Текст книги "Колокольчики Папагено"

Некоторое время всем троим пришлось подождать в кабине. Все трое молчали. Лаура сочла, что молчать, конечно, неловко, даже неприлично, но еще неприличнее было бы пытаться завести разговор, когда говорить заведомо не о чем. О главном они условились, а отвлекаться на что-то постороннее не было никакого резона. Это могло лишь помешать, увести не туда.

Впрочем, по мере того как ожидание затягивалось, она нашла тему для разговора и с безразличным недоумением спросила:

– А почему у вас два обручальных кольца? Вы двоеженец?

– Просто у меня было две жены, и каждой я оставил по квартире. Одной даже в высотном доме.

– Значит, и положение вы занимали соответственно высокое? Впрочем, ваш брат любит так о себе говорить.

– У меня нет брата. А сам я действительно занимал высокое положение. Я был министром иностранных дел.

– Простите, а ваша фамилия?..

– Чеботарев, с вашего позволения.

– Что-то я не помню министра с такой фамилией.

– Я был министром, так сказать, теневым. Но без моего ведома ничего не делалось.

– Так это вас надо благодарить за успехи нашей внешней политики?

– Во всяком случае, я принимал участие.

– С вами консультировались?

– Нет, участие мысленное, на расстоянии…

– Так вы телепат? Или вы имеете выход в некую ноосферу? – Последнее слово Лаура произнесла с таким преувеличенным уважением к предмету, что за ним угадывалось явное пренебрежение.

– Нет, я баловством не занимаюсь. У меня другие методы.

– Какие же?

– Не знаю, как объяснить. Ну, можно сказать, сакральные…

– Тихо. Объект появился. Работаем, – прервала их разговор Жанна.

Действительно, из подъезда с прямой осанкой вышел англичанин. Он постоял, огляделся, снял и протер очки, брезгливо высморкался и медленным шагом, вынося вперед палку с набалдашником, двинулся им навстречу.

– Мы выйдем вместе? – спросила Жанна упавшим голосом.

– Сиди. Сначала выйду я, а затем Николай. А ты сиди, – повторила она так, словно это повторение было равнозначно объяснению причин, вынуждавших подругу остаться в машине.

– Нет, я должен первым, уж вы простите… – Чеботарев, опередив всех, выбрался из машины.

Он поддернул брюки, чтобы бахрома на штанинах не попадала под каблуки, затянул потуже ремень и смахнул с себя налипшие лепестки роз. Таким образом придав себе соответствующий вид, в чем-то даже угрожающий, он преградил дорогу англичанину.

– Я не помешаю, если пройдусь немного с вами рядом? – спросил он, выбирая слова попроще и произнося их как можно более внятно и медленно.

– Пожалуйста. Лишь бы я вам не помешал, – ответил англичанин слегка насмешливо и презрительно, тем самым показывая, что в русском языке он не ребенок, чтобы пичкать его манной кашей.

– Вы недавно из Лондона?

– Какой там Лондон, приятель! Я живу здесь более десяти лет.

Некоторое время они шли молча, невольно соизмеряя шаги так, словно шагали в одном строю. Тут к ним подоспела Лаура. С сияющей улыбкой она присоединилась к Николаю и даже взяла его под руку.

– Так вас двое. – Англичанин пожал плечами, словно двое были ему так же безразличны, как и один.

– О нет! Нас гораздо больше. Нас трое, но одна из нас не может выйти после того, как ее избили, – посетовала Лаура, заранее готовая принять знаки сочувствия.

– Избили? Как нехорошо! – Лицо англичанина оставалось непроницаемо спокойным.

– И вы догадываетесь, кто именно?

– Не имею понятия.

– Правильно. Не имеете. И наша задача заключается в том, чтобы внушить вам некие понятия, необходимые порядочным людям, – подхватил Николай, с приятностью внушая: это еще не угроза, но он не отвечает за то, что может последовать дальше.

– Тогда вы ошиблись адресом. Я не порядочный человек.

– Как?! Вы же джентльмен… – вмешалась Лаура.

Англичанин немного помялся.

– Да, но я не безупречен. Я с юности страдал от своих порочных наклонностей. Я, как у вас говорят… по… пога… поганец, ха-ха. И этим не гнушаюсь, а очень даже наслаждаюсь, если я правильно выразился.

– Не слишком ли вы самокритичны? – спросила Лаура с ласковым вызовом.

– Не слишком, уверяю. И если вы собираетесь меня бить, я буду защищаться самым недостойным образом, с помощью запрещенных приемов.

– Спасибо, что предупредили. Каких же? – заинтересованно осведомился Николай.

– Все вам расскажи! Между прочим, я могу и укусить. У меня мертвая хватка, как у бульдога. Или, к примеру, воспользуюсь этим баллончиком… – Англичанин нехотя достал красный баллончик из кармана и тотчас спрятал обратно. – Но это так… между прочим…

– Только учтите вы с вашим баллончиком, что перед вами министр иностранных дел, глава теневого кабинета. – Лаура подавила зевок, словно ей давно наскучило слышать подобные угрозы от тех, кто потом в них раскаивался.

– Браво, браво. Кажется, у вашей молодежи это называется «прикол».

– Важно не название, а важна суть. Что ж, приступим… – Лаура достала свой пузырек, а Николай стал теснить англичанина в подворотню дома, пытаясь заломить ему за спину руки.

– Это насилие… Вы не имеете права. – Англичанин попятился, споткнулся, чуть не упал, но затем изогнулся, ловко вывернулся, рывком освободил руки и произнес: – Знаете что… ну-ка откройте рот… откройте, откройте…

Он прищурился, словно дантист, собирающийся осмотреть ротовую полость своего пациента.

– Зачем? – с недоумением спросил Николай, но все-таки открыл рот (Лаура не успела предупредить, чтобы он этого не делал).

– Вот зачем, – сказал англичанин и прыснул ему в рот из своего баллончика.

– Ну вот… удушье проходит, кашель уже не такой сильный…

– И дыхание, похоже, восстанавливается, глаза почти не слезятся…

Николай полулежал-полусидел на топчане в своем подвале с низкими потолками и обмотанными войлоком трубами (под спину были втиснуты подушки), а над ним с видом заботливых сестер милосердия склонялись Жанна и Лаура, перечисляя признаки улучшения его состояния и по поводу каждого из признаков обмениваясь пугливо-радостными улыбками.

– Может быть, чаю? – Жанна чуть-чуть изменила голос, подчеркивая этим, что обращается к пострадавшему, постепенно приходившему в себя.

Николай едва заметно кивнул, но тут же беспомощно огляделся по сторонам, отдавая себе отчет в том, что они вряд ли сумеют отыскать все необходимое для чая.

– Я попозже сам заварю.

– Вот деньги за вашу работу. – Лаура взяла пострадавшего за руку и накрыла ею лежавший рядом конверт с деньгами.

Николай отдернул руку и замотал головой.

– Не надо. Лучше книгами.

– Какими книгами?

– Если у вас есть ненужные, принесите.

– Зачем они вам? Вы так любите читать?

– Люблю больше всего на свете. Но именно поэтому книг не читаю.

– Что же вы с ними делаете?

– Храню, – со значением произнес Николай, словно хранение книг превосходило по важности все прочие занятия.

– Так у вас здесь книгохранилище? Как в бывшей Ленинской?

– Да, но только тайное. Там я даже не зажигаю свет.

– Почему же вы отказываете себе в удовольствии читать, имея столько книг?

– Потому что книги слишком зачитаны, захватаны, залапаны, замызганы, замусолены, ведь они прошли через множество рук. Их смысл искажен из-за нелепых комментариев, предисловий, послесловий, чьих-то дурацких мнений и оценок. Поэтому они утратили свое сакральное могущество и перестали благотворно влиять на жизнь. Особенно это касается Библии, Корана и других священных книг. А без таких книг жизнь – это рахитичный уродец. Зачитанность Корана, потеря его священного смысла порождает терроризм, а зачитанность Библии… Но это долгий разговор. Может быть, когда-нибудь… после… – Николай снова закашлялся.

– Да, вам лучше не переутомляться… После, после, – заставила себя согласиться Жанна, несмотря на все желание услышать продолжение. – Теперь мне ясно, почему я ничего не читаю.

– Я думаю, что ты не читаешь по другой причине, – словно бы нечаянно обронила Лаура. Под предлогом того, что она сама себя не слишком понимала, Лаура не стремилась к тому, чтобы другие ее до конца поняли. – Какой же он все-таки поганец, этот англосакс.

– Здесь все не так просто. – Николай сел, подобрав под себя ноги. – Раньше погаными называли племена кочевников, совершавшие набеги на Русь, но теперь их сменили поганые книги. Я к вашему англичанину давно присматриваюсь. И вот что я выяснил, хотя, возможно, это мои домыслы. Нет, не домыслы. – Николай сам же себе возразил. – Ваш англичанин отвечает за проникновение поганых книг в Россию и возникновение наших собственных, таких же поганых. И, надо сказать, ему это удается. Поганые заполонили прилавки, книжные полки библиотек. Сейчас начинаешь понимать, что призывы ввести цензуру или даже жечь книги – не пустой звук. Однако давайте пить чай…

– Да, будем пить чай, – возвестила Жанна, словно ей это самой пришло в голову.

– А может быть, просто пить? – спросила Лаура с сомнением по поводу того, что после всего случившегося они смогут обойтись одним чаем.

– Там, за занавеской… – Николай показал, где искать замену чаю.

Они разлили по рюмкам что-то мутноватое, с ореховым отсветом, похожее на самогон, и выпили как по команде: сначала Николай (генерал), а за ним Лаура и Жанна (капитан и сержант). Закусить (как подруги ни искали глазами) было нечем. Поэтому вместо закуски выпили еще по рюмке. Николай порозовел, черты лица разгладились, бородка каштаново залоснилась, и он сразу показался подругам отталкивающе красивым, с волнистой прядью, тронутой сединой, с мечтательным блеском в глазах.

– Так что же ваши книги? Зачем они вам? – Жанна (она тоже захмелела и разрумянилась) напомнила о прерванном разговоре.

– Это хорошо, что у нас перестали читать. – Николай, не глядя, смотрел на Жанну. – Надо все начать заново – с нулевого урока. Пусть на время о книгах вообще забудут. Особенно о Библии и Коране, но и не только о них. Как когда-то, с приходом христианства, разучились понимать египетские иероглифы, так и сейчас пусть забудут все, о чем писали Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский.

– И Николай Носов. – У Жанны всплыло что-то читанное некогда в детстве.

– А без них пусть все превратятся в придурков, болванчиков с наушниками в ушах. Пусть ходят, как сомнамбулы, уткнувшись в свои мобильники. Это будет только во благо, поскольку книги вновь обретут сакральное могущество и, словно заряженные конденсаторы, будут пронизывать своими живительными токами жизнь.

– А сами вы пишете? – затаив дыхание спросила Жанна.

– Да, знаете ли, пишу.

– Вы писатель?! – Она чуть не задохнулась от восторга. – Я так и думала. Ей-богу, так и думала!

– Но меня никто и никогда не прочтет. Я не Толстой и не Гоголь, но я не позволю мусолить мои книги, поэтому они никогда не будут напечатаны и растиражированы. Печатание и тираж – смерть для моих книг. Их эзотерическая сущность способна сохраниться лишь в рукописи.

– А нам вы дадите прочесть? – спросила Жанна обидчиво и, чувствуя, что в этом вопросе, может быть, не хватает самого главного, тихонько добавила: – А мне?

Из подвала выбрались с трудом. В этом сами были виноваты: почему-то им вздумалось наседать, ублажать, уговаривать Николая, чтобы он их не провожал. Видите ли! И уговорили, сославшись на то, что нельзя оставлять без присмотра книги, тем более поздним вечером. Это означало, что они прониклись сознанием значимости, стали рассуждать как посвященные, как адепты – экие дурехи, но туда же, теперь их не остановишь.

И пришлось самим выбираться на свет божий (хотя и лунный) – по каким-то коридорам с висячими садами Семирамиды. Да если бы (ха-ха), а то ведь вместо садов – висячая в воздухе мука (ударение на любом слоге), цементная пыль, сплошная пелена, к тому же въедается в глаза, раздражает до неверных слез слизистую, вызывает сухой кашель и бесконечные чихи.

Вот они всласть и почихали, пока не выбрались и не глотнули наконец свежего ночного воздуха.

Да, вечер уже преобразился в ночь, по-летнему бархатную, звездную, с матовым кругом луны, шепотом, ропотом, бормотанием лип, погасшими, жестяного отлива окнами домов и неустанно звенящей сверчками тишиной.

За руль Жанна из благоразумия (тем более похвального, что оно редко ее посещало) решила не садиться. Уж она себя знала: стоит немного выпить, и первый же фонарный столб – ее, а тут выпили изрядно и без закуски (только под конец нашлась горбушка хлеба). В таком блаженном состоянии столбы считать – не сосчитать, да еще прав чего доброго лишат. Поэтому благоразумие-то не помешает, лишним не окажется.

Остановили такси (повезло). Полдороги молчали, но затем все-таки почувствовали, что не выговориться нельзя, что надо отдаться нахлынувшему потоку слов, восклицаний, обмираний, умолчаний, недосказанностей, двусмысленностей и намеков.

Вот и заговорили разом, перебивая, опережая друг дружку – если не о нем самом (Николае-чудотворце), то о чем-то близком, с ним связанном.

Выходило, что сегодняшняя встреча – нечто судьбоносное, знаменательное, важное, что она открыла глаза, а он – несомненно фигура при всех его странностях, дворомыжности, бахроме под каблуком, что у него своя философия и что за ним – дело, которому можно и послужить (об этом особенно размечталась Жанна, испытанная служака во всех начинаниях еще со школьных лет).

– Дело преображения! – дотумкала, докумекала Жанна. – У нас-то все занимались преобразованиями, а тут – преображение! – Ей почему-то стало радостно от этого слова, отчего она даже заскулила и захныкала себе в кулачок.

– Вот именно! – подхватила Лаура, вдруг осознав, что она именно Лаура, а не Лера, не Лара, не Лена, как ее иногда снисходительно, будто из жалости (досталось же дурехе такое вычурное имя), называли. – И ты никогда не зови меня Ларой…

И хотя Жанна никогда так и не звала подругу, она вдруг поняла, почему та – казалось бы, без всякой связи – об этом заговорила.

– Ну что ты! Никогда! – заверила она с чувством. – Ах, как он говорил о книгах и их могуществе! Вот только эти жены… С ними надо разобраться.

– А чего разбираться. Наверняка они просто счастливы тем, что тратят на него деньги, – с усмешкой, скептически произнесла Лаура.

– Так он мой? – сочла нужным уточнить Жанна, как одна из стран-победительниц при дележе завоеванных земель.

– Твой, твой… я в этом плане не претендую, – успокоила ее Лаура. – Мне нужен только Петрарка, а он у меня есть.

И она стала вслух читать сонеты. Как всегда по-итальянски, но с запинками, ошибками и русским акцентом.

Всю неделю она запрещала себе думать о Николае, поскольку ни о чем ином думать не могла и надеялась, что подобный запрет вернет ей эту утраченную способность. Но вопреки всем надеждам даже и запрет не возвращал, и все иное для нее безнадежно потускнело, померкло, выстудилось, словно протопленная комната при открытом настежь окне. Это было верным признаком того, что она готова влюбиться, если только уже не влюбилась, но в то же время стремление принять это как данность уже наталкивалось на препятствие, тем более досадное, что при всей его незначительности, даже ничтожности, ей никак не удавалось препятствие преодолеть. Привыкшая быть с собой откровенной (как на духу), Жанна не могла не признаться: что-то ее останавливало, вселяло в нее сомнение, отнимавшее радость зарождавшейся любви. Наконец что-то приобрело определенные очертания. Жанна боялась услышать мнение человека, для нее близкого, почти родного, которому она верила и с которым всегда считалась. Ей казалось, что на этот раз близкий человек ее не поймет и даже осудит, как осуждают тех, кто губит себя своими иллюзиями – в том числе и той, которую она принимала за любовь.

После смерти матери Жанна часто навещала ее подругу Полину Георгиевну Саксонскую (мать называла ее Полинька Сакс), жившую в Чертанове, на последнем этаже такого же грязно-серого вавилона, как и Жанна. Полине Георгиевне было трудно спускаться в магазин и аптеку, и Жанна приносила ей хлеб, картошку, лекарства, отказывалась от денег и оставалась поболтать, как это у них называлось, хотя болтовня могла сводиться к тому, что обе подолгу молчали, не желая повторять того, о чем уже было сказано.

Из этого молчания, ничуть их не стеснявшего, и родилась дружба, сводившаяся к тому, что сказанным они очень дорожили. Вернее, дорожила Жанна, поскольку не раз убеждалась в мудрости и проницательности (прозорливости) Полины Георгиевны, хотя та любила называть себя выживающей из ума, глупой и вздорной старухой, к тому же вечно простуженной и хлюпающей носом.

Вот и сейчас разговор начался с такого молчания, но не потому, что обе не хотели повторяться, а потому, что Полинька Сакс (Жанна мысленно ее так называла) явно почувствовала: в жизни Жанны произошло нечто важное и значительное, чего нельзя касаться просто так, мимоходом. Нужно непременно выждать подходящий момент, поэтому Полина Георгиевна начала с постороннего, с ничего не значащего вопроса:

– Ну, как твой француз? Или я уже путаю, и последним был, кажется, англичанин?

– Был да сплыл. И напоследок обвинил меня в том, что я его обворовала.

– Ах, мерзавец. Вот и водись с такими… Брось ты их, этих иностранцев. Все они засранцы, как говорил товарищ Сталин. – Полина Георгиевна любила словцом-то этак поозорничать. – Впрочем, я вру: не все, – спохватилась она. – Есть очень даже милые… Я тут однажды выползла на бульваре посидеть, воздухом подышать и познакомилась… с кем бы ты думала?.. с тайским принцем. – Полинька Сакс явно наслаждалась эффектом своего признания. – Он, окруженный раболепными слугами и служанками, под балдахином нашим бабкам проповедовал буддизм и дарил фигурки Будды.

– По-русски проповедовал? – спросила Жанна без всякого интереса.

– Да, он здесь учится.

– И что же они? Приняли новую веру?

– Приняли, уж очень он хорошенький, проповедник-то. Со смуглым личиком, как у Гюльчатай. Залюбуешься. И, наверное, богатый, раз все-таки принц, а не какой-то бомжара из подворотни.

Жанне вдруг стало интересно.

– А у меня тоже новый знакомый…

– Поздравляю. Кто же?

– Сразу-то и не скажешь. Как бы ты отнеслась, если бы он был?.. – Жанна загадочно возвела глаза к потолку.

– Ну, кем, кем? Официантом? Грузчиком? Дворником?

– Еще ниже…

– Господи, кто же там? Ну, не нищий же…

– Теплее, теплее.

– Бомж?

– Да.

Несмотря на то, что она получила определенный ответ, Полина Георгиевна смотрела на Жанну так, словно ровным счетом ничего не понимала.

– Ты всегда была с причудами, но чтобы… Или ты шутишь? – спросила она так, словно шутка, даже самая неудачная, была бы лучшим выходом из положения.

– Нет, у нас все серьезно, хотя в сущности ничего еще и нет… Серьезно в том смысле, что он философ. – Жанна почему-то сочла нужным улыбнуться.

– И ты этого философа к себе в квартиру потащишь? Да еще пропишешь, чтобы разом все потерять и самой оказаться на улице?

– Зачем ему квартира? У него есть уютный подвал.

– Все они так поначалу: у меня все есть, мне ничего не нужно. А затем оказывается, что очень даже нужно, только негде взять. – Полинька Сакс почувствовала, что разговор повернул не туда. – Ладно, прости выжившую из ума. Разворчалась тут, старая грымза… Расскажи толком, что за философ.

Жанна просияла оттого, что Полина Георгиевна вдруг изменила тон.

– Философ и писатель.

– Дал бы что-нибудь почитать, а то я Мопассана в пятый раз перечитываю.

– Нет! – Жанна убежденно отказала в просьбе, которую было так легко и при этом невозможно выполнить. – Еще не время… ну, это, как нулевой урок.

– А-а, раз так… – Полина Георгиевна, в прошлом учительница, посчитала, что из услышанного хотя и с трудом, но можно извлечь какой-то смысл. – В чем же тогда твоя задача?

– В том чтобы помочь… – решительно произнесла Жанна, а затем добавила с меньшей решительностью: – В служении…

Служение началось с того, что Жанна, управившись с цветами и сдав кассиру наличные, приезжала в подвал. Ставила свой кукурузник между гаражей, стучалась условным стуком в обитую клочками войлока, жестью, кровельным железом (явно содранным с крыши) дверь и ждала ответных шагов. По тому, какие были шаги, угадывала, как прошла ночь, бессонная, воспаленная или мирная и спокойная (легкие шаги и ее успокаивали, тяжелые, с пришаркиванием – тревожили).

Ключ в замке проворачивался два раза. Ее впускали (не спрашивали, кто), целовали, проводили сквозь висячие сады Семирамиды и усаживали на топчан, накрытый безрукавкой козьим мехом наружу. Некоторое время Жанна послушно сидела, вытянув перед собой ноги, разглядывала низкий потолок с цветами плесени и навернувшимися ржавыми каплями. Но затем спохватывалась: козий мех-то он приставучий, этак придется потом целый час снимать с себя прилипшие волосинки.

Да и пора кормить шейха и повелителя завтраком из двенадцати блюд. Ну, из двенадцати, пожалуй, слишком – так хотя бы сжарить оную из четырех яиц (слово яичница почему-то никогда не произносилось), посыпать мелко нарезанным луком и присовокупить некую, на пару взошедшую, именуемую котлетой (впрочем, и этого слова, будто сговорившись, избегали).

Оная и некая подавались к столу, расчищенному от всякого мусора, хотя мусор, разумеется, был ценнейший, дороже золота: вырезки, выписки и конспекты. Повелитель восседал, вкушал и похваливал. Сама, хотя с утра не завтракала, позволяла себе лишь куснуть (от бутерброда) и глотнуть (из чашки кофе), чтобы худо-бедно держаться на ногах.

Так Жанна кормила его, затем возила по дворам, где он собирал выброшенные книги, сортировал и увязывал в стопки. Нагруженные доверху, они возвращались в подвал. Там Николай отпирал проржавевший амбарный замок, висевший на двери в святилище, и, не зажигая света – наощупь, – раскладывал по полкам Тургенева (выбрасывали особенно охотно), Чехова, Достоевского, Шекспира, Бальзака, Флобера. Ради нее раздобыл и Николая Носова, хотя Жанна о нем напрочь забыла.

После этого они чинно обедали – доедали то, что оставалось от завтрака и про запас, сухим пайком откладывали немного на ужин.

Николай снова открывал святилище, и подсвечивая фонариком, занимался книгами, что-то писал и тотчас прятал. Вечерами, когда поднимался над горизонтом матовый шар луны, улицы остывали от жары и сквозь душный морок проступала прохлада, они гуляли. Особенно любили обойти вокруг Кремль, пройтись по набережной и подняться на Большой Каменный мост. Николай говорил о своем – о свершении, о наступлении, об исполнении сроков. Она слушала, затаив дыхание, и ничего не понимая, лишь спрашивала: «Когда?» Он не отвечал, отшучивался: мол, много будет знать, скоро состарится. И вообще нельзя слишком много умствовать, тем более с такой походкой. Она была польщена (все-таки заметил), хотя делала вид, что не придает значения: походка как походка. При этом спрашивала: «А если бы я не пришла, ты бы меня нашел?» – «Конечно, нашел бы» – «А как?» – «По звездам. Или подстерег бы, как того англичанина». Она ждала: будет ли ревновать? Или хотя бы изобразил подобие ревности. Уж очень хотелось. Но он себе не позволял. Старался быть выше. И ей приходилось простить – если уж не ревность, то хотя бы ее отсутствие, умение преодолеть (а в общем-то, это все была ерунда, бабские штучки).

Иногда Жанна у него оставалась, хотя не позволяла это себе очень уж часто, чтобы не возникала видимость постоянного присутствия женщины, непозволительная для служения. Она умела разделить – провести черту, где любовь, а где долг, и замести следы, чтобы любовь не выпячивалась, не лезла наружу. Поэтому никогда не привозила с собой цветы, не украшала подвал всякими салфетками, вазочками, безделушками. Подвал есть подвал. Новый андерграунд, как Николай его называл (она же всегда путала андерграунд с ундервудом). Крипта последних христиан, подвижников духа и хранителей истины. И мещанский уют здесь неуместен.

По четвергам приходил Буба, или Боря-шарманщик, небритый, сиплый, с костылем, в тельняшке и грузинской кепке. Он крутил шарманку – вытрясал деньги за аренду, но брал и сухим пайком, как он говорил. Иными словами, всем, чем можно поживиться. Особенно выгодно было рассчитываться с ним, когда он мучился от похмельной жажды: хватало стакана. Если же жажды не было, мог забрать последнее, унести безрукавку с топчана, выдернуть ремень из брюк, шнурки из ботинок, вывернуть лампочку, прихватить табуретку, безногий стул.

Однажды пригрозился забрать разбитое пианино (Николай должен был хотя бы раз в день прикоснуться к клавишам). Как-то раз углядел старинный барометр, выброшенный кем-то вместе с книгами, но Николай отнял, выхватил – чуть не подрались. Жанна потом спросила, зачем ему барометр, и он ответил загадочно: «Перед концом света пригодится». Пошутил, наверное. Не может же такого быть, чтобы стрелка предсказывала серный дождь или огненные молнии.