Текст книги "Мозаика малых дел"

Леонид Гиршович
Мозаика малых дел

© Гиршович Л., 2017

© ООО «Новое литературное обозрение», 2017

Прилетел вечерним самолетом. Впервые Орли, а не Шарль де Голль, потому что впервые из Берлина, а не из Ганновера. Билет из Берлина в оба конца всего сто евро, хорошо жить в Берлине! В последний раз по бедности (по жмотству) из Ганновера ехал в Париж автобусом – те же сто евро. Но и масса новых впечатлений, о которых когда-нибудь. Они касаются исламской Европы, передвигающейся сугубо наземным транспортом.

По прилете главный страх: билетик в метро. Кругом наставлены автоматы, против которых я безоружен, как индеец против испанцев. Приходится сдаваться на милость победителя. Бросаюсь к первому же попавшемуся испанцу: «Мосье… тык-пык… – индейцы ведь еще и ни на одном языке не разговаривают. – Мерси боку, мосье».

На другой день.

«Знаете, что мне сегодня приснилось? Стою я здесь, вижу: снизу поднимается человек. – Позвольте представиться, Ходорковский, – и протягивает руку. Я: – Во-первых, женщина первая подает мужчине руку, а во-вторых, такой вши, как вы, я руки не подам. – Но меня пригласила ваша дочь. – Тогда у меня нет дочери».

Своенравная, с трудом переставляющая ноги грузная женщина в черном до пят. В Париже больше сорока лет, антисоветской пассионарности было выше крыши. Гордо носила имя своего прославленного предка, к счастью, не дожившего до революции, которая пустила по миру его наследников. «Наш сыр голландский, – усмехается, – я так называю нашего президента, лижет Обама́, – она произносит это имя на французский манер, – задницу, даже еще хуже. А ваша корова, как ее, Меркель…»

Она всегда ругала власть, любую власть, прежде всего советскую, но ее преемников тоже не жаловала. Когда в 2008-м случилась Грузия, я не слышал от нее того, что услышал тут:

– Если б у меня была в Москве, в хрущобе, однокомнатная квартира, завтра бы вернулась.

И заметьте, никакого зомбоящика не смотрит, до всего дошла своим умом – и сердцем.

– Мама!

– Тебя в твоей Сорбонне заставляют так говорить, вот ты сама и начинаешь верить, – говорит она своей бывшей дочери. А мне, гостю: – Вот я капусту приготовила, такую только в Москве на рынке можно было купить. Не знаю, есть ли теперь. – Она регулярно наведывается к дочери с сумкой на колесиках, полной разной снеди: паштетов, самодельных пельменей, котлет, квашеной капусты. – Если вам понравится, так и быть, прощу, – меня за то, что вступился за Меркель.

Сегодня ей восемьдесят один. Усвоила… обладает… подыскиваю верное слово – переняла все приметы первой эмиграции, в том числе манеру выражаться. Те из них, кого я еще застал, ее тогдашние ровесницы, тоже не чинились. В отличие от тонных советских дам рубили правду-матку сплеча, по-белогвардейски. Правда, «де Голль лижет задницу Трумэну» – это был бы перебор.

Я словно в послевоенном Париже, где русские разделились на большевизанов и на «не забудем, не простим» (Ипатьевского дома, подвалов ЧК, Соловков). Кто-то зачастил в советское посольство – берут советские паспорта, а там, глядишь, и билет на пароход, что на волне Великой Победы понесет их к родным берегам под крики и проклятия остающихся. Но история, бывшая в употреблении, как известно, меняет жанр на противоположный: трагедию на фарс. Ныне в российское посольство на бульваре Ланна ходят разные кони-люди. Порой подивишься тому или иному имени, порой – обрадуешься.

* * *

Позвонила Сусанночка: знаю ли я? Мися ее разбудила в двенадцать: Немцова убили. Что ей Гекуба, спрашивается, моей многомудрой дочери Мириам? Чувствительная Сусанночка после этого всю ночь не спала. Я уже знал обо всем от Любы, которая с утра пораньше за компьютером (к кому, как не к ней, тащусь я в Париж в тряском дилижансе). А вдруг и правда примитивная ревность? Шел с девицей. Кирова тоже убили из ревности, а Сталин, лучший друг колхозников, не упустил случая устроить великий покос. Но Сусанна свое: это Вовочка.

Заглянул на огонек некто Кантор – ударение на последний слог, француз, в семидесятых стажировался в Москве. Говорят, известный математик. Из его книги – переведенной на русский очень дурно, но все равно не оторваться – впервые я узнал об имяславии, о великих русских математиках-имяславцах. «Нет, это не Путин», – с порога заявил Кантор. Но у Сусанночки есть одно удивительное свойство: попадать в точку. Когда в последних известиях показали, как Жириновский (мы еще жили в Ганновере, и у нас был телевизор) стал паясничать, по-птичьи надувая зоб и по-всякому произнося «ы-ы» – букву, «которую надо отменить», Сусанночка сказала: «Подает знак. “Ы” это “Крым”». И ведь угадала, планировали не только хапнуть – горячие головы были не прочь переименовать Крым в «Тавриду», что позволяло присовокупить к имени верховного главнокомандующего титул «Таврический». Вчера вечером катил чемодан мимо памятника Нею, на котором выбито: «Princе de la Moskova» – «Князь Московский».

* * *

Спустя четверть часа. Можно пойти в булочную и не вернуться. Я вернулся благодаря берету. Нет, не позабыл надеть и вернулся за ним, а именно вернулся благодаря тому, что надел, и это смягчило удар лбом о стеклянную дверь. Звезды из глаз. Не понял, что выражало в этот момент лицо стоявшей за прилавком представительницы нетитульной части нации. По мне так на лицах уроженок Юго-Восточной Азии всегда написано: «Je suis сфинкс». Купил багет и получил сдачи: на лбу остался багровый след. «И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг» – видавшая виды советская эстрадная муза.

Двоюродная сестра моего отца Рика семнадцатилетней вышла в шлепанцах за хлебом, а вернулась только через полтора года с младенцем Розой в подоле. Родившаяся в горном ауле, Роза, когда выросла, пела в ресторане «Чайка» микрофонным голосом: «С любимыми не расставайтесь… с любимыми не расставайтесь… с любимыми не расставайтесь… – как испорченная пластинка. – И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг». А однажды, превратившись к тому времени в потрепанную собственным темпераментом грымзу, Роза так разругалась со старухой-матерью, что та у ней на глазах бросилась с седьмого этажа ленинградской точечной новостройки. Рика и Роза. Отец, обращаясь к кузине, звал ее «Рикуша».

* * *

Еврейское радио, хоть и не армянское – уже смешно. Неприметно притаилось на рю… не ждите, террористы, точное местонахождение не выдам. Вот обжорная тропа Муфтар, а еврейское радио с боку припека. Условились встретиться в кафе. Показываю Любе: «Она?» Узнал с первого взгляда. Своя, знакомая, в расшитой «хананейской» тюбетейке – такая рыжеватая пусечка с голубыми глазами и с грустным мягким лицом. Люба предупредила, что она соблюдает субботу. Тем не менее подала мне руку. («Женщина первая протягивает руку», – сказала Ходорковскому во сне Любина мать.)

Не возражаю ли я, в качестве музыкальной заставки будет «Саул» Генделя. Конечно, не возражаю.

– Генделевские оратории, – говорю я, – палочка-выручалочка. В Израиле «Мессию» мы играли всегда в декабре – на Рождество или на Хануку, понимай как хочешь. «Дщерь Сиона» из «Иуды Маккавея» давно уже ханукальный гимн.

Сказать правду, что в жизни не слышал «Саула»? То есть, может, слышал, может, нет. Прозвучало бы диссонансом, а мы умильно смотрим друг на дружку, готовимся исполнить в прямом эфире «дуэт согласия». Гарсон принес Любе – пиво, «еврейскому радио» – что-то мутноватое, как будто с выжатым туда лимоном. А я выпалил: «Кальвадос!» – мой словарный запас ограничен.

Посидели, обсудили исход евреев из Египта, которых Олланд («Сыр голландский») хватает за полы лапсердаков: «Не уезжай, ты мой голубчик!»

– Пора.

Обычно угощает принимающая сторона, но у «еврейского радио» мошна пуста, это видно невооруженным глазом. К тому же двое на одного – нечестно. Расплатился не я, а крутая Люба. Хорошо быть пенсионером!

Передача продолжалась около часа. В последнее время мне не по себе в прямом эфире: мимикрируют имена, становясь невидимыми в ту самую минуту, когда увильнуть, не назвать по имени уже нельзя. «Позывными радиостанции “Свобода” стал несостоявшийся российский гимн… э-э… написанный в семнадцатом году… э-э… (ну скажи уже кем!) сразу после Февральской революции…» – в ужасе смотришь на Игоря Померанцева, это было год назад в Праге. «Написанный Гречаниновым» – вспомнил сам, когда передача уже закончилась. Спрятаться могут совсем расхожие имена. «Ну подскажите… автор “Чевенгура”…»

Знаешь это за собой и избегаешь резких движений. А на еврейском радио меня понесло. «Немецкий язык для евреев Центральной Европы был “языком доверия”. Об этом говорил… э-э… имея в виду родственную гортанность немецкого “h” древнееврейскому “хэй”… э-э… их родственную духовную субстанцию… один еврейский германофил в девятнадцатом веке». Позабыл Густава Карпелеса, и без того-то всеми позабытого. А еще недавно, у Фейхтвангера, это имя, Карпелес, было нарицательным – аналогом «абхама» или «сахочки» в моем ленинградском дворе.

Бывает, крутящееся уже на языке имя не дается, всякий раз подменяясь другим, одним и тем же. «Миронов» – в моем случае ленинградский поэт – почему-то становится Меркурьевым, вероятно актером, с пасынком которого я учился в училище.

Самый неприятный для меня заскок в памяти: въезжаю во Францию (автобусом), сразу за окном волшебный лес немецкой сказки сменяют прозрачные барбизонские… хочу назвать и не могу, вместо «тополь» выскакивает «окунь», и тоже видится что-то писанное маслом, полная корзина холодной переливающейся рыбы. И так два мучительных часа: «окунь… окунь… окунь…» – на тополь. А подсказки ждать не от кого, кругом одни арабы.

Мой совет. Надо заново заставлять себя вспоминать, заново выучивать забарахлившее слово, как заново учатся ходить. У меня, к счастью, это только в устной речи.

Час пролетел незаметно. Последний вопрос:

– Что вы сейчас пишете?

– Роман. «Рычи, Китай». Китаю в считаные годы грозит демографическая катастрофа: полное вырождение. Кончается тем, что в результате искусственного оплодотворения с применением новых генных технологий на свет рождается миллиард гермафродитов.

– О!

Звучит генделевский «Саул».

* * *

Да, чтоб не забыть. Был у Саши с Галей – я у них всякий раз, когда приезжаю к Любе. Собственно, Галя нас с Любой и свела. Заочно. Это было еще до революции… Что я говорю – при советской власти, когда Максимов выпустил по-французски книжку «Континента» с фрагментом из моего «Прайса».

Не то чтобы жизнь «с грохотом провалилась в прошлое» – просто, не имея ежесекундно перед глазами зеркальца, забываешь, что твое вневременное Я загримировано под тех, кто одной ногой уже стоит в своем семидесятилетии. (Сусанночка – нет, женщине столько лет, на сколько она выглядит.)

Отдельно на маленьком столике аперитив, позаимствованный французами у русских, предварявших обед обильными закусками. Об этом гастрономическом приоритете России я узнал из «Писем» де Кюстина или из примечаний к ним – второе рекомендую не меньше первого. Среди закусок стояло блюдо с тарталетками, содержимое которых осталось для меня тайной. Мой аппетит взял верх над любопытством: они были сметены мною в миг, а тыкать пальцем в пустоту, дескать что́ там было внутри – что было, того уж нет. Потом сели за стол, не переставая все это время обсуждать одно и то же: Украина, «Немцов на Москворецком мосту» (историческое полотно будущего классициста), бездна, разверзающаяся под стенами Кремля. И не скажешь: «Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры, с твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого». У самих под ногами зыбко, вон мезуза прибита с внутренней стороны дверей.

Но в первую голову – Украина, потому что это сильно не чужой человек, там наши корни. «Все “озвученное из первых уст” об украинской государственности чистая правда (будь Украина гомогенна, она давно бы узурпировала “русскую идею”, а не придумывала бы себе биографию). Тем не менее жаждать присоединения Севастополя к России московское градоначальство может на том же основании, на каком венский магистрат мог бы рассчитывать в один прекрасный день на карте Австрии обнаружить Лемберг» («Стенгазета», «Вспоминая лето»). Это писалось в печальной памяти грузинское лето, московским градоначальником тогда был великий крымнашист Лужков. В тот год, 2008-й, я бы не поверил, что «Крым наш» – такое возможно, как не верю, впрочем, и сейчас, что он наш. Но мало ли, кто во что не верит. Зеев Жаботинский, говоря об Украине, категорически не верил в жизнеспособное Украинское государство. Если он и ошибался – хотя «одинокий Зеев[1]1
  Имя Зеев означает «волк».


[Закрыть]» всегда как в воду глядел, – то в грядущем параде незалэжности лозунгом должно быть не «слава Украине!», а «слава России!», благодаря которой жовто-блакытный прапор больше не связывается с ряжеными, вроде казаков в соседней Ростовской области. О нет! Отныне это символ противостояния агрессору, захлебывающемуся собственным враньем:

 
Он часть свою бросил, пошел воевать,
Чтоб шахты в Донбассе народу отдать.
 

Галя сказала, что вся оккупированная Европа сотрудничала с нацистами, национальные батальоны СС формировались от Норвегии до Хорватии, и Франция не являлась исключением. Но советская пропаганда некогда преуспела, изображая украинских националистов самыми отпетыми, тогда как все были хороши. Даже немцы прощены, а украинцы нет.

Ну да, что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Я так не считаю, конечно, – Jovis… bovis… – но такова суровая правда жизни. Только, Галочка, боюсь, это была не советская пропаганда, а еврейская память, всячески этой пропагандой заглушаемая. Советская власть занималась противоположным: живописала неуемную радость украинцев и белорусов, воссоединившихся со своими братьями в СССР. Прощай, панская Польша, – здравствуй, свободный труд. Во время войны на стороне немцев была лишь жалкая кучка буржуинов и церковников. Простые люди все как один подпольщики – и на Украине, и в Прибалтике, и в Краснодоне. Процентная норма для изменников Родины из числа местных жителей была одинаковой для всех национальностей и устанавливалась по методу социалистического реализма. Кто был вне этого метода, оказывался вне закона и лишался права на упоминание, будь то сионисты, эсперантисты или крымские татары. Бандеровцы исключения не составляли.

Галя со мной даже не спорит, мы здесь все свои.

Но с другой стороны, Украина – свой человек? Нет своих. Признайся, что тебе наплевать на Украину с высокой вышни. Просто ты ненавидишь Россию, о чем тебе говорилось неоднократно и даже печатно (привет американскому другу – когда поет далекий друг, тепло и радостно становится вокруг). А ненависть – это уже страсть, поэтому на Россию тебе не наплевать. А что Украина? Этих украин там – ДНР, ЛНР, ДКСР (Донецко-Криворожская Советская Республика), ЗУНР (Западно-Украинская Народная Республика). Перечислять дальше? И сами себя перехитрят. И спивают на муве своей – ухохочешься: «Паду ли я дручком пропэртый». И Рада, полная племенных быков, – стоят, друг в дружку уперлыся, все эти яроши с демьянюками, которые тебя бы позжигали еще поперед нимцив.

* * *

Сегодня 5 марта – день смерти Вождя всех времен и народов, день смерти Прокофьева, день рождения Вивальди – и пурим. Как писал Шолом-Алейхем: «Сегодня праздник – плакать нельзя».

* * *

Лицам пенсионного возраста в кино скидка. Больше никто, глядя на меня, не спросит: где вы работаете – где вы работали? По вечерам кинотеатры в огнях, не хватает только потока старых автомобилей. Иду не столько по Галиному с Сашей наущению, сколько с их подачи. У Германа видел два фильма: «Мой друг Иван Лапшин» и «Хрусталев, машину!». Первый – в сюжетном корсете, шестидесятничество – мировоззренческое, не как дань цензуре. Все физиономии с довоенных карточек, тонкая светомаскировка, отсутствие нарочитой стилизации. Этого нельзя не оценить, тем более что в России ретро на редкость топорное, крупным помолом (исключение – «Первые на Луне» Федорченко, которыми не устаю восхищаться). «Хрусталев, машину!» – помню первое впечатление: «гениальный» второй план при отсутствии первого. Как в бальзаковском «Неведомом шедевре»: осколок чего-то поразительной красоты, которого недостаточно, чтобы этот сезам тебе открылся. А в «Хрусталев, машину!» не один осколок – много, шедевр вдребезги.

«Трудно быть богом» относится к создателю фильма. Бог не обладает временной протяженностью, в отличие от своего творения. Либо ты Бог, либо ты снимаешь фильм. Произведение, имеющее протяженность, должно быть выстроено. Свиток должен разворачиваться. Вместо этого трехчасовой лонгдринг, черно-белый. Рецепт: на три части Босха берется одна часть Брейгеля и долго взбалтывается, лет этак…дцать. Образовавшаяся жижа старается убедить вас в своей смрадности. Тщетно. Пыточные страсти монотонны, их количеством недостаток фантазии – в данном случае к чести автора – не восполняется. Уродцы мужского пола с фрицевскими носами кишмя кишат в «средневековом» месиве жизни – без цвета, запаха, вкуса, коих отсутствие опять же никак не восполняется претензией на правдоподобие. Западный коллега сделал бы упор на… понятно на что. Но здесь Милонов носа не подточит: вместо семенной жидкости изобилие слизи иного происхождения. Ах, если б я увидел это четырнадцатилетним, когда Хрущев боролся с формализмом, а я не вылазил из киношек в поисках контрабандного экспрессионизма, выдавая себя за шестнадцатилетнего… Увы, из всего этого многолетнего мудрствования над каждым кадром меня заинтересовал лишь обычай умащать головы повешенных «миром» («миррой»?), смешанным с чемто вроде конфетти. Возможно, я бы понял больше, кабы мог сравнить с книгой то, что снял Герман. Но так сложилось, что Стругацких я никогда не читал. Однажды подвернулась под руку «Улитка на склоне», изданная энтээсовским «Посевом». Открыл на середине (на всякий случай сверяюсь в Интернете): «Это появилось, как скрытое изображение на фотобумаге, как фигурка на детской загадочной картинке “Куда спрятался зайчик?” – и, однажды разглядев это, больше невозможно было потерять из виду». С тех пор прошло сорок лет – я долго еще испытывал чувство презрения и брезгливости к имени «братья Стругацкие». Должен ли я пояснять?

«Вроде того, как на загадочных картинках, где все нарочно спутано (“Найдите, что Спрятал Матрос”), однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда».

Не знаю, вероятно, я несправедлив, это такой способ контрабанды Набокова в страну, где продвинутый итээр заслушивался Окуджавой. Как бы там ни было, не представляю себе, у кого в нынешней России – у каких читателей Стругацких, слушателей «Гражданина поэта», зрителей «Левиафана» – эта лебединая песнь «гениального Германа» будет иметь успех.

* * *

О «Левиафане», не отходя от кассы. Я посмотрел его еще до еврейского радио, позавчера. А где смотреть русское кино, если не в Париже, да еще лицам пенсионного возраста? (Билет – полцены.) Иностранные фильмы субтитрованы, актеры говорят своими голосами. В Париже скорей, чем в Москве, можно увидеть оригинал того, что знаешь по «репродукциям» в Интернете.

«Левиафана» посмотреть «надо было», слишком много разговоров. Как-то попалось в Фейсбуке: «Столько разговоров вокруг, не буду смотреть “Левиафана!”» Сорри, мадам, немножко быть снобом может только дура. Учитесь у тех, из кого снобизм вьет веревки. Если от германовского фильма я не знал, чего ждать, то, беря билет на «Левиафана», знал – «чернуху», то есть комбинацию «очернительства» с бытовым натурализмом. На зэчьем языке «чернуха» – совсем другое: приписки. Если шире, то врать, темнить. Значения меняются – язык остается, чего никак не возьмет в толк оторвавшийся от Родины пурист.

Начну с того, что диалоги хороши и живой великорусский язык им соприроден. (Попыткой законодательно превратить страну, включая самих законодателей, в немой фильм увенчана мудрость народных избранников, но я-то смотрел его в Париже – не в Москве.) Впечатляет кастинг: физиономии сидят как влитые. Вот упертый Иванушка-дурачок с его подростковой улыбочкой, в любую минуту готовый завестись. «Не ведись», – говорит ему заезжий адвокат (Марья-искусница с лицом Высоцкого), но разве Иванушка-дурачок послушается? Гоголевский городничий – «с руками по локоть в крови», немножко перепудрен с перепоя. Дядя Паша-милиционер с сытым, подозрительно мягким лицом, словно подрабатывает на еврейском радио. Чем-то он напоминает Рогозина, тоже состоящего при суровой должности. А какая тетя Анджела – прямо объедение. Не просто вижу – верю! верю! верю! – хоть и не имел чести быть знаком лично. Неверница – кем убитая, спросите у Анджелы – вся в мрачном предчувствии: хорошо знает и себя, и своего Иванушку-дурачка. Можно дальше перечислять в свое удовольствие. Правда – лучший актер, позволяет играть самих себя. Даже норковая городничиха (без речей) небольшое стихотворение. Это вам не письмо симпатическими чернилами о том, как трудно быть богом с маленькой буквы.

Чернуха? Усилием воли я не беру это слово в кавычки: раз все говорят «чернуха», представляя себе бомжатник в собственном соку, дедовщину на генитальном уровне во весь экран, занюхивание метилового спирта собственным носком – значит, так оно и есть. Но нет ведь в фильме ничего подобного. Русский север, пленка «кодак». Не столько «нет безобразья в природе», сколько «нет – безобразью в природе». Даже пьют фотогенично – на экспорт. Вот, мсье-дам, как мы можем, от нашей социальной безысходности. Стаканами, бутылками, да пребольшими, нет-с – бочками.

Но если пьянство выглядит гротеском – а дальше, брат мусью, интерпретируй как хочешь, – то фазы опьянения по своим нюансам напоминают полотна Моне: стог сена после первых двухсот, тот же стог сена в сиянье дня, тот же стог сена от двух до пяти, тот же стог сена между собакой и волком, тот же стог сена в лунном свете.

Удручающее впечатление производят интернет-пользователи своими бессмысленными комментами: страна Левиафания, чернуха, Иов. Олицетворенный позитив, без которого нет гуманистического и, следовательно, подлинного искусства, появляется, как чертик из табакерки, и говорит герою: «Ты – Иов». Для всех подсказка. Теперь, подобно античному хору, можно повторять: «Смотрите, он Иов! Это современная история Иова, атанде!» Неужели никто не читал Книгу Иова – или, хуже того, читал? Господи! Сохрани и помилуй меня от таких читателей.

Церковная, камилавочно-епитрахильная линия слабей всего остального. Сельского батюшку, он же чертик из табакерки, он же Deus ex maxina, он же олицетворенный позитив, даже чавкающие свиньи не делают убедительным. Столь же декларативен и владыка. И когда излагает струхнувшему городничему – и в его лице нам – свое credo, свое «верую», что, дескать, всякая власть, в том числе власть градоначальника, от Бога и божественное предназначение священника ее крепить. И когда в конце фильма предстает нам верховным жрецом Левиафана-государства. Эту сцену с равным успехом можно было бы заменить «Словом пастыря», которое я раньше еженедельно смотрел из физиогномического интереса. Оба батюшки, и киношный, и всамделишный, учат нас, что не в силе, то бишь в Левиафане, правда, а в правде сила, то бишь Левиафан. Получается, что в лоб, что по лбу, за что киношного батюшку чуть не засудили. Камера, пародируя пропагандистскую хронику, выдергивает из стада просветленные лица: девочка, девушка, тетенька – та, что с глазами восторженной гиены. В пародии всегда есть что-то беспомощное, тем более когда пародируется клише. Ну разве что при этом камера прослеживает скучающий сонный взгляд барчука: сын городничего по школьной привычке считает мух на потолке. Вместе с ним мы видим, как с лика Спасителя свисает не то микрофон, не то марсианский паук.

В целом это напоминает неореалистическое кино: кардинал, принимающий щедрые пожертвования от мафии, портрет президента республики, неправдоподобно слащавый, как нимб над головой мафиози. Все достаточно прямолинейно. Но актеры, характеры, «миры в столкновении», сексуальный треугольник – все это держит меня, зрителя, в напряжении, не давая ни на минуту расслабиться. Жаль, что скандальность ставит фильм «на службу Родине», превращая его из художественного произведения в обличительный памфлет. Те, кого он обличает, еще обидятся на Америку, что не присудили «Оскара», не признали нашего клеветника достойным нашей ярости, в очередной раз нас обошли, дав пятой колонне дополнительный повод для злорадства: «Не получили! Не получили! Ноги в тесте – поклонился невесте!» Что ни говори, а впечатлений от фильма хватило на целый ужин, что немало по нашим временам.

* * *

Завтракаю со своими издательницами Мишель и Колетт и, разумеется, с Любой. Вино, которое нам подают, называется «критское». По мне лучше б «кипрское»: им напоили стражника в «Похищении из сераля» – опере, которой отдано мое сердце (и шесть лет жизни, но это отдельная история, уместившаяся на семистах пятидесяти страницах). Дамы заказали шашлык, не иначе как из Минотавра, судя по порции. Я заказал мусаку – большего не заслужил. Полтора месяца как вышла книжка – и ни одной рецензии, а бывало сразу ворох. В свое оправдание дал прочесть письмо, которое отправил некоему Денису – так представился голос в трубке, очень мило пригласивший Леонида Моисеевича (кто меня еще так назовет!) на «русские дни» в Париже. Прежде от таких приглашений не отказывался: халява, тусовка, лишний раз напомнить о себе. Да и теперь поехал бы, да вот психанул и написал сгоряча:

«Дорогой Денис!

К сожалению, я вынужден отказаться от участия в культурной программе “Русофонии”. Я уже поставил об этом в известность Любу Юргенсон. На днях, после нашего с Вами телефонного разговора, министерство юстиции РФ потребовало закрытия “Мемориала”. И это в придачу к украинскому ужасу или “сиротскому” закону. Россия, воюющая с Украиной, – страшный сон. Равно как и с Грузией. А теперь еще и “Мемориал”. Я всегда считал “Русофонию” детищем меценатствующего предпринимательства, не связанного с государственными институтами. Вдруг вижу: в “группе поддержки” логотип “Русского мира”. Возможно, он стоял и прежде, я просто не замечал. В моем представлении русский мир был растерзан в ГУЛАГе. Как смеют потомки гулаговских палачей причислять себя к нему? Предстоящая расправа над “Мемориалом” – та черта, которую я лично не могу переступить. Поверьте, мне очень неприятно, что своим отказом я разочарую – а возможно, и подведу тех, кто меня пригласил и с кем я имею удовольствие быть знаком.

Всех благ, и простите,

Леонид Гиршович».

Это письмо моих издательниц не убедило и навряд ли обрадовало.

– Что, не надо было?

– Не о чем сейчас говорить, поезд ушел, – сказала Люба.

– У вашей книги прессы нет из-за «Charlie», – говорит Мишель. – Пишут только об одном. И боятся только одного.

Мишель разговорчивей Колетт. Я еще помню Боба, третьего. Он держался до последнего – читал, правил, писал. Я его спросил, что трудней, не пить или не курить. Он ответил: не курить. Коль скоро перед смертью он принял иудаизм, не могу не сказать: зихроно левраха. А ведь начинали и он, и Колетт, и Мишель, революционерами, маоистами, агитировали рабочих.

– Положим, французские евреи и раньше боялись себя обнаружить. Кокетливо прятали в нагрудный карман свое еврейство, может, не так глубоко, как теперь. Вчера на еврейском радио я видел мезузу, прибитую изнутри. У моих друзей, бывших иерусалимских соседей, мезуза тоже висит с внутренней стороны: опасно, нельзя, чтобы кто-нибудь увидел.

Мишель и Колетт меня понимают: я долго прожил в Израиле.

Ну да, в Союзе я и слыхом не слыхивал об этой «охранной грамоте» на дверях. Но сейчас я не представляю, чтоб у меня на дверном косяке не было капсулы с буквою «шин» (от «Шаддай»: «Стерегущий двери Израиля») и со словами исповедания веры, вложенными внутрь, написанными на пергаменте рукой пейсатого каллиграфа. Это мое священное право – и неважно, что я там исповедую, прежде всего я исповедую мое священное право свободного человека в свободной стране повесить на дверь мезузу. Разве улицы уже патрулируют штурмовики? А здесь, в Париже, в дома врываются гестаповцы?! Совместно с французскими полицейскими, запятнавшими свой мундир позором прислужничества?!!

Мишель сказала, что у нее на дверях мезуза, которую хозяин квартиры, еврей, оставил. И она не снимает и не прячет. Нападение на «Шарли» всех всколыхнуло.

– Да, я уже видел «je suis Voltaire», лучше так, чем лицемерное «je suis Charlie», политкорректное «je suis Ahmed» или безутешное «je suis juif». Говорят, не будь «Шарли» левым, такой бы реакции не было. – Я не уточнял, что так говорит моя жена Сусанночка.

– Не потому, что левый, а потому, что удар по свободе прессы. Этого никто не потерпит.

Но Мишель и Колетт – обе согласились с тем, что нападения на евреев занимают только евреев.

Этому я дал «парадоксальное объяснение», а поскольку парадоксы в чести, Люба предложила мне написать в том же духе несколько слов для сайта «Вердье» – так называется мое издательство, чем я всегда хвастаюсь. Знатоки почтительно выпячивают губу и кивают.

* * *

Уже полдня, как пишу «несколько слов». Кажется, закончил.

– Если б Шарли не был левым журналом, «je suis Charlie» не подхватили бы миллионы, – так говорят «все-все-все», то есть моя жена, мой сын, моя дочь, моя немецкая невестка и мой будущий швейцарский зять. – Нападение на кошерную лавку, – говорят они, – прошло бы незамеченным: всего лишь сиюминутный эпизод в многолетней арабо-израильской вендетте, к антисемитизму отношения не имеющей.

– Почему, – спрашивают они, – недавний поджог синагоги арабом в Вуппертале суд не счел антисемитской выходкой? Почему реакция Белого дома на парижский теракт была нулевой? Почему у Джона Ле Карре арабский террорист настаивает: «Мы не антисемиты, мы антисионисты»? Почему такой почтенный журналист, как Яспер Альтенбокум, в статье «Кошмар для спецслужб» ни словом не обмолвился об антисемитском характере исламского экстремизма? Причина в том, что антисемитизм после Освенцима заклеймен всеми, включая самих антисемитов. Им остается только осуждать Израиль – коллективного еврея на политической карте мира. Дескать, Израиль отдельно, евреи отдельно. Они охотно укажут вам на критиков Израиля из числа евреев, даже если и читали «Еврейское самоненавистничество» Теодора Лессинга.

Да, с этим трудно поспорить, это все правда. Антисемитизм не ставят в вину арабскому террористу по причине собственного антисемитизма, пусть даже латентного. Из сочувствия, пусть даже не осознаваемого, к единомышленнику. Но это не вся правда. Леон Поляков в своей «Истории антисемитизма» огорошил меня утверждением, что антисемитизм ровесник христианства. А как же, недоумевал я, Фараон, Книга Эсфири, Антиох Епифан – дорожные указатели еврейской истории? Да, собственно говоря, весь Ветхий Завет об этом. И почему тогда сам Поляков не ограничивается описанием христианского теологического антисемитизма, оставляющего евреям лазейку, дающего им (мне) шанс спастись?