Текст книги "Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога"

Глава 3
Чиновничество

В старой русской традиции с ее официально признанным разделением всего и всея на «корону» и «землю», «земщину», на «казну» и «мир» людей, служивших государству, бывших на казенной службе, в просторечии нередко называли казенными. И в первую голову казенным человеком считался чиновник. Формально чиновником именовался любой государственный служащий, имевший чин по Табели о рангах, хотя бы и военный офицер. В просторечии же, как все духовенство называли попами, так все казенные гражданские служители, имевшие чин или не обремененные им, именовались чиновниками.

Здесь надобно сделать пояснение. Во введенную в 1722 г. Табель о рангах входили только 14 чинов, или классов, от младшего (мы здесь ведем речь лишь о гражданских служащих), 14-го, коллежского регистратора, до высшего, 1-го, – канцлера либо действительного тайного советника 1-го класса. Но чин сначала нужно было заслужить. Лица, закончившие учебные заведения, хотя бы духовную семинарию или гимназию, получали право на чин по образованию, в зависимости от ранга заведения – от 14-го до 10-го класса. Прочие же, с «домашним воспитанием», никакого курса не закончившие, поступали на государственную службу канцелярскими служителями 1-го или 2-го разряда и более или менее долгий срок тянули лямку в должностях копиистов (т. е. переписчиков бумаг, писарей), протоколистов и журналистов.

Государственная служба была привилегией неподатных сословий, а практически – почти полной монополией дворянства. Лишь некоторые группы, не принадлежавшие к дворянству, принимались на службу; даже купцы 1-й гильдии, беспорочно пробывшие в ней 12 лет, могли только просить о приеме сыновей на государственную службу, а податные, т. е. крестьяне и мещане, вообще на нее не принимались. Разумеется, не принимали на службу и женщин. При этом до конца XIX в. преимущественно, а в первой его половине – полностью условия службы определялись сословной принадлежностью. По закону 1790 г. канцелярские служители из потомственных дворян производились в классный чин коллежского регистратора (14-й класс) через три года, дети личных дворян, купцов 1-й и 2-й гильдий и белого духовенства – через четыре года, разночинцы и низшие служители – через 12 лет, а кантонисты – только через 20 лет службы. Точно так же разными были и сроки чинопроизводства: недворяне служили весьма неспоро, так что даже при благоприятных условиях пройти все ступени с 14-го по 5-й класс можно было лет в 35. Однако в течение XIX в. все большую роль в менявшейся системе чинопроизводства начинало играть образование, и к началу ХХ в. происхождение перестало учитываться. С конца 60-х гг. XIX в. некоторые ведомства (народного просвещения, медицинское, почтово-телеграфное, тюремное) стали принимать на службу и женщин, точнее, девиц, так что в 1897 г. в России служило уже 38 тыс. женщин, из них почти 29 тыс. – в учебных заведениях. Однако служили они по вольному найму и прав на чины не имели.

Чиновник был почти исключительно городским жителем: все учреждения, за незначительным исключением, были сосредоточены в городах. Современники отмечали засилье чиновников. На 1796 г. их насчитывалось около 17 тыс., включая и канцелярских служителей. И количество их быстро росло. В 1804 г. только классных чиновников числилось более 13 тыс., в 1850 г. – почти 72 тыс., а в 1856 г. – уже более 82 тыс. К ним нужно добавить и канцелярских служителей, которых в 1850 г. было более 26 тыс., а в 1856 г. – около 32 тыс. В 1901 г. в России насчитывалось около полумиллиона чиновников, в том числе 120–125 тыс. канцелярских служителей. Но нужно иметь в виду и то, что формально чиновниками, т. е. обладающими чинами, считали и преподавателей начальной и средней школы, и профессуру, и казенных врачей, и судейских – множество лиц, которых мы сейчас к бюрократии не относим.

Наличие чина, быстро ставшего пережитком и возмущавшего фактом своего существования даже многих видных представителей высшей бюрократии (в правительстве неоднократно обсуждался вопрос об упразднении чинов), было гарантией получения той или иной должности. Например, губернатором мог быть только генерал, военный или штатский, т. е. лицо, имевшее чин не ниже IV класса Табели о рангах. Даже мизерная должность почтового станционного смотрителя, отпускавшего лошадей проезжавшим, архивариуса или письмоводителя где-нибудь в уездном суде требовала чина XIV класса.

Чинам соответствовали и награды: первые, т. е. высшие степени Российских императорских и царских (таковыми были польские ордена Св. Станислава и Белого Орла) орденов могли получить только лица в чине не ниже IV класса, а в обер-офицерских чинах, т. е. в группе с XIV по IX класс, можно было получить лишь знаки орденов Св. Анны и Св. Станислава 3-й степени и Св. Владимира и Св. Георгия (для военных) 4-й. Знаки (кресты) первых степеней сопровождались звездами и носились на широких лентах через плечо; лишь у орденов Св. Владимира, Св. Георгия и, недолго, Св. Станислава звезды принадлежали также и вторым степеням, и звезду ордена Св. Георгия мог получить полковник, а Св. Станислава – статский советник. И выражение «получить звезду» или «получить кавалерию через плечо» означало наличие генеральского чина.

Все лица, находившиеся на государственной и даже общественной службе, обязаны были носить мундирное платье. Во второй половине XVIII в. стали вводиться губернские и ведомственные цвета мундиров и так называемого приборного сукна (воротников, обшлагов и пр.), затем стало вводиться ведомственное серебряное или золотое шитье на мундирах, а с 1834 г. были установлены 10 разрядов мундира, с тем или иным количеством шитья по чину. Например, в высшем, 1-м разряде ведомственное шитье того или иного орнамента размещалось на воротнике, на спине под воротником, на обшлагах, фалдах, клапанах карманов и под карманами, на груди и полах в три ряда и на всех швах. В низшем же разряде на воротнике, обшлагах и по борту мундира шел только так называемый борт, узенький шитый кант. В 1-м разряде на треугольной шляпе, непременной принадлежности мундира, шитье того же орнамента размешалось в три ряда по полям, которые с углов пересекались черными муаровыми лентами с шитым кантом, на пуговицу в центре круглой кокарды-розетки застегивалась шитая петлица, а сверху по полю шел невысокий белый плюмаж из страусовых перьев. Мундирные панталоны были белые с широкими шитыми тем же орнаментом лампасами. А в 10-м разряде шляпа была без шитья и лент, с кокардой (кокарда – знак государственной службы) с простой петлицей из шнурка, панталоны же мундирного сукна, только с приборной выпушкой по шву. В 60-х гг. стали появляться и знаки различия по чинам, сначала в ведомствах с мундиром военного покроя – бывших военизированных корпусах: лесном, горном, почтовом, путей сообщения, межевом (до 1864 г. чиновники этих ведомств считались офицерами и носили военную форму и знаки различия), а затем и в других ведомствах. Чиновники непременно желали походить на военных (военная служба была престижней), и ведомства настойчиво вводили наплечные знаки различия – погоны, то плетеные из плоского шнура, то тканые и даже штампованные из металлической фольги. Военное ведомство так же настойчиво противилось этому, и периодически наплечные погоны заменялись знаками различия на воротниках. В конечном счете погоны оставили только чинам, работавшим «в поле» (т. е. тем же лесным, горным, межевым и т. п. чиновникам), поскольку это придавало им больше веса в глазах простого народа, плохо разбиравшегося в форменной одежде, а в начале ХХ в. погоны были оставлены только главам ведомств, т. е. министрам, их товарищам (заместителям), губернаторам и вице-губернаторам, а также чинам тюремного ведомства, служившим на о. Сахалин (последнем месте каторги). Все остальные теперь носили знаки различия на воротниках: на мундирах непосредственно в углах воротника, среди шитья, у кого оно было, а на вицмундирах, сюртуках и тужурках – на галунных или суконных либо бархатных клапанах с металлической окантовкой и просветами по группам чинов; и здесь у особ первых четырех классов звезды были большие, шитые, с блестками и сиянием, у штаб-офицерских чинов тоже шитые, но уже без сияния, а у мизерных обер-офицерских чинов – простые штампованные звездочки. Так что статские генералы были просто загляденье, все в золоте, а мизерабли… ну, они мизерабли и есть.

Шитый мундир был и дорог, и неудобен. Поэтому при обыкновенной форме, т. е. не парадной и не праздничной, носили вицмундир («заместитель мундира»), того же покроя, но без шитья. У старших чинов вицмундиром служил фрак с белой сорочкой и галстуком-бабочкой и шляпа-цилиндр. А младшие чиновники носили в качестве вицмундирного платья затрапезный сюртук, бывший у старших уже дорожной формой, с простой фуражкой с околышем ведомственного цвета. Чинам, работавшим «в поле», т. е. вне основных подразделений учреждения, в конце XIX в. дана была еще и тужурка, вроде короткого полупальто или матросского бушлата, к которой полагалось особое оружие типа охотничьего ножа установленной формы. При мундире же все носили шпагу, сначала пехотную, а с 1856 г. особую гражданскую, с коротеньким узким клинком и орнаментальным щитиком с государственным орлом под гардой, украшенную офицерским темляком; несчастные канцелярские служители, чина не имевшие, носили при сюртуке шпагу без темляка.

Так что чиновники не одним миром мазаны были. И действительный статский или тайный советник выглядел совершенным олимпийцем, небожителем перед замухрышкой-канцеляристом. Да и был им, презрительно не замечая младших чиновников, говоря им «ты», а в случае особого снисхождения подавая один или два пальца. Вспомним, какой трепет охватил гоголевских уездных чиновников, когда напившийся Хлестаков стал врать о своем высоком положении. Недаром чиновникам разных рангов полагались и различные формы обращения – титулование.

Все обладатели обер-офицерских чинов именовались «Ваше благородие», подобно нечиновным дворянам; следовательно, подразумевалось, что чин придает человеку благородство. Обер-офицеры, т. е. лица, имевшие чин, начиная с 8-го класса титуловались «ваше высокоблагородие» (значит, они считались благороднее обер-офицеров), но в 5-м классе (статский советник) титул был – «ваше высокородие». Особы же первых четырех классов, т. е. генералы, именовались «ваше превосходительство» и «ваше высокопревосходительство».

Чин определял все. Даже дворянин, не имевший чина, был ограничен в правах: он не мог участвовать в дворянских выборах и, невзирая на возраст, именовался в официальных бумагах недорослем (так в XVII и начале XVIII в. звали юных дворян, еще не вступивших в службу, не доросших до нее). Именно чином определялся общественный статус человека: перед генералом, пусть и беспоместным и незнатным, заискивали, его в любом случае, даже вне службы, даже дамы в гостиных титуловали «ваше превосходительство», а пусть и богатый, но нечиновный дворянин был в пренебрежении. Еще выше ценились придворные чины и звания. Даже камер-юнкерство, пусть и при невысоком чине, придавало большой вес человеку, особенно в провинции, не говоря уж о камергерстве, хотя камер-юнкер и камергер с 1809 г. были не чинами, а только почетными придворными званиями, не сопряженными со службой при дворе.

Для разночинцев, имевших право государственной службы, наиболее вожделенным был чин не генеральский (до него мало кто доходил), а 8-го класса – коллежского асессора: до 1845 г. он давал права потомственного дворянства. С 1809 г. для получения 8-го класса требовалось представить университетский аттестат или сдать специальный экзамен при университете; правда, в 1834 г., с ростом общего уровня образования этот закон отменили. Военные становились потомственными дворянами, получив уже первый офицерский чин прапорщика или мичмана: военная служба была значительно почетнее гражданской. «Разжижение» старинного столбового дворянства служилым вызвало дальнейшее затруднение получения потомственного дворянства по службе: с 1845 г. его в военной службе стал давать чин 8-го класса (майора), а в гражданской – 5-го, и даже личное дворянство гражданские чиновники стали получать лишь с 9-го класса; с 1856 г. военные офицеры получали личное дворянство с 9-го класса (капитан), а потомственное с 6-го (полковник), гражданским же чиновникам потомственное дворянство стал давать генеральский чин 4-го класса (действительный статский советник).

Лица, избиравшиеся на определенные должности по самоуправлению (городские головы, купеческие старшины, предводители дворянства и т. д. и т. п.) на время службы пользовались правами чинов, сопряженных с той или иной должностью, в т. ч. правом на мундир и шпагу. Разумеется, после окончания службы права эти терялись. Но уездные и губернские предводители дворянства, избранные на третье трехлетие, получали соответствующий чин и право на мундир навсегда. Только кокарды всей этой публике не полагалось. Даже купцы, получившие почетное звание коммерции– и мануфактур-советников, носили мундир и шпагу: ведь они получали право на чин 8-го класса; вместо мундира и шпаги они, по желанию, могли носить особый шитый кафтан русского покроя и особую купеческую саблю.

В общем, Россия оказывалась действительно страной мундиров: военные, придворные, чиновники, учителя, профессора, школьники, студенты, в определенных обстоятельствах купцы и мещане, неслужащие дворяне (им в торжественной обстановке полагался дворянский мундир по ведомству Министерства внутренних дел с фуражкой без кокарды) – все носили мундиры. Даже женам чиновников в конце XVIII в. предписывалось в парадной обстановке носить особое мундирное платье губернских или ведомственных цветов с коротеньким форменным «фрачком»!

При прохождении службы огромную роль играла протекция. Отправляясь на службу, молодые люди по возможности запасались рекомендательными письмами от влиятельных родственников или знакомых. С. П. Жихарев после окончания университета был с визитом у приятеля отца, сенатора И. И. Дмитриева, который рекомендовал его Н. Н. Бантыш-Каменскому, директору Московского архива иностранной коллегии, и тот снабдил молодого человека письмом к обер-секретарю коллегии. В Петербурге, уже определившись на службу, Жихарев познакомился с Г. Р. Державиным и понравился маститому поэту и сенатору, который, со своей стороны, дал ему рекомендательные письма к сенатору князю П. В. Лопухину и к государственному канцлеру графу Н. П. Румянцеву – так, на всякий случай: связи могут и понадобиться. Правда, иной раз такие письма могли выглядеть весьма странно; Жихарев в «Дневнике» приводит рекомендательное письмо знаменитого И. П. Архарова (тот также обещал ему письма к нескольким своим петербургским знакомым): «Любезный друг, Петр Степанович! доброго соседа моего И. А. А. сын Николай отправляется для определения в статскую службу. Он большой простофиля и худо учился, а потому и нужно ему покровительство. Удиви милость свою, любезный друг, на моем дураке, запиши его в свою канцелярию и, при случае, не оставь наградить чинком или двумя, если захочешь, – мы за это не рассердимся. Жалованья ему полагать не должно, потому что он его не стоит, да и отец его богат, а будет еще богаче, потому что живет свиньей».

Вследствие этой рекомендации, – пишет Жихарев, – юноша был определен и в течение трех лет получил три чина» (66, I, с. 243).

Происхождение и наличие протекции в значительной мере влияли на положение и судьбу чиновника. Современники хорошо понимали это. Ф. В. Булгарин, которого мы привыкли только клеймить и за то, и за се, был журналистом, и хорошим журналистом, отличавшимся, между прочим, резкостью суждений, за что не раз получал замечания из того III Отделения, с которым якобы был связан. Он оставил нам немало тонких описаний разных сторон современной ему жизни, в том числе и жизни чиновников. «Молодой человек, который по рождению, по связям его родни, по сильному покровительству или богатству помещается в свете на солнечной стороне, вступая на первую ступень службы, вперед рассчитывает время, в которое должен пройти все четырнадцать ступеней. Полагая даже, что этот молодой человек имеет отличные способности, что он усердно служит и исполняет превосходно свое дело, он все-таки не чиновник <…>

…Вам скажут: это некто N. N., служащий в таком-то министерстве.

Так кто же настоящий чиновник? Это человек, живущий от колыбели до могилы не на солнечной стороне света, а в тени, на севере, в особой чиновничьей атмосфере, в особенном чиновничьем климате <…>

Генеалогия его не простирается далее отца, а много деда – сельского священника, приходского учителя или такого же чиновника. Семинария, приходское училище или канцелярия, в которой служил отец, суть обыкновенные места воспитания чиновника. Есть между чиновниками и дети мелкопоместного дворянства, между которыми человек, владеющий тридцатью ревизскими душам и имеющий чин титулярного советника, почитается уже аристократом! Эти дворянские сынки воспитываются по большей части дома, как говорится, на медные деньги!

Служба чиновника начинается всегда с того необходимого звания, без которого не может существовать никакая служба, – с писца. Движение черепахи и рака есть быстрота вихря в сравнении с движением бедного чиновника на поприще службы! Сколько сотен стоп бумаги должен он исписать, пока из подканцеляриста и канцеляриста достигнет наконец до чина четырнадцатого класса… Знаете ли вы, что такое штатное место?.. Знаю! Знаете по имени, но постигает его вполне только тот, кто, прослужив лет двенадцать в канцелярии, добился наконец до штатного места» («Заметки», с. 240–242)

Чин давал лишь существенные «невещественные» права. Кормил он плохо, особенно людей в малых чинах. Что была за жизнь у мелкого чиновничества, вспоминали очень многие. Подлинно: «Не жизнь, а житье – утром встанешь, и за вытье». «У Воронецких, – вспоминал Л. Ф. Пантелеев, – никакого поместья не было, а капиталов и подавно. Брат служил в приказе общественного призрения и получал четыре рубля в месяц; доходов ему никаких не перепадало. Как ни дешева была тогда (в 40-х гг. – Л. Б.) жизнь, все-таки просуществовать на одно жалованье было невозможно; старшая сестра имела покровителя, кладбищенского диакона, и, должно быть, от него получила некоторое пристрастие к водочке; младшая занималась кое-каким рукоделием» (133, с. 28). Отметим, что оклады жалованья на одних и тех же должностях различались в Петербурге, Москве и провинции, в центральных и местных учреждениях: справедливо предполагалось, что стоимость жизни в разных городах не одинакова. Во второй четверти XIX в. в гражданской палате Московского губернского суда архивариус получал 11 руб. 50 коп. серебром, коллежские секретари – по 10 руб., губернские секретари – от 14 до 30 руб. (в зависимости от персональных надбавок), канцелярские служители от 8 до 22 руб., вместе с надбавкой на наем квартиры. Письмоводитель Московского губернского правления получал 4 руб. 75 коп. жалованья и 5 руб. на наем квартиры (115, с. 19–20). Зато писец уездного суда в середине XIX в. получал 3 руб. 60 коп. в месяц – 12 коп. в день! На эти деньги нужно было снимать жилье, приобретать мундирное платье и кормиться. Даже холостяку, учитывая тогдашнюю дешевизну, нормально прожить на эти деньги было невозможно. С семейством же, не беря взяток, оставалось только умереть с голоду. Блистательную характеристику чиновничеству дал Ф. Ф. Вигель: «В кабинете Сперанского… зародилось совсем новое сословие, дотоле неизвестное, которое, беспрестанно умножаясь, можно сказать, как сеткой покрывает ныне всю Россию, – сословие бюрократов. Все высшие места президентов и вице-президентов коллегий, губернаторов, обер-прокуроров береглись для дворян, в военной или гражданской службе или при дворе показывающих способности и знания: не закон или правило какое, а обычай, какой-то предрассудок редко подпускал к ним людей других состояний, для коих места советников в губерниях, обер-секретарей или членов коллегий были метою, достижением коей удовлетворялось честолюбие их после долговременной службы. Однако же между ними те, которые одарены были умом государственным, имели все средства его выказывать и скоро были отличаемы от других, которые были только нужными, просто деловыми людьми. Для первых всюду была открыта дорога, на их возвышение смотрело дворянство без зависти, охотно подчинялось им, и они сами, дорожа приобретенными правами, делались новыми и оттого еще более усердными членами благородного сословия. В последних ограниченность их горизонта удерживала стремление к почестям; но необходимое для безостановочного течения дел, полезное их трудолюбие должно же было чем-нибудь вознаграждаться? Из дневного пропитания своего что могли отделять они для успокоения своей старости? Беззаконные, обычаем если не освящаемые, то извиняемые средства оставались единственным их утешением. Зато от мирских крупиц как смиренно составляли они свое малое благосостояние! Повторяя, что всякое даяние благо, они действительно довольствовались немногим. Там, где не было адвокатов, судьи и секретари должны были некоторым образом заступить их место, и тайное чувство справедливости не допускало помещиков роптать против такого рода поборов, обыкновенно весьма умеренных. Они никогда не думали спесивиться, с просителями были ласковы, вежливы, дары их принимали с благодарностью; не делая из них никакого употребления, они сохраняли их до окончания процесса и в случае его потери возвращали их проигравшему. К ним приступали смело, и они действовали довольно откровенно. Их образ жизни, предметы их разговоров, странность нарядов их жен и дочерей, всегда запоздалых в моде, отделяли их даже в провинции от других обществ, приближая их, однако же, более к купеческому. Их все-таки клеймили названием подьячих, прежде ненавистным, тогда унизительным. Это было не совсем несправедливо…» (35, с. 119–120). По описанию известного очеркиста и мемуариста И. В. Селиванова, даже чиновники, достигшие 8-го класса и потомственного дворянства, большей частью жили не лучше нищих (если, конечно, не имели доходного местечка). Ходили они «в чрезвычайно засаленных сюртуках без пуговиц, замененных веревочками с пряжкой беспорочной службы (награда, знак отличия беспорочной службы. – Л. Б.) и панталонами в сапоги, вероятно во избежание того, что концы этих панталон очень худы […] Видимо, они тяготились приобретенным службою своим потомственным дворянством и поэтому всегда избегали исконного дворянского общества, а когда и случалось бывать в кругу их, то держали себя стесненно и униженно» (Цит. по: 115, с. 19). Поэтому среди чиновничества высоко ценились не престижные, а доходные места. Правда, в конце года остатки сметных сумм по ведомствам раздавались в качестве помощи недостаточным служащим, но в 1834 г. эта практике была запрещена.

Я. П. Бутков, автор физиологического очерка «Порядочный человек», писал о своем вымышленном герое: «Он получал двадцать пять рублей ассигнациями (7 руб. серебром. – Л. Б.) в месяц жалованья и десять рублей в год наградных. Во дни этого получения он хаживал в кухмистерскую, где за полтину медью обедал не только гастрономически, но даже с бешеным восторгом. После такого обеда ему снились суп со свининою, жаркое из свинины и еще какое-то непостижимое блюдо вроде самого животного с начинкою. Потом ему уже ничего не снилось, и он спокойно питался печенкою и колбасою, которые забирал в мелочной лавке, в долг, до вожделенного первого числа» («Заметки», с. 253)

Упоминание в разговорах чиновничьей или офицерской нищеты обычно вызывает недоумение у нашего современника: «Ну как же, ведь корова стоила три рубля…». Во-первых корова 3 рубля не стоила, разве что на живодерне. Например, в 1849 г. фунт говядины стоил 7 коп. серебром, так что на 3 руб. можно было купить лишь 43 фунта говядины – 17, 6 кг: до убойного веса коровы далеко. Во-вторых, одной говядиной не проживешь: не мешает иметь и крышу над головой, и обувь, и одежду. В те же 40-е годы за комнату брали 12 руб. ассигнациями в месяц – почти 3 руб. 50 коп. серебром, то есть как раз жалованье писца уездного суда. Пара сапог стоила от 20 рублей ассигнациями, сюртучная пара – от 40 руб. Ржаной хлеб стоил 3/4 коп. фунт, а уже ситник – 3 коп. Если жить впроголодь и питаться только ситным хлебом с чаем (чай и сахар стоили довольно дорого), то и тогда на день нужно было хотя бы копеек 15, что в месяц составляло 4 руб. с полтиной.

В результате служебные комнаты присутственных мест к вечеру нередко превращались в спальни для холостых мелких чиновников и канцелярских служителей: снимать квартиру, одеваться, обуваться и питаться на казенное жалованье было мудрено. В городе Ровно «по вечерам в опустевших канцеляриях уездного суда горел какой-нибудь сальный огарок, стояла посудинка водки, лежало на сахарной бумаге несколько огурцов, и дежурные резались до глубокой ночи в карты… По утрам святилище правосудия имело вид далеко не официальный. На нескольких столах, без постелей, врастяжку храпели дежурные, в брюках, грязных сорочках и желтых носках. Когда пан Ляцковский, кислый, не выспавшийся и похмельный протирал глаза и поднимался со своего служебного ложа, то на обертке «дела», которое служило ему на эту ночь изголовьем, оставалось всегда явственное жирное пятно от помады» (92, с. 155). Это не художественное преувеличение. Ревизовавший Саратовскую губернию сенатор А. У. Денфер докладывал, что документы в саратовской уголовной палате содержатся в полном беспорядке: канцелярские служители использовали папки с делами вместо матрацев (116, с. 20). Современник-нижегородец М. Л. Назимов писал: «Проходя ежедневно к своему месту через канцелярию, я нагляделся на тогдашних подьячих Невозможно было без тяжелого грустного чувства видеть этих оборванных, небритых и изнуренных лишениями бедняков, получавших жалованье от 1 до 2-х рублей и не более 3 или 4 рублей в месяц, смотря по своему рангу: копииста, подканцеляриста, канцеляриста. И повытчик получал не более 6 или 8 рублей. Холостяки почти и жили в канцелярской комнате, ложась спать на тех же столах, на которых они скрипели перьями, переписывая нескончаемые бумаги» (Цит. по: 163, с. 373).

Следовательно, чтобы не лишиться самого живота, чиновник должен был брать взятки. Недаром, по анекдоту, вступивший в губернаторство в Симбирске Магницкий заявил своим чиновникам при первом знакомстве: «Господа! Берите, но не дерите». Однако же взятки перепадали далеко не всем: «…если б даже лукавый и задумал попутать чиновника, – писал Булгарин, – то может только разыграться, с дьявольскими своими кознями, в его воображении и поджечь сердце его неправедным желанием, а на деле и сам лукавый не властен! Поговорка «Взятки гладки» выдумана приказными в насмешку над чиновниками, потому что чиновнику взять не с кого, да и не за что, а если б и было чем поживиться, то чиновнику не упадет с высоты ни одной крохи драгоценной манны! Кроме жалованья и награждения из канцелярских сумм, чиновнику нельзя ожидать ничего от службы, следовательно, он должен искать поживы на стороне» В качестве таких приватных заработков Булгарин называет привычное ремесло переписчика, а также учителя для малолетних детей, что, по его мнению, могло доставить в год от 1000 до 2000 руб. ассигнациями, на хорошем, разумеется, месте. Думается, что Булгарин все же страдал излишним оптимизмом. «Имея же до двух тысяч рублей ассигнациями годового дохода, можно жить прекрасно. Вы смеетесь! Вам мало в месяц двух тысяч рублей, но ведь ценность денег определяется потребностью человека. Чиновник имеет свою комнату с перегородкою на Выборгской или на Петербургской стороне или в полках, живет на хлебах, т. е. платит на обед и ужин какой-нибудь скромной семье или хозяевам дома от шести до двенадцати рублей ассигнациями в месяц; чай – великую роскошь и наслаждение – держит сам и даже потчевает чаем своих товарищей. У чиновника есть летний и зимний халаты или архалук, есть феска или шитая шапочка на голову, есть несколько трубок-стамбулок с длинными чубуками и есть даже гитара!.. В досужие часы он играет на гитаре, разумеется без нот, и аккомпанирует себе, напевая водевильные куплеты или даже целые арии, вытверженные наизусть <…> У чиновника кроме домашнего наряда тройной туалет: для праздничных дней и Невского проспекта, для обыкновенных прогулок и для канцелярии. У него есть и теплая шинель, и холодная камлотовая, две шляпы – старая и новая и несколько пар сапогов» («Заметки, с. 243–245). Нет, все же положительно Булгарин страдал социальным оптимизмом.

И внешне, и нравственно картина в учреждениях, в провинциальных до второй половины столетия, в столичных, даже высших в начале его была угнетающей. «В присутственное место, даже в канцелярию сената страшно было войти! – писал Ф. В. Булгарин о рубеже XIX в.. – Сальные свечи воткнуты были в бутылки, чернила наливались в помадные банки, песок насыпался в черепки, в плошки или в бумажные коробки; на полах лежала засохшая грязь, которую скребли иногда заступами; стены были везде закоптелые. В канцеляриях торговались, как на толкучем рынке. Растрепанные и оборванные чиновники наводили ужас на просителей! Они иногда без церемонии шарили у них в карманах и отнимали деньги» (23, с. 392).

Взяточничество и казнокрадство чиновников были язвой России. По преданию, Николай I, не любивший и боявшийся чиновничества, которое, по его мнению, было способно продать его самого, однажды заметил своему наследнику: «Мне кажется, что во всей России только двое не воруют: мы с тобой». Дело доходило до анекдотов: в середине XIX в. министр юстиции (!) граф В. Н. Панин дал взятку в 100 рублей судейскому (!) чиновнику, чтобы вполне законное дело его дочери о получении наследства после смерти бабушки прошло в нормальные сроки, не затягиваясь. Сосед и приятель А. С. Пушкина А. Н. Вульф, по делу о неуплате по заемному письму давший сенатскому обер-секретарю (самая что ни на есть доходная должность!) под видом записки 200-рублевую ассигнацию, сострил в своем дневнике: «Весы правосудия у нас столь верны, что малейший лоскуток бумажки дает перевес!» (45, с. 96). Это имело глубочайшие традиции: «поминки» воеводам еще допетровской Руси были обычным способом ведения тяжб, и оскудевшие на государевой службе бояре нередко прямо просились у царя на воеводство «подкормиться». Недаром в России взятка образно называлась «барашком в бумажке»: когда-то по недостатку и дороговизне звонкой монеты взятки давались натурой, в том числе, естественно, и баранами. В первой половине XVIII в. взяточничество получило даже официальный статус: светлейший князь А. Д. Меншиков, сам славившийся воровством и взяточничеством, предложил не платить жалованья мелким чиновникам, дав им право получать с просителей акциденции, благодарность за ведение дел; он обосновывал это тем, что, заинтересованные в большем количестве просителей, чиновники будут быстрее решать дела, а не откладывать их в долгий ящик, и тем самым можно будет преодолеть другую язву канцелярской России – волокиту. При Екатерине II акциденции были запрещены, чиновникам установлено жалованье, но практика даяний просителей сохранилась. Правительство смотрело на это сквозь пальцы, понимая невозможность прожить на мизерное жалованье, и предпринимало меры, только если «нормальные» взятки превращались в форменный денной грабеж.