Текст книги "Кровь-любовь. Современные поэты о любви"

Кровь-любовь. Современные поэты о любви

Любовная лирика – один из китов, на котором веками держалась поэзия.

Невозможно представить Шекспира без любовных сонетов. Пушкина – без «Признания» и «Я помню чудное мгновенье…». Пастернака – без «Никого не будет в доме» и «Любить – иных тяжелый крест…»

Говорят, что сейчас этот кит медленно тонет, что любовной лирики все меньше…

Нет, у самодеятельных стихотворцев её – хоть вагонами отгружай, там с этим все благополучно. Но кит этот у них, чаще всего, надувной и серийного производства. Плавать, держась за него, и бултыхать ножками приятно, и для массового отдыха (и самовыражения) штука удобная.

Продолжают радовать любовными виршами поэты-эстрадники. «Я твой наркоман, ты – моя доза…» «Узнай сегодня мои размеры сладкой любви…» Населению нравится.

А настоящая любовная лирика? Нет, она не исчезла. Как бы ее голос не заглушался гулом самодеятельного стихотворства и громыханием эстрадных виршей.

«Кровь-любовь» – сборник именно такой лирики.

 
«кровь-любовь», – так нельзя рифмовать,
но прожить еще можно…
 

– пишет один из его авторов, Александр Кабанов.

Да, рифмовать «любовь» с «кровью» уже нельзя: избитая рифма. Но сопряженность Любви, Эроса, с жизнью и смертью из поэзии никуда не ушла. «Эрос Танатосу говорит…» – проходит рефреном в стихотворении другого автора сборника, Ирины Ермаковой. Эрос вступает в поединок с Танатосом. И побеждает его.

В «Кровь-любовь» вошли стихи девяти крупных современных поэтов – разных поколений, работающих в разных поэтиках, живущих в разных городах и в разных странах… Объединяет их Любовь – ars amatoria – как тема создаваемых ими стихов. И любовь к высокому поэтическому ремеслу, ars poetica.

С.А.

Ирина Ермакова

«он так меня любил…»

 
он так меня любил
и эдак тоже
но было всё равно на так похоже
 
 
похоже так чтоб раззвонить про это
шнур намотать на середину света
бикфордо-телефонный и поджечь
и лишнюю америку отсечь
 
 
пусть катится и плавает вдали
раз так любил а не умел иначе
пусть с трубкою своей стоит и плачет
на половинке взорванной земли
 

Люба

 
Богородица глянет строго:
сопли утри!
Ты – любовь.
Царство твое внутри.
Чем валяться ничком,
кричать целый день молчком,
лучше уж тарелки об стенку бить —
верное дело.
 
 
И тарелка уже поет,
кружась волчком,
и сама взлетает,
нож воткнулся в стол,
начинает дрожать, звенит,
дождь за шторой пошел,
набирает силу, гремит.
И она слушает
ошалело.
 
 
Дождь идет без слов,
а кажется, окликает:
– Любовь! Любовь!
И она оборачивается,
и сияет.
 
 
И так нежно цветут
радужные синяки,
словно есть на этой земле уют,
а реветь глупо,
словно тут не пьют,
не орут,
не бьют,
не все – дураки.
 
 
Ты чего, Люба?
 
 
Улыбается.
Знает, что всех нас ждет
не ухмылка больная,
не искривленный рот,
не пинок в растущий живот
и не вечные горы
 
 
несвязанного лыка,
а – блестящий манящий свод
весь —
вот такая вот
сиятельная
слепительная
улыбка.
 

«Когда за мной ухаживали разом…»

 
Когда за мной ухаживали разом
полковник Соловьев и мэтр Розов,
таскали мне одни и те же розы
и заливались общим соловьем,
 
 
что не к лицу стареющей невесте
обоих слать в одно и то же место,
тогда я врозь отправила их честно,
и вот они ушли туда живьем.
 
 
А там живому – понимаешь сам,
там – сущий сад, серьезные аллеи,
о, там высокопарны небеса!
 
 
Обломанные на венцы, алеют,
пятнают вид терновые кусты…
Я в сумерки посланников жалею:
 
 
переступив бумажные цветы,
идут, следя распахнутые ямы,
 
 
и гении зарытой красоты
над ними вьются тучными роями.
Из разных мест они идут вдвоем
и видят, как настырными корнями
 
 
кресты пропарывают напролом
наш тонкий шар, забившийся в аллею.
Они идут к скамейке за углом,
 
 
обиженные (я-то их жалею,
они не знают, и несут горбы
своей любви, которые алеют
 
 
сквозь жизни, сквозь одежды, как грибы).
Идут к скамейке, где отводят душу,
витиевато, в две благих трубы
 
 
костят меня и посылают к мужу,
о чем мне сообщает соловей
знакомый или (вырвавшись наружу,
царапая их речи все острей)
 
 
колючий куст какой-то. Что там – розы?
Из-под земли под лавочкой моей
 
 
не разобрать: терновник или розы.
Они сидят и весело скорбят,
полковник Соловьев и мэтр Розов.
 
 
А я лежу, и я люблю тебя.
И, наконец, кому какое дело?
 

«А легкие люди летят и летят…»

 
А легкие люди летят и летят
Над нами и строятся как на парад
Смыкается клин продлевается клином
О нить человечья на воздухе длинном
Их лица почти не видны за домами
Летят и свободными машут руками
 
 
На тягу земную глядят свысока
И нет им печали и нет потолка
И нету им пола и тела и дела
Остался ли кто на земле опустелой
Им лишь бы достать дотянуть достучаться
К начальнику счастья – к начальнику счастья?
 
 
А кто ж его знает какой там прием
Любовь моя мы наконец-то вдвоем
В отчизне любезной и в теле полезном
Под солнцем горячим под небом отверстым
Где красная-красная тянется нить
Как жизни летучее жало как жалость
И чтоб уцелело вернулось осталось
Давай их любить
 

«…Эрос Танатосу говорит: не ври…»

 
…Эрос Танатосу говорит: не ври,
у меня еще полон колчан, и куда ни кинь —
всякая цель, глянь – светится изнутри,
а Танатос Эросу говорит: отдзынь!
 
 
Эрос Танатосу говорит: старик,
я вызываю тебя на честный бой,
это ж будет смертельный номер, прикинь на миг…
а Танатос Эросу говорит: с тобой?
Ты чего, мелкий, снова с утра пьян?
Эрос крылышками бяк-бяк – просто беда.
 
 
А у Танатоса снова черный гремит карман,
он достает и в трубку рычит: д-да…
и поворачивается к Эросу спиной,
и в его лопатке тут же, нежно-зла,
в левой качаясь лопатке, уже больной,
златоперая вспыхивает стрела.
 

«Погоди, побудь еще со мною …»

 
Погоди, побудь еще со мною,
Время есть до темноты.
Наиграй мне что-нибудь родное,
Что-нибудь из вечной мерзлоты.
 
 
Ласточки, полезные друг другу,
Собирают вещи за окном.
Беспризорная зарница – к югу
В полной тишине махнет хвостом.
 
 
Божья вольница. И в нетерпеньи
Сумерки раскачивают дом.
Здесь всегда темнеет постепенно,
Здесь темнеет нехотя, с трудом.
 
 
Пальцы колют меленькие иглы,
Сметывают звука полотно.
Некому увидеть наши игры.
Посмотри, уже почти темно.
 
 
Тьма идет. Но, может быть, из тени,
Из гудящей тени шаровой
Выглянет горящее растенье —
Блеск последней вспышки.
Даровой.
 

Пенелопа

 
Я так была верна тебе, мой друг,
что просто искры сыпались из рук,
воспламенялось все вокруг – верна
до неприличия – огнеопасна.
 
 
Кровь золотела в жилах, шла весна,
и в черной луже плавал лист прекрасный.
 
 
По-своему прекрасный черный лист.
Прохожие оглядывались длинно,
менты краснели, тормозил таксист,
лишь воробьи чирикали невинно.
 
 
И все благоприятели мои,
все свистуны-красавцы-соловьи
держали при себе свои вопросы,
они вокруг роились, не дыша,
без спичек поджигая папиросы.
 
 
Но шла весна – навылет – как душа,
и, как душа, взвилась и пролетела —
легко-легко – ни смерти, ни огня,
лишь папиросный дым вокруг меня.
 
 
Ну что ж, душа, теперь – другое тело?
 

«на стеклянную ветку в январском саду…»

 
на стеклянную ветку в январском саду
опустилась июльская птица
освистала деревья во льду
темным утром особенно спится
 
 
птица веткой звенит на весь сон и поет
надрывая живот задавая дрозда
раскрывается глыба зеленого льда
спи – пока на земле темнота
 
 
рассыпается гулкий стеклянный припай
и осколки сверкая плывут над тобой
круглый сон огибая – вперед – к февралю
спи еще – я и так тебя слишком люблю
 
 
мы проснемся в июле когда рассветет
все пройдет – не реви как растаявший лед
все сойдется сведется еще – зарастет
как над нами смыкаются травы тугие
 
 
как дрожащие ветви сошлись наверху
где качается дрозд в тополином пуху
где он жадно – клюет
в жаркой кроне плоды дорогие
 

«К тебе, любимчик муз, потасканный пиит …»

 
К тебе, любимчик муз, потасканный пиит,
лавровый инвалид, мой вербный пух стремит.
 
 
Из всех твоих плодов мила мне зелень слив
и корень лопуха, и круговой разлив —
 
 
что с кем попало пьешь ты царское вино
и что попало врешь, и всё тебе равно,
 
 
и все тебе равны, и жизнь твоя – вода,
и нет в тебе войны-вины-стыда-суда.
 
 
Но в утреннюю дрожь идешь ты по нулю
и куришь трын-траву, а я тебя люблю
 
 
за вечный свист и звон, и страсти широту,
и золотой лимон на гамбургском счету.
 

«Вот и прозвонился друг пропащий…»

 
Вот и прозвонился друг пропащий,
эй, кричит-трещит, а знаешь, где я?
Ну – умора, просто – не поверишь —
у самого синего моря.
Волны – слышишь? Трепет крыл – слышишь?
Никакой травы, трезвый, как тыква,
а, поди ж ты – трепет крыл, чайки, что ли…
 
 
Ты чего, говорю, ты же умер,
я и оду про это написала,
обессмертив тебя, дурило,
что ж звонить тут в три часа ночи,
что тут чаять, что тут морочить.
 
 
Умер-умер, отвечает, а толку?
И стихи червовые читает,
и слова козырные спрягает,
и бормочет имя, и плачет
 
 
так, что катятся прямо из трубки,
так, что капают на красный мой свитер,
на ключицу, на грудь, на колено —
ледяные огненные злые,
как сухие свидетели бессмертья,
прожигая бедные ребра.
 
 
Что ты, милый, слышу, конечно.
Это чайки, а смерти не бывает.
 

Кофейная церемония

 
Если сила есть – все остается в силе
Остается все именно там где было
Можно забыть как я тебя любила
Или забыть как я тебя забыла
Или распить на двоих чашечку кофе
До растворимой гущи – как бы гадаешь
Или еще проще еще пуще
Как бы толкуешь – мы же с тобою профи —
 
 
Страсть выпадает в осадок внутри текста
Жжет кофеин в жилах кипят чернила
В узком земном кругу душно тесно
Я же японским тебе языком говорила
Все остается и ничего не даром
И ничего не зря кофейный мастер
Свет за кругом чернильной червонной масти
Миф накрывается черным сухим паром
В полную силу
 
 
В реберных кущах обугленная прореха
Миф или блеф – ты в просторечье чудо
Тень слинявшая чудовищное мое эхо
Бедный бедный – слышишь меня оттуда?
 

Вера Павлова

«Шале под горой, виноградника вязь…»

 
Шале под горой, виноградника вязь…
Жители рая,
на первый второй расщитайсь!
Первый. Вторая.
 

«с древа познанья добра и зла…»

 
с древа познанья добра и зла
золотистых плодов не рвала
но любовалась из года в год
как вдохновенно оно цветет
но засушивала между строк
на страницу упавший листок
но любила задеть на бегу
ветку в синем тяжелом снегу
 

«четырехлетний когда рыбачишь…»

 
четырехлетний когда рыбачишь
девятилетний когда читаешь
надцатилетний когда целуешь
двадцатилетний когда берешь
тридцатилетний когда плачешь
сорокалетний когда ликуешь
пятидесятидевятилетний когда засыпаешь
четырехлетний когда уснешь
 

«Все отмыть, очистить, вымести…»

 
Все отмыть, очистить, вымести,
все исправить. Что потом? —
Возвращение невинности
хирургическим путем?
 

«Судьба не дура, принц молодец…»

 
Судьба не дура, принц молодец,
принцесса не подкачала.
 
 
Сказочник, правда, счастливый конец —
это только начало?
 
 
И будут будни, и будет труд,
и ночь на больничном стуле.
Сказочник, правда, они умрут
в обнимку, на полпоцелуе?
 

«У аналоя стоя…»

 
У аналоя стоя,
совоскресенья чая,
разве я знаю, кто я,
если не знаю, чья я?
Будет ли спаться слаще,
лакомей просыпаться
имя твое носящей
на безымянном пальце?
 

«одна на двоих обнова…»

 
одна на двоих обнова
в двух окнах одна свеча
два голоса слово в слово
в одном замке два ключа
два лба на одной подушке
две нитки в одной игле
два рака в одной ракушке
две шеи в одной петле
 

«Любишь книги и женщин…»

 
Любишь книги и женщин,
и книги больше, чем женщин.
А я – женщина-книга,
и женщина больше, чем книга.
Повсюду твои закладки,
твои на полях пометки.
Раскрой меня посередке,
перечти любимое место.
 

«Получила все, что просила…»

 
Получила все, что просила:
пятый год ложимся вдвоем.
Чтоб тебе присниться красивой,
причесываюсь перед сном.
Колыбельных дел мастерица,
глажу по лицу, по спине,
чтоб тебе любимой присниться,
чтоб не разминуться во сне.
 

«Начинаю понимать…»

 
Начинаю понимать,
как тоска устроена:
баба ягодка опять,
у мужика оскомина.
Угощайся, мой родной,
аппетитной, яхонтовой
бирючиной, бузиной,
крушиной, волчьей ягодой!
 

«Преподносишь букет крапивы…»

 
Преподносишь букет крапивы,
угощаешь несвежей басней…
Только делающий счастливой
может сделать меня несчастной,
только делающий несчастной
может сделать меня счастливой.
Остров за морем, вечер ясный,
всадник вдоль полосы прилива.
 

«Все возьми – сбереженья, скарб…»

 
Все возьми – сбереженья, скарб,
но оставь мне, сделай милость,
сто табличек Do not disturb
из гостиниц, где любилось,
где стоналось, пелось, жилось,
не давалось спать соседям,
где прощалось, билось, клялось:
Мы сюда еще приедем.
 

«Не помню, как его звали…»

 
Не помню, как его звали.
Серёжа? Нет, не Серёжа.
Любила его? Едва ли.
А он меня? Не похоже.
Слова, интерьеры, позы —
всё доброй памятью стерто.
Вручил мне букет мимозы,
встречая после аборта.
 

«Смято. Порвано. Расколото…»

 
Смято. Порвано. Расколото.
Нежной битвы дезертиры
разошлись по разным комнатам
однокомнатной квартиры.
А глаза то уклоняются,
то в упор берут на мушку.
Плохо почта доставляется
на соседнюю подушку!
 

«Ошиблась, словно дверью, временем…»

 
Ошиблась, словно дверью, временем —
октябрь! – июльская жара,
и травы исходили семенем
на сброшенные свитера,
и под рубашкою распахнутой
струился родниковый пот,
и верилось: в душе распаханной
озимая любовь взойдет.
 

«Синий водоем…»

 
Синий водоем.
Теплая вода.
 
 
Как мы тут живем?
Раз и навсегда.
Липы. Тополя.
Птичье айлавью.
Только ты и я,
 
 
как тогда, в раю.
 

Санджар Янышев

Землетрясение в июле

 
Вот это и есть ждать природы щедрот.
                                Мы проснулись.
Трясло. Как пищальи заряды, летучие мыши
выдергивались из копченой дыры контрабаса
и глохли. В горах помутнелые сны свои русла,
должно быть, покинули морщиться. Мы же
от их вещества загустели быстрей алебастра.
 
 
И целую вечность потом не могли двинуть
                                                 бровью.
Покуда внизу голосила молочница. Дом
ихтиоловой мглой, размягченной, как сумрак,
                                                 корою —
единой породой твердел; под светлеющей
                                                 кожей
хребты ископаемых рыб, рудименты искомых
оплаканных некогда кукол, собачек и кошек
 
 
угадывались, как светящийся призрачный
                                                  Китеж.
 
 
Вот это и значит – «незыблемость».
                                     Сделайся снегом,
ползущим с вершин, – не почувствуешь
                                    меньшей надёги;
и будучи сном – самовольно сосуд
                                    не покинешь…
Не требуй у рождшей земли милостыни
покоя. Она торжествует движенье над небом.
 
 
А я торжествую – тебя. И на будущей пленке
ты веткой проснешься, но почва ее
                                   не коснется отныне.
 

Июль

 
Ни влагу, ни сквозняк
из спального квартала
день не принес. Итак:
ТЕБЯ МНЕ НЕ ХВАТАЛО.
 
 
Затем пришла гроза
и тишину обстала.
Из зеркала креза
(тебя мне не хватало)
 
 
обрызгала чело
песком и целовала.
Но всё бы ничего —
тебя мне не хватало.
 
 
Ты рядом не спала,
ты родинки считала;
на том конце весла —
тебя мне не хватало —
 
 
ты, чтоб не расплескать,
как мед меня черпала
до гальки, до песка…
Тебя мне не хватало.
 
 
…Потом, уткнувшись в брег,
ты юбкой подвязала
мой голос, этот бред
(тебя мне не хватало?),
 
 
и унесла туда,
где смерть переживала
тебя, меня – когда
тебя мне не хватало;
 
 
где взмыленный, как лук,
шашлычник из мангала
обугленный мой слух
поддел (мне не хватало
 
 
тебя!) витым ногтем.
И слышно во все стало
концы (перед дождем?):
Тебя. Мне. Не. Хватало.
 
 
Ты этот слух что стих
вдыхала и глодала;
я наконец постиг:
тебя – мне не хватало.
 
 
Ты жизнь мою, как сон
во сне, припоминала.
Мы спали в унисон.
Тебя – мне – не хватало.
 
 
И сколько бы, любя,
ты мной ни прорастала —
с тобой, в тебе, тебя
мне мало.
 

Одно-единственное лето

 
Мы не проснемся на веранде летней
в испарине дождин; в столбе из пыли
мы не взлетим на лепестках календул —
затем, что это с нами уже было.
 
 
Один пучок не можно съесть редиса
вторично. Ты – Линор, не Лорелея.
Затем, что не хочу иных традиций,
кроме традиции неповторенья.
 
 
Смотри: плывут драконы-облаканы,
красны, как речь об это время суток.
Нет в их чертах ни Замысла, ни Плана —
как это видно нам отсюда.
 
 
Когда слегка иначе повернется
навстречу каплям лист, чем ныне-присно;
когда вспорхнут, как монгольфьеры, гнезда
и луч забрезжит в горле у хориста;
 
 
когда луна взойдет над этой кроной
чуть-чуть правей, и ты сгоришь без пепла…
Любую смерть приму как меру, кроме
традиции неспешного успенья.
 
 
Не так ужасна месть вещей и метров,
как лишняя графа в господней смете.
Без гражданства, очков и документов —
я так же, как и ты, внезапно смертен.
 
 
Но, веришь ли, я удержусь на том же
пупке земли – без дужек и одышек, —
когда нога свой след не подытожит
и пуговица петлю не отыщет.
 
 
Не веришь. Значит, вон из поднебесья —
в семью, в любовь (надежду, память, веру)?..
Мы высоки в своем земном плебействе.
Как это очевидно сверху.
 

«Слушай, я расскажу тебе, как я рос…»

 
Слушай, я расскажу тебе, как я рос.
Поначалу я был глух, как резиновая подошва.
Я приходил на чердак, лез на дерево,
                                  опускался в подвал.
Я похищал у птиц, мышей и жужелиц
их клекот, визг, их протяженно-иступленное
                                                 молчание
(молчание-страх, молчание-мох, молчание —
                                                 солнце…);
я брал все подряд – неразборчивый
                          расторопный старьевщик —
не зная даже, как всем этим распорядиться…
 
 
Будущее: неправдоподобно круглая голова
плывет в горной реке.
 
 
Дальше. Все звуки, все шорохи, сполохи
                                            и листва,
они откладывались во мне и становились
                                      одиночеством,
 
 
сжатым, желейным, топленым, —
какое бывает лишь в детстве.
Но эти слоеные шумы никогда не приходят
                                                 одни.
К ним по пути пристают обрывки света,
затёмки полотенец, обломки лимонного
                                            пирога…
Сказал: рой —
скажи: можжевельник.
Сказал: смола —
назови: птица.
(На что летят эти насекомые вепри – на свет?
Они летят на тепло, которое свет излучает,
хотя бы уже тем, что он – свет.
Что же они едят – кровь?
Они едят цвет, который эта кровь расточает,
хотя бы уже потому, что она – кровь.)
 
 
Горная река, круглая голова:
Дайте увидеть, я должен, дайте…
 
 
Я написал: вижу звук.
Итак, я увидел кладбище,
свернутые в поцелуй еще живые рыжие
                                            листья —
и это был разгар лета, чуть ли не июнь!
 
 
И я сказал: «О-у-фф!» —
звуки потекли жидким стеклом – назад,
к своему источнику,
обжигая и трепеща…
Они лились, а я не пустел, потому что уже был
                                             влюблен,
потому что…
 
 
Ты ведь у меня умница:
Что не знаешь, то видишь;
Что не видишь, то понимаешь;
Что не понимаешь, то чувствуешь;
Что не чувствуешь, то знаешь наверняка.
 

Песня

 
мужчина глядит под ноги
женщина смотрит вдаль
как колба, он вертикален
она вся – горизонталь
 
 
это такой камыш
 
 
она родилась из колена
из чашечки для питья
его, как из полой уключины
он – из ее ногтя
 
 
мужчина весь темный в ухе
он – вечная ночь во рту
он тьму попирает и смотрит
в тьмущую высоту
 
 
это такой камыш
 
 
женщина тоже бывает
темной, когда для него
она собирает черешню
и сеет ячмень для него
 
 
в черную, черную землю
но ей лишь тогда легко
когда он, взяв ее волос
губами, пьет молоко
 
 
словно через камыш
                      свет
 

«Спалось? Спалось. Но как!..»

 
Спалось? Спалось. Но как!..
Какие трели
нам под подушку проводил сверчок!..
О чем веретено в лимонном чреве
скворчало, как расплавленный пичох.
 
 
День завтрашний без внешних вспоможений
селился под махрушками у бра.
И сон с тобою был кровосвершенье,
смещенье материного нутра.
 
 
Росло? Росло потом в тебе такое,
к чему по отношенью мы одни,
что не рассечь на женское-мужское,
не застирать, как пятна простыни.
 
 
И дней тех межеумочная птица
такую высь нашла, что посейчас
оттуда наши сны с тобой и лица
видны как ее целое и часть.
 

«Снова мои братья дождевые…»

 
Снова мои братья дождевые
вышли на дорогу подышать.
В их подзорные, раздвижные
легкие весь майский купол сжат.
 
 
Чем рассвет – забиты виноградом
по́ры их жилищ. Чем белый день —
каждый первый кажется мне братом
каждому второму из людей.
 
 
Путь на электричку. Что мне в малых
сих? Куда важнее без тебя
лето, что набрякло, словно манна,
и вот-вот прорвет купель тепла…
 
 
Но: не так же ль, выйдя на дорогу,
выверяю прямоту угла,
чтоб стрела, вернув себя истоку,
точка в точку поразить нашла?..
 
 
Потому, целуя, ни настолько
вот не жмурюсь, что, живя в упор,
сам двоякодышащий, а то и
боле – по числу открытых пор.
 

Причины

 
Каждый год – что-то новое.
Невиданный урожай яблок.
Обнаруженное в глубине сада около вечно
 
 
запертой калитки тутовое дерево.
Новая тропинка между холмами.
Дырка в мочке (пересек экватор? родил
                            третьего сына?).
Любовь, не ждущая выхода.
Мысль, не требующая завершения.
Поцелуй в колено.
Прикосновение ступни к позвоночнику.
Очередной трофей для фарфорового
                                  зверинца.
Покупка роликовых коньков.
Соблазн прозы.
Кусочек сахара от Резы Мир-Карими.
Смерть.
Каждый год – нечто новое.
(«А ты что видишь?»)
 

Природа

 
Всё, что жизнью трепещет, она
заключает в округлое тело —
от кошачьих речей до вина…
(И, покачиваясь, каравелла
нерушима плывет в волнах.)
 
 
Ее сны выше плоских крыш
шум ветвят – не повяжешь рук ей, —
как земные тянучки, – лишь
среди собственных тонут хоругвей
(в недрах луковки прячут – сны ж).
 
 
Так живот моей девочки – кругл
и податлив – прислонишь ухо:
вавилон молоточков, гул
наковален и стрекот луга…
 
 
…Черепашьи шары несут
круглый свод и столетий пену.
Но в домах, где покой скребут
стрелки цифр, – там углы и стены
отправляют свой вечный бунт.