении пожилой армянской четы, без удивления воспринявшей наш ночной приезд. Дом стоял в центре обширного сада, имеющего форму террасы. Азалии, цикламены и оливы почти скрывали U-образное здание. За домом, на открытом месте, в естественной скале, был выдолблен бассейн неправильной формы. Под чистой голубой водой в одном конце застыла в спортивной позе римская статуя, и естественный вид бассейна не портили ни кабинки для переодевания, ни шезлонги, ни зонтики или доски для ныряния. Стены дома, обращенные внутрь, были стеклянными от пола до потолка, с яркими простыми шторами, которые приводились в движение электричеством. Вечером, когда во всем доме горел свет и когда цветные огни освещали римскую статую, центральная вымощенная лоджия превращалась в идеальную вертолетную площадку, а двойные стекла отсекали большую часть шума.

Здесь, рядом с храмом воздух был ясным, чистым и мягким, а поскольку утро сообщает нечто магическое любому месту, руины казались одновременно мягкими и резкими. За века под воздействием ветров канелюры на колоннах сгладились, но их поверхность была шершавой, как пемза, и изрытой углублениями, как медовые соты. Грязный ребенок в рваных штанах и американских парусиновых туфлях гнал трех позвякивавших колокольцами коз по дороге на север.

– Сигарета, – обратился он к Долби, и Долби дал ему две.

Долби был особенно расслаблен и открыт; я счел это благоприятным для того, чтобы узнать побольше о противнике, которого мы перехитрили, и спросил про Сойку:

– Но у него-то какая история прикрытия… какова его позиция, чем он занимается?

– Он руководит или, точнее, кому-то платит, чтобы тот руководил исследовательским подразделением в Ааргау. – Долби замолчал, и я кивнул. – Вы знаете, где это находится?

– Да.

– Где? – спросил Долби.

– Не взыщите, что я не так невежествен, как вам хотелось бы. Кантон Ааргау находится на севере Швейцарии, там река Аак впадает в Рейн.

– О да, простите меня, финансовый король обязан знать Швейцарию.

– Совершенно верно, – сказал я. – А теперь продолжим с этого места – что за исследовательское подразделение?

– Ну, у них есть социологи, психиатры и статистики, а деньги им поставляют разные промышленные фонды на исследование того, что они называют «синтезированной средой».

– Теперь вы поставили меня в тупик – без особого труда.

– Неудивительно, поскольку вряд ли они сами знают, чем занимаются, но идея такова. Возьмем, например, немецкую промышленность. Немецкой промышленности веками не хватало рабочих рук, и они импортировали рабочих почти из всех европейских стран – с великолепными результатами. Другими словами, помести на немецкий завод неквалифицированного рабочего с одного из греческих островов, никогда раньше не видевшего станка, и он научится управлять им так же быстро, как рабочий из Дюссельдорфа. – Долби посмотрел на меня. – Это понятно?

– Абсолютно. Так в чем же проблема – первый сорт для западных немцев?

– В такого рода ситуациях проблем не возникает, но если западный немец строит завод в Греции и нанимает местных рабочих, то их порой не могут даже научить включать свет. Следовательно, по мнению знатоков в Ааргау, пребывание в среде, где всем известно, что они делают и делают без труда, означает: вновь прибывшие переймут то же отношение. Если же индивид окажется среди людей, которым недостает уверенности, он воздвигнет барьеры, мешающие ему овладеть рабочим навыком, – так же и остальные. Вот что означает «синтезированная среда». Для промышленности это может быть очень важно, особенно для промышленности, создаваемой в странах с сельским населением.

– Это и с нашей точки зрения может быть важно.

– У нас есть досье по этому вопросу, – сухо заметил Долби.

Вот почти все, что Долби пожелал сообщить о Сойке, но у меня было наготове множество других неофициальных тем, пока мы возвращались на виллу. Я спросил Долби о его новой машине IBM, об отчете Честеровского комитета касательно разведслужб и о том, как он может отразиться на нас, и о почти четырехмесячной задержке моего жалованья, и о том, не могу ли я получить все свои представительские средства наличными в виде небольших ваучеров вместо того, чтобы представлять счета и настраиваться на долгое ожидание, как сейчас.

В этот день Долби доказывал, что он может быть своим парнем. К брюкам из денима он надел рубашку навыпуск с короткими рукавами и старые замшевые туфли, которыми пинал любой встречавшийся нам маленький движимый предмет. Я спросил его про мистера Адема, нашего хозяина, и о нем он рассказывал гораздо откровеннее, чем когда-либо о платежах и расходах.

Долби получил его от Росса, а тот – от американского бюро по борьбе с наркотиками (Средиземноморское отделение). Адем выращивал индийскую коноплю[12]12
   См. Приложение, Конопля индийская, с. 335.


[Закрыть] за сирийской границей, что было звеном в цепи, ведущей в Нью-Йорк. Американцы заключили с ним сделку в 1951 году, и хотя платили меньше, чем по ставкам наркотрафика, он предпочел это тюремному сроку. В результате перегруппировок в разведывательной службе НАТО в 1953 году Адем перешел в ведение Британии. Ему было лет шестьдесят пять, мягкий, с чувством юмора и лицом, как печеное яблоко. Он прекрасно разбирался в лошадях, винах и героине и обладал энциклопедическими знаниями о территории, протянувшейся от Северной Турции до Иерусалима. Если в радиусе нескольких миль ты наступал на жука, то выяснялось, что тот находится под его защитой. Роль Адема заключалась в том, чтобы поставлять информацию, и, понимая это, он не проявлял любопытства к делам своих нанимателей либо скрывал его. Зарплата Адема была буквально неограниченной, с одной оговоркой – никакой наличности. Как выразился Долби: «Мы оплатим любой разумный счет, который он представит, но сам он никогда не получает ни фунта».

– Трудно ему будет выйти на пенсию, – заметил я.

– Черта с два это осуществится, если будет зависеть от меня. Он на крючке и нужен нам.

– То есть Адем никогда не пытался перевести часть своих долгов в наличность? – спросил я, желая спровоцировать его.

Лицо Долби расплылось в широкой мальчишеской улыбке. Такие он расточал, испытывая гордость за свои ровные зубы.

– Еще как пытался! Когда мы дали Адему вертолет «Сюд авиэйшн джет», я велел ему где-нибудь полетать на нем. «Развлекись, почувствуй гордость, – сказал я. – Покатай каких-нибудь важных парней из правительства». Мне хотелось, чтобы на береговой линии видели, что он иногда вылетает в море. Если на борту появится какая-нибудь ливанская шишка, вряд ли будут поощрять расследования.

Мы дошли до покатой подъездной дорожки, и за лимонными деревьями я увидел светло-зеленый «кадиллак», в котором ранним утром Адем встретил нас в нескольких километрах отсюда.

– И что? – спросил я. – Получилось?

– Получилось! – Долби наклонил голову набок, потянул себя за мочку уха и восхищенно улыбнулся, вспоминая об этом. – В течение семи дней после получения лицензии он привез из Сирии двадцать килограммов героина. Двадцать килограммов, – повторил Долби. Его тонкие губы снова произносили эти слова: он тихо радовался самим амбициям этого старика.

– При пяти шиллингах за дозу – это куча зелени, – согласился я.

– Это был большой шаг вперед по сравнению с индийской коноплей. Кое-какие известные ему бандиты могли разделить килограмм на сто тысяч доз, и пять шиллингов – это бейрутская цена, в Лондоне она скорее десять. Пара таких полетов, и он смог бы купить Кипр для отдыха по выходным. У меня возникли проблемы, но я сказал Адему, что проломлю ему голову, если такое повторится, и в конечном счете это подействовало благотворно. Когда новость о той поставке просочилась – это неизбежно в подобном месте… что ж, люди никогда не верят абсолютно честному человеку.

Запах дгай-муши (курица, фаршированная мускатным орехом, тимьяном, орешками пинии, мясом ягненка, рисом и приготовленная с сельдереем) возбуждает аппетит. Когда мы добрались до входной двери, старик в ярко-желтой рубашке из местного шелка ковырялся на своем огороде.

– Здравствуйте, – пробормотал Долби. – Старая свинья, вероятно, выращивает свою собственную.

В столовой с высокими потолками гулял легкий ветерок. Отделка, за исключением двух красивых вышивок золотом очень старинного персидского дизайна, отражала скорее крестьянское происхождение Адема, нежели его нынешний достаток. Вытертые от времени деревянные части строения, ткани с мелким узором, огромный буфет, набитый тарелками, блюдцами, кувшинами и чашками. На стенах – ковры простой крестьянской работы, в темных тонах. Все это создавало декорации, на фоне которых разыгрывалась пищевая опера. Сначала подали самбусики (маленькие пирожки с начинкой из мяса с карри, прямо из печи). Я посмотрел на старого Адема, стоявшего в конце стола; под его носом-картошкой висели огромные седые усы; из-за редеющих волос они создавали забавное впечатление перевернутого лица. Грубая кожа Адема так загорела, что в расслабленном и серьезном состоянии вокруг рта и глаз появлялись белые морщинки; но он редко бывал серьезным.

Огромный кусок барашка Адем разрезал с помощью видавшего виды складного ножа с роговой рукояткой. Он доставал его из кармана, и тот служил ему при любой операции – от ухода за овощами до смены покрышки. Я видел, как Адем делал и то, и другое с доставляющей удовольствие привычной сноровкой. Губы его кривились от усилия рук, и каждый ломоть сопровождался широкой вспыхивающей улыбкой, обнажавшей коричневые неровные зубы.

– Хорошо? – спросил он меня.

Я ответил, чтобы он поостерегся, иначе получит гостя на всю жизнь. Я нашел верные слова. Он был прирожденным хозяином, а я, как сказал Долби, прирожденным гостем.

Днем, когда солнце достигло апогея, мы с Адемом сидели под деревьями, разговаривая и выпивая. Говорил Адем, выпивал – я. Он рассказал мне о своем дяде, который в 1928 году в одиночку убил льва всего лишь копьем.

– Вызов. Он пошел на этот лев из-за вызов. В правой руке у него было копье. – Адем поднял правую руку, сжал пальцы. – Эта рука, – он поднял левую руку, – обмотана тряпки и бинты для защиты. – Адем продемонстрировал приемы защиты. – После смерти этот лев его называют «Хамид, убийца льва». Больше он никогда не работать.

– Никогда больше не работал?

– Никогда. Человек, который убивает лев, все дают ему деньги и еду, всё, никогда больше не работать.

– Могу понять его мотивы, – сказал я. – Сейчас здесь водятся львы?

– Не здесь. Может, на севере, много раз я ходил. Много животное, много газель, много леопард, дикий горный козел… медведи. Но их все меньше каждый год. Много людей охотится.

– Как ваш дядя Хамид.

Адем посмотрел с серьезным видом, потом расхохотался.

– Не как он. Люди с ружьями. Мне это не нравится.

– Вы ездите на север на охоту? – Теперь я делал это.

– Неохота. Я еду смотреть. Я стою очень тихо, очень, очень тихо, рядом с вода, и я наблюдать, как они приходят.

– Вы никогда их не фотографируете?

– Нет, я наблюдаю. Это только для меня, не для фотографии. Только для меня и для животное.

Я представил, как Адем с ночи устраивается в засаде на суровой коричневой земле на севере и наблюдает, принюхиваясь к ночному воздуху и никогда не беря с собой ни пленку, ни пулю. Я рассказал ему о греках Ксенофонта, которые гонялись за страусами и дикими ослами. Эта часть истории ему понравилась, но приложить усилие, чтобы представить отрезок времени длиннее, чем на два поколения назад, ему оказалось очень трудно. Насколько Адем понял, Ксенофонт был современником писателя-путешественника А.У. Кинглейка.

Адем рассказал мне о попытках создать заповедники дикой природы дальше на севере и о деньгах, которые на это нужны. Когда я сообщил об этом Долби, тот сказал, что старик пойдет на все, лишь бы получить на руки наличные деньги, а я слишком простодушен, поэтому верю Адему.

Вскоре только более высокие составляющие пейзажа освещались горизонтальными солнечными лучами, и одинокая славка-черноголовка распевала свою песню на всех маленьких лимонных деревьях. Донесшееся из дома потрескивание только что разгоревшихся поленьев из древесины плодовых деревьев известило о приближении ужина. Барашек, баклажаны, лук и зеленый перец были в иерархическом порядке насажены на шампуры, приправлены и помещены в большой открытый очаг. Когда Адем замолчал, где-то в доме радио пронзило серый бархат сумерек иголкой звука.

Ровные первые такты второй части «Юпитера». Казалось, все живые существа на огромных пустынных пространствах слышали эти тревожащие звуки, от которых холодок бежал по коже. В течение тех нескольких минут, пока тональность сменялась минорной, возникли, распались и вновь сошлись, как трио на трапеции, ритм и синкопы, в этом жестоком, мертвом и одиноком месте были только я, Адем и Моцарт.

У старика в горах мы прожили три дня, затем снова появился вернувшийся из Бейрута Джон с огромным радиопередатчиком. Ему понадобилось почти три часа, но наконец он установил контакт с боевым миноносцем Великобритании, который под эгидой НАТО патрулировал ливанское побережье.

Саймон, военный врач по фамилии Пейнтер, если фамилия что-то значит в этом деле[13]13
   От англ. Painter – художник. – Примеч. пер.


[Закрыть], редко выходил из комнаты наверху. Но когда время встречи с миноносцем назначили, Пейнтер решил, что пленник может с нами поужинать. Ворон. Кодовое имя очень соответствовало этому пленнику Ворону. Он стал тоньше и слабее, чем выглядел хотя бы два дня назад, когда Долби вытащил его из «понтиака», но был как-то по-особому добродушен. Его белая рубашка слегка запачкалась, и в своих мешковатых брюках в тонюсенькую полоску и в новом темном льняном пиджаке он походил на хозяина салона лото. Его глаза, глубоко посаженные и окруженные темными тенями, двигались быстро и нервно, и я заметил, что он неоднократно поглядывал на Пейнтера. Когда они достигли последней ступеньки, наш гость остановился. Казалось, он почувствовал наше любопытство и интерес к исполняемой им роли. Беседа наша оборвалась, и единственным звуком осталось радио наверху, настроенное на волну радиостанции «Голос арабов». Ее странные многоголосые, режущие слух звуки стали мрачным фоном этой занятной сцены. Его голос был ясным, артикуляция безупречна, как у английского управленца.

– Добрый вечер, господа, – произнес он ровно. – Добрый вечер и… э… спасибо.

Ворон включился в наше общество, как реклама виски. Долби подошел к нему с отеческим видом и повел к столу, как на званом вечере в «Будлзе».

– Очень приятно, Долби, очень приятно.

На протяжении трапезы разговор практически не выходил за пределы тем о погоде, саде или лошадях, в основном о лошадях, и старый Адем быстро закончил и пошел наверх, чтобы не пропустить прогноз погоды. Миноносец не спеша курсировал вдоль берега в сгущавшихся сумерках; зрительный контакт будет не самым простым делом, хотя, располагая топливом больше чем на три сотни миль, вертолет имел солидные пределы безопасности для поиска.

Они разместились в большом плексигласовом куполе SE-3130 «Алюэтт-2», как золотые рыбки в ожидании кормежки. Саймон Пейнтер расположился рядом с безжизненным Вороном на раскладном сиденье сзади. Долби сел на переднее левое пассажирское сиденье, выслушав несколько заключительных слов из короткой лекции Адема о том, как пользоваться радионавигационной системой «Декка». Лицо Адема стало серьезным, когда он взялся за похожий на джойстик механизм управления циклическим шагом винта. Он тревожился, как удастся посадить этот «Алюэтт» на временную посадочную платформу, которая будет не больше находящейся в передней части корабля орудийной башни, где ее в эту минуту и обустраивали. На корпусе я увидел памятку «Берегись винта» и серийный номер, а внутри кабины имелась маленькая пластмассовая панель с выгравированными на ней инструкциями на случай пожара. Слова раздвоились перед глазами, когда заработал двигатель. Как отскакивает звук выстрелов от зданий, окружающих Трафальгарскую площадь, так его звук отозвался стрекотом тысячи винтов, разрезающих воздух, стучащих по долине и эхом возвращающихся к нам. Блок питания «Турбомека» мощностью 400 лошадиных сил ожил, и тридцатифутовые лопасти несущего винта брили над моей головой лицо ночи. Сигнальные лампы приборной доски точками желтого света отразились в очках Адема, и наш необычный гость легко, как король, махнул нам вялой рукой.

«Прощай, Ворон, от тебя одно беспокойство», – подумал я.

Левой рукой Адем потянул на себя общий рычаг, при этом мягко поворачивая дроссель. Центробежная сила мотора привела обвисшие лопасти в горизонтальное положение, а стрелка тахометра медленно поползла по круговой шкале. Большие несущие винты выгнулись в ответ на перемещение Адемом «общего» и принялись вколачивать нам в уши тяжелый вечерний воздух. Словно нескладный Билли Бантер[14]14
   Прожорливый, толстый, неуклюжий подросток (по имени школьника из рассказов Фр. Ричардса). — Примеч. пер.


[Закрыть], аппарат проворно поднимался в воздух. Одно прикосновение к штурвалу, и хвостовой винт мягко повел вертолет в сторону, и, вырисовываясь на фоне пятичасовой щетины на подбородке сумерек, они пошли на бреющем полете при скорости 100 миль в час по направлению к морю. Всадник Адем в прекрасной форме перепрыгнул через кедры.

По дороге домой я решил попробовать в слове «диферамб» вместо «е» – «и». Тогда десять по вертикали будет «иго», а не «яго» или «ого». Теперь у меня действительно начало получаться.

8

Водолей (20 января – 19 февраля). Сохраняйте беспристрастность. Вы лучше узнаете старого друга. Избегайте деловых встреч и сосредоточьтесь на финансовых вопросах. А главное – не принимайте спонтанных решений.

Находиться в Лондоне в апреле хуже некуда, и в тот вторник мне предстояло ехать в Шеффилд, чтобы встретиться там кое с кем из наших людей. Встреча была долгой, и по вопросу о соотношении систем регистрации документов мы почти ни о чем не договорились, однако нам пообещали, что позволят задействовать их персонал на наших телефонных и телеграфных линиях. В четверг я составлял задним числом отчет о новых сведениях по Сойке, когда вошел Долби. Я не видел его с того времени, как он улетел на вертолете. Загорелый, красивый, в темно-сером костюме, белой рубашке и галстуке школы Святого Павла, который составлял часть его снаряжения при общении с личными секретарями министров обороны. Он поинтересовался, как у меня дела. На этот чисто риторический вопрос я ответил, что мне по-прежнему не выплатили зарплату за два месяца и довольствие – за три, что я все еще не уладил вопрос о дате с моим новым повышением по службе, а требование на 35 фунтов стерлингов в счет оплаты зарубежной командировки просрочено на десять с половиной месяцев.

– Ладно, – сказал Долби. – Вместо того чтобы удовлетворить все ваши требования, я возьму вас пообедать.

Насчет расходов Долби ничуть не изменился; мы пошли в «Уилтонс» и выбрали все самое лучшее. Охлажденная на льду израильская дыня была сладкой, нежной и холодной, как блондинка официантка. Морщинистые владельцы металлургических комбинатов и слабохарактерные сотрудники рекламных служб делили радости нашего общества, предоставляемые средствами, отпущенными на представительские расходы, с похожими на зомби дебютантками, которых сопровождали дядюшки в итонских галстуках. Приятное разнообразие после сандвич-бара на Шарлотт-стрит, где каждый обеденный перерыв я играл в подобие регби в компании всего двух докторов философии, трех физиков и специалиста в области медицинских исследований, мужественно выдерживая сандвич с поджаренным беконом и чашку бурды, ничем, кроме цены, не напоминавшей кофе.

За омаром Долби спросил у меня, как подвигается работа по Сойке. Я сообщил, что идет она прекрасно и я надеюсь когда-нибудь узнать от кого-нибудь, чем занимаюсь. Я вообще не запомнил бы тот четверг – разве что отличный салат с омаром и тщательно приготовленный майонез – если бы не сказанные под занавес слова Долби. Он налил мне еще немного шампанского, с треском сунул бутылку в ведерко со льдом и произнес:

– Вы работаете с той же информацией, что и я. Если не ошибаюсь, мы движемся с противоположных концов к одному и тому же выводу.

Затем переменил тему.

Однако моя жалоба на работу вслепую возымела, должно быть, некий эффект, поскольку в пятницу ко мне начали поступать сведения.

С утренней почтой пришел счет за электричество более чем на 12 фунтов и неприятное письмо на типографском бланке, извещавшее о том, что, как им известно, вышепоименованный предмет собственности Военного ведомства удерживается вами (т. е. мной) вопреки какой-то там статье Закона об армии. Его следует вернуть сотруднику, в данном случае – в кабинет по особым вопросам: Военное министерство, Лондон. Слово «вернуть» было вычеркнуто и вместо него вписано «доставить лично»; сверху было нацарапано: «личное офицерское оружие пистолет «кольт» 45-го калибра». Послание заканчивалось так: «В установленном порядке вам сообщат, будут ли предприняты дальнейшие действия». Я аккуратно отправил это в мусорное ведро под раковиной и налил себе чашку крепкого чистого кофе «Блу маунтин». Я стоял там в то холодное апрельское утро, держа в ладонях горячую чашку с кофе, и тупо смотрел на трубы, покалеченные и горбатые, на блестящие покатые крыши, на задние дворы, где высились деревья с набухшими почками и висели простыни и рубашки в цветочек. Я взвесил заманчивую мысль, не вернуть ли мое все еще не проснувшееся тело во все еще теплую постель. Неохотно включил душ.

Около одиннадцати часов утра Элис вошла в мой кабинет с треснувшей, в розочки, чашкой «Нескафе», со взглядом василиска и новой папкой с зеленым шнуром. Вручив мне все эти три предмета, забрала авторучку, которую я позаимствовал у нее неделю назад, и вышла из комнаты. Я отложил в сторону цепочку из скрепок, над которой трудился, и начал листать папку. На ней стоял обычный штамп бюро занятости и крупная надпись фломастером «14143/6/С». Отпечатанное на светло-зеленой бумаге, это было еще одно досье на человека, которого мы называли Сойкой. Я никогда раньше не видел зеленых досье, но оно имело более высокую категорию допуска к секретным материалам, чем обычные белые. Я прочел о его успехах в университете и о занятиях психологией по Юнгу (отчислен после двух лет обучения), и о безуспешной попытке пристроиться в деревообрабатывающей промышленности. Папка содержала обычное изложение карьеры Сойки до июня 1942 года, затем, вместо пробела в истории, я прочел о Сойке, в то время Христиане Стаковски, завербованном польской армейской разведкой, базировавшейся в Лондоне. Он совершил два очень рискованных путешествия на юг Польши, во второй раз самолет, который должен был забрать его, на связь не вышел. Следующее появление Сойки из ниоткуда состоялось в Каире, где он отчитался перед Польской армией, наградившей его в декабре сорок второго года орденом «Виртути милитари»[15]15
   Аналог британского креста Виктории за отвагу.


[Закрыть].

Его отправили назад в Англию, где он прошел восьмимесячный курс обучения в заведении, находившемся в Хорсеме. К этому времени сеть ячеек, с которой он работал в Польше, была уничтожена, и из фотостата в досье явствовало, что контрразведка Польской армии не исключала возможности сделки Сойки с немцами. Новое письмо, датируемое маем сорок третьего года, еще больше убеждает в такой возможности, указывая, что аресты в его цепи осуществил один и тот же отдел немецкой разведки.

Польское подполье было политически неоднородно – Сойка, оказавшись членом Национальных вооруженных сил (экстремистская группа правого крыла), вероятно, заключил сделку с немецким абвером. Это сделало его героем в глазах Армии людовой (то есть Народной армии), где преобладали коммунисты, так как он ослаблял власть фашистов. Громадный тройной обман!

Затем снова пробел, и в следующий раз, в сентябре сорок пятого года, Стаковски теперь с документами польского сержанта проникает обратно в Польшу в числе солдат, освобожденных из немецких лагерей для военнопленных. В Варшаве он получает скромное место секретаря в новом коммунистическом правительстве и отчитывается перед разведкой, финансируемой – только подумать – Торговой палатой! Его отчеты касаются промышленного шпионажа, особенно отправки в Россию немецкой продукции по репарациям. В 1947 году донесения Стаковски иссякают, и в записке говорится, что он, вероятно, работает на Центральное разведывательное управление США. В то время оно завербовало в Европе много агентов в рамках «восьмилетней системы», заключавшейся в том, что агентам после восьми лет оперативной деятельности обеспечивалась небольшая пенсия и переправка в США. Там им предстояло обосноваться, чтобы спокойно наслаждаться жизнью. Европа сорок седьмого года, ориентированная на США, с энтузиазмом отнеслась к этой системе, хотя с 1955 года и до сих пор нет свидетельств о каких-либо выплатах. В 1950 году бывший сержант, получивший маленькое повышение на своей правительственной работе либо не получивший никакого, десятый секретарь в отделе лесной промышленности бежит в Англию под предлогом того, что находится под подозрением, бежит по паспорту, полученному по линии своей работы. В Англии он столь же радостно сливается с общиной поляков правого крыла, как до этого – с коммунистическим правительством.

Досье заканчивается примерно двадцатью перехваченными телефонными звонками к нему из посольства США, касавшимися в основном его деятельности в лондонских торговых банках. Посольство особенно интересовалось финансами «Общего рынка». Я отхлебнул кофе и подошел к самой интересной части из всего этого. Последний документ – на почтовой бумаге с неброским гербом. Шапка на ней Объединенной службы информации клиринговой палаты, через которую вся имеющаяся в Великобритании информация поступает в соответствующие отрасли. Многие крупные коммерческие концерны, располагающие группами промышленного шпионажа и следящие за конкурентами, должны подавать в эту службу ежемесячные отчеты. И здесь цитируется один из отчетов. В нем говорится, что сержант, или Сойка, совершенно точно не получает от русского правительства денежных сумм на регулярной основе. Его доход «очень велик, но поступает из разных источников и в разных суммах». Элис чудесным образом почувствовала, что я дочитал досье, вошла, взяла у меня из рук закрытую папку и быстро проглядела уголки страниц, наметанным глазом проверяя номера: нет ли отсутствующих? Удовлетворенная, она ровно поставила мое пресс-папье, пригладила свою бровь увлажненным пальчиком и взяла пустую кофейную чашку в розочках. Торопливыми, короткими шажочками двинулась по узкой комнате.

Я кашлянул.

– Элис.

Она обернулась и посмотрела на меня пустым взглядом. Мгновение помедлила, потом подняла бровь. Сегодня она надела плотно облегающий твидовый костюм-двойку, а ее волосы были слегка взлохмачены в парикмахерской высшего класса.

– У вас сбились набок швы.

Если я думал, что разозлю или повеселю ее, то жестоко ошибся. Почтительно кивнув, как китайский мандарин, Элис продолжила свой путь.