Текст книги "Количество ступенек не имеет значения"

Сокол ясный

Я всё сижу, сижу, никуда не хожу, и вдруг пригласили. Я поднялся от компьютера и вышел. Вышел, не ночь, не день – серый дым. Автобус остановился, водитель лицо отворачивает. Сел я на переднее сиденье и сразу замёрз – ладони под мышками грею, на месте кручусь, спрыгнул в проход и начал приседать:

– Ох и холодно!

Стал кричать водителю:

– Выключи, выключи кондиционер, гад!

А он хохочет и отвечает:

– Не гад я, а сокол!

Ладно, довезли меня до славного города. Вышел я, огляделся – дома, улицы, луна провисла. Значит всё-таки ночь. Хотя в южных городах темнеет рано, кому как не мне это не знать. Значит, всё-таки вечер – вон автобусы ходят. И тут стало мне хорошо, навернулись на глаза слёзы – раскинул я руки, крикнул так, что прохожие шарахнулись:

– Люблю тебя, страна моя!

И сразу их опустил. Просто чтобы в магазинчике пиво купить. Иду, значит, дальше, пиво пью. Где же родимые окна? Оказалось, что в другой стороне. Ладно, пошёл в другую сторону. Потом оказалось – у моря. Ладно, пошёл к морю. Потом оказалось – завернуть туда, где стройка. У забора чёрные кошки в темноте хвостами машут. Ну кинул им бутылку – уже не жалко. Поскакала бутылка по камешкам, распугала кошек. Я остановился – да, тут, кажется. Дом. На столбах, как всегда. Под столбы зайдёшь – подъезд. Таблички с именами. Всё сплошь Бронштейны, Эйнштейны. Кто-то на скамеечке сидит, огонёк сигареты красной точкой в темноте.

– Парень, как твоя фамилия?

– Бронштейн.

– Бронштейн, дай закурить?

Покопался, дал. А я размял сигарету и выкинул в сторону. Бронштейн посмотрел молча, встал, двинулся прочь. Я захохотал вслед:

– Парень, да не курю я, не курю. Просто все вещи пробую на ощупь.

Посмотрел на часы и пошёл вверх по лестнице. Пора, думаю. Люди там веселятся. Музыка играет. На самом деле пригласили на день рождения к женщине. Она, наверное, приоделась…

Позвонил. Пустили.

– А вот и Лёша! – закричали.

Что, спрашивается, закричали? Будто я хоть один анекдот знаю.

Комната ярко освещена, именинница улыбается, рядом её мама сидит, несколько пустых стульев.

– Мужчины пошли за гитарой.

Пошли так пошли, я не против. Наложил себе салатиков, ем, нахваливаю:

– Этот вкусный, и этот вкусный.

– Что же вы, Лёша? А тост?

– Да не умею я.

– Нет, нет, так нельзя, обязательно тост! С вас тост!

Я подумал и поднял рюмку:

– За вашу красоту! За тонкие, благородные ваши черты! За ум, отражающийся в ваших глазах! За нежные, усталые ваши руки, вы же в прачечной работаете?

Нет, с прачечной я переборщил, но остальное пришлось по вкусу, мне полностью поверили. Хлопнула дверь – появились мужчины с гитарой. Один лысенький, другой седой, третий с палочкой. Тот, кто седой, – любовник героини.

Лысенький пристроил гитару, запел. Каэспэшник, точно бывший каэспэшник. Он поёт, старается, а мне грустно. Как убывающая луна на небе, есть что-то жалостливое, слезливое, сломанное в этих старых романтиках. Вздохнул я, взялся за курицу.

– Вот, Лёша, попробуй ещё плов! – рядом женщина говорит.

Я посмотрел. Улыбнулся ей:

– Спасибо, Жанна.

Взял плов. Жанна взволнованно дышит. Говорит, что была у меня когда-то с ней история и она запомнила. Надо же, а я не помню. Когда я успел? Что-то явно со мной случилось, уж очень много забыл в последнее время.

А Жанна всё напирает, намекает, что сегодня мужа нет. Надо же, мужа нет, а я не хочу. Не нравится мне Жанна, как у меня могло быть что-то с ней?

– Давайте все вместе петь! Петь! – неожиданно закричала именинница и весело хлопнула в ладоши. – Убирайте, мама, плов!

«Как это – убирайте, мама? Куда? Я же ещё… Эх…»

Проводил я плов глазами – кухня на другом конце света, без проводника не доберёшься.

– Фанты, фанты! – продолжает именинница. – Кому достанется, тот поёт!

Досталось Жанне. Поёт Жанна, на меня смотрит, волнуется. Может, действительно с ней пойти?

Ведь кое-что припоминаю – кровать у неё широкая, одеяло мягкое, воздушное, тёплое, часы в тишине успокаивающе тикают. Высплюсь по-человечески, а?

Но тут: «Лёгких путей ищешь?!» – сурово возник внутренний голос.

«Да я… – я попытался оправдаться. – Тепло же будет! – и разозлился: – Опять ты вмешиваешься?!»

Неожиданно вилка из руки упала. Я нагнулся, попробовал поднять, не получилось. Опять нагнулся, опять попробовал – металл чувствую, пальцы крепко ухватывают вилку, а поднять не могу. Вроде как приклеенная к полу.

Наверху что-то говорят, смех, Жанна грудью прижимается, дышит, а я под столом вожусь. Наловчился, рванул, поднял. И застыл в изумлении – всё исчезло. Убывающая луна в небе, забор стройки, ночь, в доме окна светятся. Надо же, так и не попрощался. Но не обратно же заходить? Пожал плечами, направился по тёмным улицам к морю. Иду, а внутри томление – от женщины отказался, торт не съел. Иду, а навстречу красные огоньки мигают. Вроде так просто не заметить, но мы не боимся недосказанности. Стою, тянусь к звонку. Дверь сама распахнулась.

– Заходите, клиент!

Приблизилась такая русоволосая нараспашку:

– Ой, а что вы вилку держите?

Взяла за руку, повела в закуточек. Провела ладонями – одежда упала. И голос такой успокаивающий, с дурманом:

– Ходят всякие, у кого большой, у кого маленький, а я женщина – тело сильное, груди щедрые, сердце отзывчивое на ласку и шекели. Что тебя волнует? Ты разошёлся? Сошёлся. Дети обидели? Признаюсь, у меня одно средство, но зато какое! Смотри, был у меня друг, пять лет жили, но потом он стал моряком и уплыл в дальние страны, оставил меня на берегу. Поплакала я, поплакала и нашла себе занятие по сердцу. Ведь в нашем деле сердце, именно сердце главное. А ты, дурак, что подумал? Все вы так думаете! Поэтому и не любит вас никто! Ну ладно, пошутила я. Кто ты по гороскопу? А я всех спрашиваю, не могу просто так, ну хоть что-то знать. Да, действительно? Интересно, сегодня всё овны идут, а вчера – девы.

– А позавчера?

– Позавчера я уже не помню. Да неважно в самом деле.

Светят красные огоньки в ночи, то ли греют, то ли обжигают сердце безыскусной любовью.

– Нет, действительно, чего я только не навидалась. И то было, и это. Что, хочешь знать? Понимаешь, я бы рассказала, но времени не хватит. Ты за сколько платишь? Вот-вот. Так что давай лучше начнём. Со мной всегда получается настоящая любовь. Правильно, у нас же всё просто.

Ночь. Такая ночь. Я всё-таки вышел к морю, а оно ушло в небо купаться. Волны накатывают, а дальше ничего. Песок, песок, песок… Я его беру, он сыпется из руки. Был на дне рождения, и зачем? Всё забылось. А на душе легко.

Вот действительно средство. Одно, но зато какое…

Я раскинул руки и крикнул со всей силы:

– Люблю тебя, страна моя! Люблю вас, Бронштейны, Эйнштейны! Со всеми вашими Жаннами, фантами и синагогами! Что, думаете, я гад? Как бы не так! Патриот я! Пожалейте меня! Сокол я, сокол ясный!

Сволочь

Мы с другом возвращались из Питера. Мне было двадцать три, другу двадцать четыре, на вокзале и до вокзала мы выпили коньяка, вокруг падал мокрый снег, чёрные ветви деревьев отчётливо прорисовывались в тусклом жёлтом свете вокзальных фонарей. Вокзал с вознесённым вверх конусом купола, буфетами, ларьками и тревожным, объявляющим новости голосом мгновенно вобрал всеохватывающей мимолётностью и нас, и сотни торопящихся к перронам в чавкающем полурастаявшем снегу людей. Мы ещё вольготно остановились на последнюю затяжку, отметив взглядом нужный вагон, когда наш поезд со стоящими у тамбуров проводниками вдруг протяжно дёрнулся, единым вздохом столкнув с места длинную связку самого себя, и мы, заорав: «Не закрывай!» – рванули к вагону, один за другим заскочили на ступеньки и протиснулись в тамбур мимо посторонившейся тётки с маленьким ехидным вздёрнутым носиком на круглом лунообразном лице, одетой поверх фирменного костюма в шерстяную безрукавку с курчавым светлым мехом.

– Ну, пацаны… Вы бы ещё час прохлаждались! – добродушно покачала головой тётка и снова выглянула наружу.

Ещё раз дёрнуло, и с мерным перестукиванием поезд начал набирать скорость. За кромкой ступеней, убыстряясь, летела назад всё более сливающаяся в неразличимые полосы хиромантия рельсов. Проводница отошла и с надёжным грохотом захлопнула двери тамбура. Сразу стало тише.

– Билеты есть?

– Есть, – ответили вразнобой и полезли в карманы.

– Ладно, потом проверю.

Вагон оказался заполнен лишь на треть, гуськом проходя мимо распаковывающих сумки пассажиров, мы скоро добрались – в нашей плацкарте семейная пара деловито возилась с матрасами. Пока суть да дело, сели на боковые сиденья, раздвинули на окне беленькие занавески с загрязнившимися фестончиками по краям и разлили остатки коньяка. Дождались проверки билетов, канувших в кармашках потёртого на сгибах кожаного гроссбуха, отказались от мелко дребезжащего в подстаканниках чая на подносе, разносимого проводницей, и тоже начали расстилать матрасы. Забрались на верхние полки, свет в вагоне вскоре выключился, оставив неясно горящий ночник, поезд мирно постукивал, с моей стороны из окна дуло, холодило подушку. Я попробовал закрыть щель, но быстро понял, что бесполезно, и заснул. А через два часа проснулся, как от толчка. Горел ночник, снизу разговаривали, поезд почему-то стоял.

Спрыгнув с верхотуры, я поплёлся в уборную, а после уборной вышел в тамбур. Дверь наружу была открыта, и в проёме виднелся обычный российский пейзаж с лесом, дорогой за закрытым шлагбаумом и редкими спящими избами; впрочем, в одной ярко светилось окно, подсвечивая валящий из трубы густой дым. Проводница со своим вздёрнутым капризным носиком на широком лице курила трубку, тоже выдыхала дым, нетерпеливо выглядывала.

– Стоит? – полувопросительно-полуутвердительно поинтересовался я.

– Как у молодого! – проводница подмигнула и легонько постучала трубкой по поручню, вытряхивая сгоревший табак. – Сейчас встречный появится – поедем.

Возвратившись, я почувствовал, что спать расхотелось, и, сев на боковое сиденье, мельком взглянул на бодрствующую семейную пару. Там к жирноватому мужчине с нездоровым, лихорадочно-красным цветом лица добавился молодой тип с мосластыми руками из-под цветной рубашки с короткими не по сезону рукавами. Его вытянутое лицо под блёклой спускающейся на низкий лоб чёлкой было невыразительным, но глаза сверкали пьяной веселухой и наслаждением от растягиваемого удовольствия. Тип жрал явно чужую курицу, не забывая, растопырив в угрожающем жесте пальцы, угрожать мужчине.

Прошумел встречный, прошла обратно, обдав холодком и запахом сладкого дыма, весёлая проводница, мосластый повысил голос.

– Ну, ты… – чвак, чвак – прожевал курицу. – Что смотришь, шестёрка! Да у нас в зоне… Да я тебя… Да я… Ишь, урод, – ткнул жирным пальцем в красную щёку от страха обильно потеющего мужчины, – какие брыли отрастил!

Тут оскорблений типу показалось мало, и он, поднимаясь, чтобы половчее ударить, с предвкушением замахнулся…

Мужчина, тоненько взвизгнув, закрыл руками голову, рядом заскулила женщина, дерганым движением качнулась вперёд, и весь коньяк, выпитый до вокзала, на вокзале и в поезде, ударил мне в голову. Подскочив к мосластому, я схватил его за короткую чёлку и воткнул мордой в стол, в размазанный курицей газетный жир, потом рванул на себя и погнал в тамбур. Пинком вышвырнул на ходящие пластины соединения вагонов, мосластый в уже порванной рубашке пролетел, дополнительно ударился о следующую дверь, заплясал руками, поймал ручку, дёрнул её на себя, открыл дверь и скрылся в другом вагоне.

Я ещё минуту постоял, подождал и пошёл обратно. Вокруг тяжело спали, происшествие прошло незамеченным. Подвергшиеся нападению мужчина и женщина напряжённо сидели, рука женщины на столике мелко дрожала. Я полез наверх и попытался заснуть. Подушка, закрывавшая щель в окне, наполовину была холодной, но коньяк взял своё, я задремал и тут же опять проснулся от какой-то неясной возни и странного звука снизу. Минуту лежал, потом выглянул.

Мужчина, рассчитываясь за свой страх, мстительно бил покорную жену, обречённо поскуливавшую при удачных попаданиях.

У меня в голове будто взорвалось, я свалился сверху и рванул мужчину на себя. Но довершить суд не успел – соскочивший со своей полки друг обхватил меня сзади. Я ещё держал мужчину, ещё пытался что-то с ним сделать, когда мне обожгли лицо одна за другой три быстрых пощёчины.

– А ну оставь его, сволочь! Сволочь!

В это время друг изо всей силы рванул меня назад, я выпустил мягко осевшего на пол мужчину, вгляделся и оцепенел.

Передо мной стояла жена этого брыластого мешка. Её лицо с разбитой губой и наливающимся синяком под глазом пылало негодованием, глаза сверкали, руки со сжатыми кулаками были прижаты к груди, у ног сидел муж и, всхлипывая, размазывал по щекам слёзы.

– Отпусти, – угрюмо сказал я другу и, ни на кого не глядя, полез к себе наверх.

История кончилась.

С тех пор прошло немало лет. Я давно потерял резкую опасную реактивность, потолстел и у меня при ходьбе трясутся красные в прожилках щёки.

Но я ещё кое-что могу. Один раз лежим с моей женщиной, и она, улыбаясь, говорит:

– Прошлый раз занимались сексом, я увлеклась и раз шесть кончила. На следующий день так поплохело, что пришлось взять больничный. Так вот, мой папа был прав, когда говорил: хорошенького понемножку.

– Он другое имел в виду, – замечаю.

– Нет! – возразила женщина. – Это ко всему относится, – и вдруг обвинила: – А ты, между прочим, сволочь! Хотя и ласковая, – добавила со вздохом.

– Ты уверена? – переспросил я. – Не жирная, а ласковая?

– Ласковая, ласковая… Моя сволочь… – опять улыбнулась.

Я вздохнул. Мир наконец-то менялся к лучшему.

Санитар

Я не мог пройти мимо, чтобы не пожелать ей смерти. Но она уже не могла умереть. Вытянутая в струну, неподвижная, бессловесная, ещё такая молодая, она была обречена валяться здесь в вонючих простынях, и только еле теплившиеся глаза выдавали, что в этой разрушенной оболочке ещё есть душа.

История лежачей была предельно проста: её вытолкнули замуж за такого же, как она, ортодокса, и, выполняя заветы, эта женщина начала без перерыва одного за другим приводить в мир детей. Пока… пока что-то не разладилось в её организме и во время очередных родов она не превратилась в напряжённый кусок дерева.

Муж, быстро оценив ситуацию, с разрешения раввинов женился на другой, а детям, чтобы не было лишних проблем, сказали, что мать умерла.

Единственный человек, приходивший к поверженной, раскинувшей на подушке с клеймом больницы чёрные неувядающие косы, была маленькая скромная старушка с вечным узелком в руках. Но что старушка? Поплачет и уходит. Поплачет и уходит.

Сейчас ночь. Но такая ночь не приносит облегчения, эта ночь – как лицо нездорового человека, и её разрывают перебои – кашель, вздохи и судорожные всхлипы сквозь сон.

Рядом со мной «везунчик» с красивыми, пышными усами. И чтобы скоротать время перед рассветом, он рассказывает поучительные сказки, как надо жить.

– Вялый ты, Лёха, – говорит он мне даже не насмешливо, а участливо и сожалеюще, – ничего не умеешь, нет у тебя вкуса к жизни… Вот смотри, был у меня знакомый: умница, из профессорской семьи, отец знаком с Чазовым, после института сразу в исследовательский центр, оттуда в Швецию учиться, возвращается и делает кандидатскую, впереди только докторская, а он раз кульбит – и в совместное предприятие! А почему? Жить хочет. И не потом, а сейчас, немедленно. Понимаешь? – Везунчик потягивается и продолжает покровительственно: – Я вот тоже после института ничего не знал, но обращался с больными очень-очень внимательно. И да – имел заработок.

Я слушаю его, опустив голову, я ведь в принципе согласен: быть нищим – это стыдно.

Но вот, слава имени Божьему, за окнами наконец бледнеет, и мы, зажигая резкий, почти обжигающий с утра свет, идём поднимать больных.

Сначала толстенного Ханоха с болезнью Дауна, потом крошечную, дерущуюся спросонья старушку Малку, ещё тридцать молчащих стариков, барина Реувена без рук, без ног в его отдельной палате и напоследок живой кошмар из фильмов ужасов – огромную безумную женщину, привязанную к кровати. Как пропасть, открывается её рот при виде человека, и ты окатываешься неостановимым жутким криком.

После подъёма кормление, и я кормлю толстого Ханоха, а чтобы было веселее, рассказываю ему случай.

– Понимаешь, Ханох, – говорю, – вчера в квартале Ромема иду через детскую площадку, а там в песке возится мальчик лет пяти: бритая голова, пейсы, кипа на бритой голове. Вдруг он поднимает глаза и смотрит. А я на его папу ведь совершенно не похож… и без чёрного костюма, и без бороды, пейсов… И он спрашивает: «Скажи, ты гой? Гой, да?» Я не знал, что ответить. Просто растерялся. Понимаешь, я ведь и сейчас не знаю, что ответить… А может, ты знаешь?

Но Ханох не знает и сладко улыбается, глотая кашу.

– Ладно, неважно, – прощаю я его тугодумие, – главное, чтобы ты поел хорошо, – и от доброты душевной предлагаю: – Я тебе ещё расскажу, у меня припасено… Но, правда, только завтра, а то сегодня я устал.

Встаю, оставляя сытого Ханоха, и перехожу к недавно поступившей Лизе родом из России. Но когда подношу ложку к её рту, она, закрываясь ладошкой, спрашивает шепотом:

– Скажите, мы случайно не в Германии?

– Нет.

С облегчением:

– А где?

– В Израиле.

– В Израиле? Точно?

– Да.

– Ну ладно… – и когда я прекращаю давать еду, она всё ещё в недоумении поджимает губы.

Смена заканчивается, я переодеваюсь и с удовольствием выхожу в привычную жизнь. Везунчик быстро лезет в свою машину: он должен спать, а потом учиться, чтобы, вернув себе звание, опять брать взятки. А я после бессонной ночи бреду по проснувшейся земле, впитывая в себя утро.

Десять лет назад я работал в зоне для уголовников и ко мне подошёл один, жёлтое лицо, бритый, спросил:

– Ты еврей?

– Еврей.

– Я тоже. Ты не смотри, я не какой-нибудь, я не убийца, – и с гордостью: – Я был директором универмага, всё через мои руки, так что сам понимаешь…

– Понимаю.

И тут его позвали:

– Жид, эй, жид, тебе говорят! Иди сюда быстро!

– Да иду, иду, – огрызнулся он, провёл понимающим взглядом и больше не подходил.

А теперь Везунчик говорит мне, как надо жить…

Кроме Везунчика я ещё имею честь работать с бывшим директором Невского рынка в Санкт-Петербурге. Я вообще жил в Питере, но на Невском рынке не бывал, и он теперь говорит мне, что это очень интересное и приятное место. Вдвоём с женой они сняли в Иерусалиме и забили вещами на продажу пятикомнатную квартиру, плюс что-то ещё плывёт на пароходе, и он достаёт меня, не хочу ли я купить пианино?

Я отбрыкиваюсь и злюсь.

– Ханох, – начинаю на следующий день, – в России, так получилось, я был проверяющим. Так вот, послали меня проверить стоматологическую поликлинику в районе. И там в одном из кабинетов вдруг вижу, что один из местных стоматологов, не меняя и не стерилизуя, одним и тем же грязным инструментарием лезет из одного рта в другой. Сажусь писать акт, и тут меня просят выйти. Выхожу… Стоит этот самый стоматолог и спрашивает:

– Ты еврей?

– Да.

– Собираешься в Израиль?

– Собираюсь

– И я тоже. Не пиши ничего. Эти гои всегда будут нас ненавидеть. А нам-то делить нечего…

– Скажи, – интересуюсь, – ты там, в Израиле, будешь работать опять стоматологом?

– Конечно.

– И что, собака, этой мерзостью, когда я приду на приём, ты ко мне в рот полезешь? Да я тебя тут закопаю… чтоб не доехал.

При этих словах Ханох резко дёргает головой, и с него слетает кипа. Я поднимаю её и водружаю обратно: у Ханоха есть заботливый брат, который очень строго следит, чтобы милый Ханох всегда был в кипе.

Вы знаете, я ведь ничего не забыл и ни к чему не привык. Во мне очень много злости. Я за всеми записываю, не собираясь ничего прощать.

Шаббат. Двойная оплата. Двойная оплата для меня, Везунчика и бывшего директора, которым эмиграция списала всё. Они нашли общий язык и шлёпают карты об стол, когда есть перерывы. А ещё двойная оплата для одной медсестры, которая, чтобы включить-выключить свет, с хитрым видом зовёт меня – что ж, я выключаю. Я тоже боюсь Бога, но позволяю себе вольности, одновременно позволяя себе роскошь не мучиться от этого.

Работая здесь санитаром, я усвоил два правила:

Первое – нет ничего грязного.

Второе – человек имеет право на старость. На любую старость. Даже на такую.

Со временем больные старики перестают говорить. Едят, спят, механически делают, что от них просишь, но не говорят. Отгораживаются от мира, который им больше не интересен. А если и вымолвят слово, то только на том языке, который подарила мать. Всё остальное уходит. Ухает в пропасть. И человек возвращается к началу голый.

…Малка потухает. Местное её прозвище – «Свадьба». Раньше, услышав это слово, задорная старушка начинала смеяться и танцевать. А когда один идиот однажды спросил её, подмигивая окружающим: «Малка, выйдешь ли ты за меня замуж?» – та, как бы внезапно обретя обратно разум, неожиданно ответила:

– Тебе только на моей бабушке жениться…

Но теперь Малка больше не танцует. Она сидит вялая и безучастная. Дело в том, что она упала. Вроде ничего не случилось, ничего не сломала, но она потеряла жизненную силу – внутри поселился страх, и теперь этот страх ест поедом, не давая ей ходить. Кровать Малки находится как раз напротив лежачей больной, в который раз вынужденной наблюдать чужую смерть.

Скоро Судный день… Двойная оплата. Время Божественной подписи под твоей судьбой. В эту звёздную, необычную ночь я подойду к лежачей с чёрными косами и лягу на неё – пусть вспомнит. Пусть загорятся её глаза, да даже и ненавистью, это будет питать её душу.

А утром – утром я уволюсь.

В период между Новым годом и Судным днём люди делают добрые дела. Нищим подают, улыбаются при встречах, даже могут временно подождать с долгами.

Я глотаю это, как банан.