Текст книги "Против справедливости"

6

Она многого не понимала, но спрашивала редко. Если обо всем, чего не поняла, спрашивать, тоже в два счета станешь «почемучкой моей золотой». Но сказано же, что «она сохраняла все слова сии в сердце своем». Сколько времени как вернулась, а слова эти не давали ей покоя. Вот и решилась спросить Кубу. Улучила момент, когда никто не слышал.

– А почему нашим детям наши внуки будут мстить? Помнишь, ты тогда сказал?

Нет! Куба не помнит, чтобы он ей что-то подобное говорил.

– Ты сказал, что Яшкин сын будет мстить своему отцу. Ужас какой. Лучше б у него детей не было.

– Я – тебе – это – сказал?! Да тебе приснилось.

– Нет, Куба, не приснилось. Я все сны свои помню. Ты мне это сказал, когда мы Яшеньку нашли: наши внуки отомстят за нас нашим детям.

– Это шутка такая… ну, ты даешь, матерь.

– В этой шутке, Куба, нет ничего смешного. У тебя даже своих детей нет, откуда ты про моих внуков знаешь?

Яков засиделся в женихах. Три года как надел своей нареченной невесте яшмовое колечко на указательный палец: «Через это кольцо будь посвящена мне по Закону Моисея и Израиля». Составили ксиву – свадебный договор, по-еврейски «ктува» – и давай веселиться со всей улицей, праздновавшей Пурим. Было как раз пятнадцатое надара.

И вот только теперь свадьба. На Кубу уже пальцем показывали: хасéй, что ли (так в Галилее называли ессеев)? Он все боялся. А реб Ёсл боялся его – старенький старичок. Мэрим страдает: «Без второго этажа не обойтись, прости-прощай Яшенькина крыша».

Она ошибалась. Во-первых, Куба по примеру своего соименника и праотца Иакова жить будет у жены. Во-вторых, Яшка стал смирным: приходит вовремя, укладывается в доме. Даже в школе отметили: больше не задает вопросов, давиться ответом на которые – единственное, что оставалось учителю. Отошел от подрывной деятельности: если прежде участвовал в кружке по изучению революционного наследия Иуды Гавланита, то с наступлением совершеннолетия ни в чем таком не замечен. В его характеристике говорилось: «Был в повиновении у родителей. Преуспевал в премудрости и в возрасте, и в любви у человеков». На языке учительской «преуспеть в возрасте» означало вытянуться, подрасти.

Невеста была из Кфар Каны, с каким-то приданым, старшая дочь в семье. Отец умер. Дядя, весельчак, не проходивший в дверь, был незаменимым чтецом «Мегилы»[13]13
  Мегила – книга Эсфири (мегилат Эстер, свиток Эсфири), где рассказывается о чудесном спасении евреев, живших под властью царя Ахашвероша (Артаксеркса), о гибели умышлявшего против них злого визира Гамана, а также о прекрасной царице Эсфири и дяде ее Мардохее (Мордехае). Читается в праздник Пурим.


[Закрыть]. Одним духом выпаливал он имена повешенных сыновей Гамана – показывая, что они разом испустили дух. Этот же дядя – по отрадному совпадению его звали Мордке – отвечал за свадебное угощение. Так издревле заведено: угощает сторона невесты.

Говорят: «Дочь своего отца». Почему нельзя сказать о невесте: «Племянница своего дяди» – такая же громадина. «Подумай, Шимик, может, ты ее тогда повстречал, когда шел из Кфар Каны? – спросил Ёська-Яшка. – Только вспомни, и все заиканье назад уйдет».

«Успехами в возрасте» Яшуа обеспечил себе почетное место в свадебной процессии. Больше двух месяцев как ему уже тринадцать: на Хануку впервые вызвали к Торе. У Мэрим, взиравшей на это с хоров, как с небес, по щекам текли реки слез.

Они шли в Кфар Кану с пальмовыми ветками, на головах венки из белых цветов. Кубу ведут под руки – выглядит так, что он уже сдался и не вырывается. Их встречают незамужние подружки невесты с огнями. Прохожие расступаются, давая пройти, кто-то присоединяется.

Реб Ёсл уже не встает, Мэрим при нем. Накануне его доставили на праздничных носилках, увитых лентами – на них будут потом носить невесту.

Приготовления шли полным ходом: стряпали на всю неделю и на всю деревню. Реб Мордке умел погулять. Во чужом пиру бывал председателем, а тут вел собственную калькуляцию: столько-то бяшек, столько-то курей, повозки со свежей рыбой из Геносара, бадейки с медом, мешки орехов и сушеных плодов, мучные сласти, лоснившиеся от масла и плававшие в сиропе. Бесперебойно печется хлеб. Светло-красное саронское вино третьего года хранилось в прохладном месте, позади каменных микв. Но небеса неожиданно для этого времени года оказались скупы на дождь. За столько дней не пролилось ни единой капли, ни одна из шести малых микв не была заполнена водой. Невесте пришлось погружаться в общую микву при источнике, носившем название Кана Галилейская.

Мэрим размечталась. Сперва лелеяла мечту о Яшкиной свадьбе, какой не было у нее – другие женихи, другие нравы. Под фатой у его невесты распущенные волосы. Идут в венцах по улицам во главе большого шествия, сам тетрарх уступает дорогу: «Я каждый день ношу венец, но сегодня их день». Перед ними льют благовония и рассыпают сушеные зерна. Громко читается ксива, Яшенька скрепляет ее собственноручной подписью и передает невесте. Друзья жениха провожают их в занавешенные покои. И – что не укрылось от ее глаз: ему есть чем взрезать горлицу на брачных простынях.

Одна греза сменилась другой: из-под плотно занавешенной хупы выходят Куба с женой. И вдруг кончается вино. Того превосходного светло-красного вина из Лидды, которое так любили пить неразбавленным мудрецы Торы, хватило гостям лишь на первую чашу.

В мерцанье светильников Мэрим видит: на лицах пирующих выражение досады. Что значит! Они не поскупились на подарки! От неожиданности распорядитель пира, возлежавший во главе стола, даже сел. Он вне себя. На реб Мордке больно смотреть: олицетворенное отчаяние. «Как?! Как такое возможно? – говорит его взгляд. – Я же все рассчитал».

Куба со своей Фирой утонули во мраке навсегда. Их позор станет достоянием всей губернии. Слух о нем дойдет до дворца тетрарха.

– А я еще их пропускал, – скажет тот.

Когда подданные презирают своего правителя, правитель платит им той же монетой – отчеканена «в седьмой год Тетрарха Херодоса» из какого-то дрянного металла… «Слышала? – спросит он Иродиаду – жену, племянницу и невестку в одном лице. – В Кане нашей галилейской на свадебном пиру вино кончилось. Анекдот. Войдет в анналы. А каково будет их детям? Хоть в Египет беги».

– Что за шум, а драки нет? – спрашивает реб Ёсл, но ему никто не отвечает.

Мэрим встает со своего места и подходит к Яшуа:

– Вина у них нет.

А он ей:

– Что нам с того, женщина? Мой час еще не пришел.

Но она знала, что сын не откажет матери, и сказала прислуге:

– Что скажет он, то сделайте.

Тогда Яшуа сказал шабатним гоям:

– Видите шесть каменных водоносов, стоящих по обычаю очищения иудейского? Каждый вмещает по две или три меры. Наполните их водой из тех крытых бочек, что рядом.

Когда каждую микву наполнили доверху, он сказал:

– Теперь почерпните и несите к распорядителю пира.

И понесли. Отведав воды, сделавшейся вином – а распорядитель не знал, откуда это вино, знали только слуги, почерпáвшие воду, – он подзывает Кубу и говорит:

– Всякий человек подает сперва хорошее вино, а когда напьются, то похуже. А ты хорошее сберег на потом.

Этим Яшуа положил начало славе своей. Все знавшие его ахнут: «Так это правда – все, что он о себе говорил? – и станут искать у нее заступничества перед ним. – А мы не верили, прости нас, Господи».

Она верила, она! Верила, что свершится это чудо. Впереди была целая ночь, глухая, как тетерев, на то, чтобы вино из амфор, кроме двух – трех ближайших, силою ее веры перешло в бочки для дождевой воды, который день уже пустовавшие и накрытые дощатыми крышками. Свадебный пир начнется завтра с наступлением темноты, когда все кошки черны, а воды чермны. (Что «воды непрозрачны и превратились в кровь», Фараон и египтяне увидели только с рассветом.)

И так далеко она зашла в своих несбыточных мечтах, что сбыться им было легче, чем не сбыться.

– Господи, – скажет она посреди великого конфуза, – вели виночерпиям перелить всю воду из бочек в микву, чтобы там она сделалась вином. Верю, что ты можешь это.

– Да, могу, коли вера твоя столь крепка. Вера творит чудеса, не я. Имей кто веры с горчичное зерно и скажи: «Вино, перейди оттуда сюда», – оно перейдет.

7

Пир на всю деревню длился всю неделю. Начавшийся в ночь на четвертый день недели, он по обычаю празднования иудейского завершился на исходе третьего ее дня (первый день недели – воскресенье). Уже сбились со счета, сколько раз молодые скрывались за пологом хупы. Когда гостям казалось, что это происходит не с тою частотой, как хотелось бы им – в смысле гостям, – тогда неслись крики «горько!». И чета молодоженов покорно удалялась в свой импровизированный брачный чертог. Каждый раз после этого молодую носили, высоко подняв носилки, убранные белыми и голубыми лентами – цвет обетования: «Умножу тебя, как песок морской» – танцуя перед нею и восхваляя ее достоинства.

Ригористическая партия рабби Шамая учила быть правдивым – упоминать только действительные достоинства невесты, умалчивая о прочем: в такой день ложь тем более недопустима. Либералы из школы рабби Гиллеля, наоборот, призывали не жалеть бело-голубой краски: в такой день всем должно быть приятно. Гиллелит и кривую на один глаз превозносил как «симпатичную красавицу», шамаит же восклицал: «Не красится, не румянится, не пудрится!» – и лишь изредка оговаривался: «Но прекрасна, как лилия долин».

Все было «выпито и съето». Уф!.. Расходились по домам с желанием тихо умереть. Якобы кому-то это удавалось – объесться не на живот, а на смерть.

Куба не пожелал отпускать тату домой – тот был совсем плох. И ничей суд не осудил бы Кубу, никто бы не сказал: ну, конечно, стоит на страже своего первородства. Последнее принадлежало ему законно, в отличие от его соименника и пращура, маменькиного сынка Иакова, который с помощью своей маменьки похитил первородство у старшего брата Исава, опоив его чечевичной похлебкой.

– Кубе не грозит стать Исавом, – говорит Юдька, – он же Яков, а не Яшка.

Мэрим решила, что Яшка, это который Ёська: тот рыжий, и Исав был рыжий (с именами полная неразбериха). А ее Яшеньку после претворения воды в вино кто посмеет звать Яшкой? Он – Яшуа. Он сотворил чудо на глазах у всей Кфар Каны. Вкруг него еще нет давки, как вкруг купален вифездейских, но многие задумались: а что как… И отблеск его славы озарял ее. У матери будут просить заступничества перед сыном: вино, мол, кончилось. Или больного принесли – первым делом куда? К ней: поговори с сыном, чтоб принял.

Братья недоверчивы, но с разными минами. Куба «еще не верил». Ёсий-Яшка «не верил, и все тут». Как всякий художник, он работал под простачка, а в душе не верил никому: обманут. Поэтому и приходится хитрить – как ему, так и с ним. Шимик-заикэлэ поверил бы, но при условии, которое мысленно выговаривал без запинки: «Врáчу! Исцели свое семейство, маменю, а то какой ты, к черту, чудотворец, если твой родной брат… нет, просто брат, – поправился он, – заикается, что твой Майсей».

Яхуда – вот у кого много чего было написано на лице. Как бывает вера напоказ, так бывает показное неверие. Не верю! Не верю! Не верю!

Яшуа сказал ему:

– Яхудеи хотят моей смерти не потому, что не знают, кто я, а потому, что знают. Так Яхуда?

– Так, Господи, – насмешливо отвечал маленький верткий Яхуда, и Мэрим знала, что стоит за этой обыкновенной его кривой усмешкой: ревность. «А пламы ее – пламы огня», поется в песне.

Ее любимая песня. По-еврейски называется «Шир га-ширим». Эту песню пел царь Соломон своим женам: «Любовь сильней смерти, а ревность сильней любви, пламя огневое». Из ревности Каин припечатал Авеля – не из корыстолюбия, и не ради женщины, как шептались в синагогальном приюте коэнские дочки. Эта песнь – о любви Израиля к Господу, о его сумасшедшей ревности: пусть попробует иное племя потрафить Всевышнему – перебьем! Припечатаем, как Каин Авеля, чья жертва пришлась Господу по вкусу. Плевать, что веками будем ходить с печатью братоубийцы. А Яхуда – брат, и приметы убийственной братской ревности проявлялись во всем.

Мэрим не очень-то было куда и податься после свадьбы в Кане Галилейской. Реб Ёсл оставался в Кфар Кане – «испустить дух» в пользу Кубы. Остаться и ей в чужом месте? В глазах соседей она – неверная жена, избегнувшая кары по мягкосердечию Ёсла-обручника. Яшуа никакой не сын ему, он – мамзер[14]14
  Незаконнорожденный.


[Закрыть], чье потомство до десятого поколения не допускается к участию в общей молитве. Почему и не стал Яшуа возвращаться в Ноцерет: много чести Ноцерету и мало чести ему. «А к вашему сведению, нет пророка без чести».

Она последовала в Капернаум за ним, окруженным первыми своими адептами, еще только пробными, из которых многим предстояло отпасть – почти всем, кроме Натанаэля (Варфоломея).

Эти люди обращались к ней не иначе как «морати́», чего прежде не бывало – «Мири» или «Мэрим», ее отродясь по-другому не звали. Только Яшка, когда был маленький, говорил ей «мама», «мам», и то перестал, стал называть «женщина» или по-еврейски: «жено». Как-то, выходя из дому, она видит: двое вымывавших сети бранятся, как громы мечут: «Как засандалю!» – кричит один. «Чем? Сандальщик без сандалий». Увидели ее, угомонились: «Матерь Божья… Матерь Божья».

Ей не надо было ни о чем заботиться. В доме всегда были рыба, хлеб, сыр. Один из двух «громовержцев» пришел с бутылкой, сопроводив подношение словами: «О том, чтобы родившая Богу Сына вкушала лучшее масло в Галилее, позаботился Иоанн, сын Зеведеев». Сказал – как расписался на огромной греческой вазе, хотя бутыль и впрямь отменных размеров.

– Иоанн… Яхи, значит? А у Яшуа прозвище было «яхи-встахи». В детстве. Все спать не хотел, требовал, чтоб я ему рассказывала, как он родился да какие чудеса кругом творились.

– Чудеса? – переспросил Иоанн, сын Зеведеев. – Как я хотел бы про них тоже услышать. О младенчестве Господа нашего. Я бы все записывал за тобой, госпожа моя. («Морати» произносил он по-еврейски, так почтительней.)

– А ты писать умеешь? Ты же простой рыбак.

– А я буду писать на скрижалях сердца моего. Оно у меня каменное.

Он стал бывать у Мэрим, внимательно слушал о чудесах, сопровождавших рождение божественного младенца, вникал во все, что она рассказывала ему. Она же узнавала от него о чудесах, которые в Капернауме свершил Сын Человеческий – так он себя называл: «Бен-Адам», что по-еврейски значит «человек», «один из человеков», «некто», но если это слово писать с большой буквы, то получалось имя собственное.

Она слушала, непроизвольно качая головой – не как качают головой в знак согласия, а как отмечают про себя, что «да, понял», вводя этим рассказчика в заблуждение: он-то думает, что «да, согласен». Так же как не всякий переспрашивающий переспрашивает оттого, что не расслышал. Это может означать и «бис, браво!», в смысле повтори.

И Яхи-рыбарь повторял:

– Одержимый как заорет из гроба: «Что тебе до меня, Яшуа, Сын Бога Всевышнего? Умоляю, не мучь Ты меня!» Его уже и в цепи заковывали, а он их разрывал и бежал. И устами его говорил легион бесов, которые молили позволить им войти в стадо свиней. Господь наш позволил, и все стадо сковырнулось с горы в море и потонуло.

– А что потом?

– Тогда весь народ гадаринский опечалился и просил Сына Человеческого уйти от них.

Она, как ребенок, смеялась своим словам:

– Испугались, что все поголовье изведут, да? За каждого бесноватого гоя по стаду свиней жирновато будет. Свиней не напасешься.

– Они говорили, что изгнанию бесов предпочитают избиение бесноватых.

– С них станет, – сказала Мэрим.

– Исцелившийся просился к нам, но Сын Человеческий не пустил. А нам велел плыть скорей на другой берег. Уже стемнело. Только мы отплыли, как подул ветер, поднялась буря. Во мраке волны швыряли лодку, и мы одни, без Него, некому вдохнуть в нас надежду. Скоро кормившие нас будут кормиться нами – так мы уже решили. Да не тут-то было.

– А как было?

Яхи расправил грудь. Кудри как смоль, румянец во всю щеку, а в глазах любовь. Не человек – гром чувств! И такой же брат его Яков. А Яшуа, он совсем другой: нежный лик, в глазах отрешенность от мира сего, принимаемая одними за наглость, другими за кротость, первый пух покрыл щеки. Подумать только, братья Зеведеевы, два смуглых красавца, которые могут со дна достать перстень, – слабые дети против него. И все они такие, все двенадцать – как двенадцать месяцев лета Господня: нисан, сиван, элул, кислев, тевет, адар. Остальных она не знает по имени, только в лицо: месяц последнего дождя, первый месяц от начала года, месяц сбора льна (галилейский лен, он самый лучший).

– Расскажи, Яхи, как это было, согрей сердце идише мамэ. («Идише мамэ писается самэ! Какается тоже, никуда не гоже!» Когда она родила его, ей было столько, сколько ему теперь.)

– Мы не поверили своим глазам, мы решили, что это призрак, – говорит Яхи. – Поверх волн шел на нас Иисус Христос. «Не бойтесь, это Я». И только ступил Он в лодку, как ветер стих и волны улеглись. «Что испугались, где ваша вера?»

– Я бы не испугалась, – сказала Мэрим. – Я так верю, что не испугалась бы ничего.

8

Но на сей раз в проеме дверном стоял не Яхи, красавец-рыболов с каменной скрижалью на месте сердца. И принес сей вошедший в ее жилище не горшочек лучшего галилейского масла и не стопку еще дышавших теплом пит, и не шевелившую еще жабрами связку мелких рыбешек на крючке. Он пришел с одной-единственной вестью: «Тата…».

Это был простодушный хитрец Ёсий, всегда обиженно говоривший: «А я рыжий, да?», и ему, рыжему, клали добавки. Мэрим терпеливо ждала, пока он жадно пил, пока он непритворно переводил дыхание.

– Куба послал за всеми в Ноцерет. А я должен был сперва идти в Капернаум, передать Яшуа, чтобы поспешил к тате.

– Ты меня легко нашел?

– Спросил: где Матерь Божья живет? Мне сказали: третий дом от угла.

Побежали на берег моря, где Яшуа благовествовал. Толпа теснила Кириона – его называли и Христом, и Кирионом, и Логосом, и Спасителем, и Царем Иудейским, но сам он по-прежнему говорил о себе: «Бен-Адам» («Человек», «Некто» – с именами, повторяем, полная неразбериха). Чтоб приблизиться к нему, требовалось умение творить чудеса не меньше тех, что привели сюда эти толпы, – умение проходить сквозь стены. «Исцеления! Маран ата! Помоги, Господи!» облаком повисло над берегом генисаретским.

Ее узнали, все шеи разом захрустели, и молнией пронеслось по толпе: «Матерь Божья», «Матерь Его и братья». Показался Яхи – Иоханан бен Забедеи, пролагавший себе дорогу, словно мечом рубя направо и налево: «Пропустите любимого ученика Господа… пропустите любимого ученика Господа…».

– Морати!

Ответил Яшка:

– Тата при смерти, он уже видел ее.

Не «ее», а «его» – Молхомовеса, при виде которого рот умирающего от ужаса открывается, и Молхомовес роняет туда каплю яда. Собравшимся у смертного ложа Ангел Смерти незрим. Им неведомо, какой нож он держит. Если лезвие прямое, как при кошерном забое, то о’кей. Но если кривой, с зубьями, – плохо дело. Некошерный ты. Заколет он тебя, как свинью.

Иоанн, не дослушав, уже протискивался в толпе со словами: «Пропустите любимого ученика Господа».

– Господи, Матерь Твоя и братья Твои здесь.

Яшуа даже не взглянул на любимого ученика. Он протянул руки к народу:

– Только что мне сообщили, что Матерь моя и братья здесь, – звонкий молодой голос Яшуа подхватывал ветер с моря. – Так вот, вы Матерь моя и братья мои!

Яхи снова что-то зашептал ему.

– И что мой отец в смертной постели и я должен отправиться к нему. А я говорю: пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

– Маран ата! – раздалось отовсюду. – Исцели! Хочем жизни вечныя!

После этого Мэрим удалилась из Капернаума. Когда они с Яшкой входили в Кфар Кану, был десятый час – «час купца» («шаат га-зохер»). Небо, как купец, приманивает то одной, то другой тканью. Кажется, вот самая драгоценная: воздух жемчужно-пепельный, сверкающий. Но купец раскидывает другую ткань, прозрачную, дымчато-палевого оттенка, и ты не в силах отвести от нее глаз. А он уже раскинул следующую – густо-непроницаемую яркую бирюзу, оправленную в закат. И наконец предлагает ткани скорби: тускло-серую, совсем темную и черную. Они подошли к дому.

Реб Ёсл лежал, накрытый до плеч. Голова упала набок – лицом к стене. Пергаментно-угреватая шея, изжелта-серые клоки бороды. Слышалось его дыхание: частое, мелкое. Могло показаться, что он в беспамятстве, когда б не беспрерывное движение рук под одеялом. Время от времени он повторял, как в бреду: «Дети! Недолго мне уже быть с вами».

– Где Яшуа? – спросил Куба. Он посылал за братом, чьи смехотворные притязания на венец иудейский начинали оправдываться. Из Капернаума доходили слухи о чудесах: если в Кфар Кане вдруг сделались миквы, полные вина, то в Капернауме пять тысяч человек насыщались дыркой от бублика – «пятью хлебами». И не успевали подносить больных, которые излечивались одним хотением: хочешь – верь, не хочешь – не верь, но тогда пеняй на себя: воздается не только по вере, но и по неверию – будешь унесен вперед ногами.

– Где он, где Царь Человеческий – или как он там зовется…

– Ему все передали, – отвечал Яшка, – что тата при последнем издыхании, Молхомовес уже кружит над ним.

– И что он?

– Сказал: пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

– Мэрим, он так сказал?

– Да.

Гой, трахонский язычник, на такое бы не отважился! Куба призвал в свидетели Майсея рабейну: «Чти отца и мать своих». Это что же, все мы здесь, выходит, мертвецы?

Красноватый отсвет пламени, бившегося за слюдяным окошком фонаря, лежал на лицах собравшихся. Их было немало: Фирина родня не ограничивалась дядей Мордехаем. Навещали умирающего соседи – каждый, кто веселился на свадьбе Кубы и Фиры. Они не сдерживали своего горя, как не сдерживали давеча своего веселья.

Кубу трясло – от такого кощунства, а еще от своего бессилия.

– А еще, – сказал Иуда, умевший всегда попасть в самую точку – «в дупло зуба каленой иглою с расстояния в двадцать шагов», – что люди скажут? Яшуа не его сын, скажут. А мы будем молча жрать. Мы по уши в дерьме. (Ради красоты он сказал по-еврейски: бэ-хáра.) Эх, не должен был тогда тата…

– Ни слова о тате. Ты, Иуда, такой же, как Яшуа.

– Э, нет. Ты, Яков, боишься, что первородство твое потеряет в цене. Мало чести быть первенцем в доме позора. Ты что, не понимаешь, почему Яшуа не пришел? Чтобы показать, что он – мамзер. Нам в посрамление, на себя ему плевать. Он все делал в пику нам. Ему даже плевать, что мамзер не может быть Мессией.

Мэрим все слышала. Юдька говорил в расчете на нее. И потом она имела привычку ко всему прислушиваться. Так было и в Хевроне, когда сталкивали со скалы жену, взятую в прелюбодеянии.

Куба думает: «Ах, тату, всем без разницы, как тебя похоронят».

Словно в ответ на это реб Ёсл повернул голову. Дрогнули веки, и он пошевелил губами.

– Что, тату? – и Куба, и Юдька, и Шимик, и Яшка – все кинулись к нему. Но Мэрим была проворней, она первая приблизила ухо к его губам.

– Нет, тату, вечер шестого дня. («И был вечер, и было утро, день шестой» – в таком порядке сменяется один день недели другим.) Одну ночь пережить, тату, только одну. А день пронесется…

– Спрашивает, какой нынче день? – догадался Куба.

– Да.

Реб Ёсл хотел дожить до субботы, хотел получить подтверждение своей праведности. В субботу умирают праведники.

Он дотянул до исхода пятницы, как изнемогающий пловец – до берега. С появлением первой звезды этот робкий человек, проживший неприметную жизнь, всегда побаивавшийся старшего сына, перед которым считал себя виноватым… – но как можно было! как можно было иначе поступить с этой девочкой-невестой, обрученной ему… – с появлением первой звезды он получил подтверждение своим упованьям: он – праведник. А значит, признав Яшуа своим сыном, он не нарушил Закона Моисеева.

– Тату, всё, шабэс. Скажи мне что-нибудь (зог мир этвас), – Мэрим склонилась над ним.

Он открыл глаза.

– Я все сказал (их хоб аллэс гезагт).