Текст книги "Радость величиной в небо (сборник)"

Счастливец с нашей улицы

Я отчетливо его помню. Он жил в конце нашей улицы.

Бывало, идет по тротуару, высокий, стройный, в гимнастерке, перетянутой портупеей, с планшеткой, перекинутой через плечо, в пилотке, небрежно, с некоторым шиком, сдвинутой набок, в новеньких скрипучих сапогах. Идет и насвистывает модный мотивчик, со всеми здоровается, вскидывая руку к пилотке, и улыбается, приветливо и дружелюбно – улыбка, как нельзя лучше, выражала его приподнятое состояние.

Когда он шел по нашей улице, мы, мальчишки, стонали от зависти, а девушки застывали в тихом восторге. Его имя было Ростислав, но все звали его Ростик. Мы знали о нем все: он закончил летное училище и служит в части на окраине нашего городка, живет с матерью-старушкой, у него есть девушка – по воскресеньям он гуляет с ней в парке и фотографирует ее «лейкой», он играет в защите местной футбольной команды «Крылья Советов», любит музыку и курит папиросы «Казбек»… Мы считали его невероятным счастливцем и торопили время, чтобы скорее вырасти и тоже стать летчиками.

В то предвоенное время на нашем аэродроме базировались самолеты И-2, которые назывались АДД – авиацией дальнего действия… Мы прибегали к закрытой зоне аэродрома, ложились на бугор и часами смотрели, как за колючей проволокой механики готовили машины к полету, как по летному полю сновали бензозаправщики, а с бетонной полосы на тренировочные полеты то и дело с ревом взлетали бомбардировщики. Мы знали их по номерам, и, когда взлетал экипаж Ростика, нас охватывал безудержный восторг, мы вскакивали и с криками бежали вдоль изгороди вслед за улетающим самолетом.

Иногда по вечерам Ростик появлялся на улице; мы сразу окружали его, чуть не висли на нем, а он, с неизменной улыбкой, по-взрослому, здоровался с каждым из нас за руку и называл «орлята»… Присядет на скамью, достанет папиросу, постучит ею о пачку, выбивая осыпавшийся табак, закурит и радостно скажет: «Прекрасный вечер!» Или: «Прекрасная погодка!» Или: «Сегодня прекрасно поработали!»

«Прекрасно» было его любимым словом. И наш городок был для него прекрасным, и на прекрасных самолетах он летал, и его девушка Аня была самой прекрасной на свете – не случайно он столько ее фотографировал! Ростик рассказывал нам о скоростных истребителях и о самом большом в мире самолете «Максим Горький», об испытателях парашютов, о перелетах Чкалова и о спасении челюскинцев. Он рассказывал увлеченно, с жаром, так, что нас начинала бить дрожь… Потом вдруг встанет, одернет гимнастерку:

– Ну я пошел!.. А для вас есть прекрасное задание – научиться делать планеры и закаляться, как сталь. Сами понимаете – авиации нужны сильные и отважные парни…

Мы не пропускали ни одного матча команды «Крылья Советов». Особенно болели за Ростика, для нас он был лучшим защитником в мире. Даже когда «Крылышкам» забивали голы, мы не видели промахов своего кумира, просто считали, что вратарь «шляпа», и уж, конечно, не замечали мастерства соперников.

Однажды в воскресенье, направляясь с Аней в парк, Ростик пригласил и нас «покататься на карусели и сфотографироваться» – сделать, как он сказал, «прекрасный групповой портрет на память». Кажется, это был его последний снимок, и мне думается, он сделал его неспроста, предчувствуя долгую разлуку.

Мы получились смешно: горстка замызганных сорванцов вокруг Ани в ослепительно белом платье; у нас – напряженные позы, вытаращенные глаза, вымученные улыбки, а Аня, точно фея, – одного из нас обнимает за плечи, другого держит за руку – стоит непринужденно и улыбается фотографирующему нас Ростику. До сих пор я храню тот снимок как бесценную вещь, как лучшее напоминание того безмятежного времени и… как свою боль.

В начале войны завод, на котором работал отец, демонтировали и отправили за Волгу. Вместе с заводом эвакуировали семьи рабочих. Собирались второпях, брали с собой самые необходимые вещи; грузились в старые, продуваемые товарные вагоны, которые точно в насмешку называли «теплушками».

Наш товарняк тянулся медленно, подолгу простаивал на запасных путях, пропуская воинские эшелоны, спешившие на запад. В одном вагоне с нашей семьей ехала Елена Николаевна, мать Ростика, и Аня с родителями.

Елена Николаевна, сгорбленная старушка с усталым лицом, закутавшись в плед, сидела около печурки «буржуйки», которая стояла посреди вагона, и рассказывала Ане о сыне. Почти с детской непосредственностью Аня выспрашивала у Елены Николаевны всяческие подробности из жизни Ростика до их знакомства, а после разговора забиралась на полку и рассматривала фотографии своего возлюбленного. Посмотрев фотокарточки, она перевязывала их бечевкой и прятала в чемодан. Я был уверен – эти снимки представляли для нее единственную настоящую ценность из всего утлого скарба ее родителей… Глядя на Аню, я испытывал романтическое любопытство к тайной связи между нею и Ростиком, ощущал себя причастным к великой любви.

Наш состав прибыл в Заволжье в конце лета. От железнодорожной станции до рабочего поселка, где нам предстояло жить, семьи и заводское оборудование перевозили на грузовиках по расхлябанной, размытой дороге, среди черных от дождей построек и жухлых кустарников. Часть эвакуированных, в том числе Елену Николаевну и Аню с родителями, расселили по частным квартирам. Нам предоставили общежитие металлоремонтного завода – дощатый барак со множеством комнат; рукомойник и туалеты – в одном конце коридора, кухня – в другом. Сколько я помню, в общежитии всегда царил полумрак и холод, только на кухне было тепло от «буржуек». На кухне все и собирались: женщины готовили чечевичные похлебки, мужчины угрюмо курили самокрутки и обсуждали дела на фронте, мы играли в «махнушку» – кто больше подбросит ногой кусок меха со свинцовым кругляшом.

В школу ходили за три километра; на весь класс выдавали три-четыре учебника, тетрадей не было – писали на оберточной бумаге. После школы гоняли тряпичный мяч, играли в «расшибалку» и «чижа», лазали по свалке в поисках «ценных штуковин», через туалет пролезали в кинотеатр «Вузовец».

Как-то возвращаясь из школы, я повстречал Аню. Она первая окликнула меня и удивленно спросила:

– Чтой-то ты несешь ботинки в руках?

– Не видишь разве, они почти новенькие, – ответил я.

– Мать недавно купила на базаре. Сказала «береги»… Я и берегу.

– Дурачок! Надень сейчас же, простудишься!

Аня заставила меня обуться, рассказала, что работает учетчицей на заводе, и похвалилась письмом от Ростика, при этом ее лицо посветлело. Я смотрел на нее и думал, что, когда вырасту и стану летчиком, у меня тоже будет невеста, такая же красивая и преданная, как Аня.

Однажды зимой мать послала меня в керосиновую лавку… Я брел по грязному, перемешанному с гарью снегу, пинал попадавшиеся куски льда и вдруг чуть не столкнулся с Еленой Николаевной. Она везла дрова на санках, ее седая голова была укутана драным платком, полушубок опоясывала веревка, из бот выглядывали тряпки. Она шла зигзагами, то и дело проваливаясь в придорожные сугробы. Когда я поздоровался с ней, она подняла на меня темные запавшие глаза:

– А-а, это ты! Здравствуй, здравствуй!.. Ты Аню случайно не видел? Первое время она часто заходила, а сейчас что-то редко… Вот уже месяц как ее не видела.

Я помог старушке подвезти санки, и в благодарность она пригласила меня «попить чайку».

Елена Николаевна жила в полуподвальной комнате, где стояли железная пружинная кровать с матрацем, из которого вылезали клочья ваты, «буржуйка» с длинной трубой, тянувшейся через весь полуподвал и выставленной в маленькое окно у потолка, расшатанный табурет и стол с алюминиевой посудой и свечой в ручейках застывшего воска.

Когда мы вошли в помещение, нас встретил тощий пес.

– Это Артур, – сказала Елена Николаевна. – Он был ничейный. Вдвоем-то нам веселее коротать время… Ты животных-то любишь? У нас с Ростиком всегда были животные… А в школе у тебя как, все хорошо? А мама с отцом как?.. Давай-ка с тобой растопим печурку, да заварим кипяток сухариками и попьем. Сухариков у меня много…

За чаем Елена Николаевна сказала:

– Хорошо, что тебя встретила. И помог мне, спасибо. И вот что. На-ка почитай мне письмо от Ростика… У самой-то у меня зрение стало никудышное… Недавно получила. С фотографией…

Она достала из-под матраца конверт и протянула мне.

Я начал читать и сразу понял – старушка уже знала письмо наизусть: подсказывала слова, когда я запинался, и поправляла по памяти. Ростик писал про свой экипаж: о командире, штурмане, стрелке-радисте, о том, что у них замечательный самолет – «летает прекрасно, как пчела». Писал, что в их отряде появился лисенок. Его подобрали полузамерзшим и назвали Лиской. С Лиской они делятся пайком и берут с собой на вылеты. «Первое время, – писал Ростик, – Лиска, боялась шума. А теперь привыкла, только надеваем комбинезоны, сама бежит к самолету и лезет в кабину». Ростик просил мать беречь себя и не волноваться за него и заверял, что они обязательно разгромят фашистов. В конце письма сообщал, что послал Ане пять писем, но получил только два и те давно. «Почему она редко пишет?» – спрашивал он.

На фотографии Ростик выглядел отлично, как и прежде, как всегда: тот же приветливый взгляд, та же улыбка. На руках он держал остромордую зверюшку с пушистым хвостом.

– Вот так, – вздохнула Елена Николаевна, когда я закончил чтение. – У меня Артур, у него Лиска… А почему Аня ему не пишет, я и сама не знаю. Ведь она отзывчивая девушка и любит Ростика… И ко мне не заходит. Работы у них, конечно, много, они и в ночь работают, но все же не написать… Может, заболела? Ты бы ее разыскал, она где-то у завода живет…

Слова Елены Николаевны сильно озадачили меня, я никак не мог понять, почему Аня не пишет Ростику. Ее молчание я воспринимал как личное оскорбление: «Пусть работает, пусть заболела, но не написать Ростику!».

Неделю я проторчал у заводской проходной и наконец увидел ее. Она вышла с парнем в черном флотском кителе, весело кивнула мне, но тут же, прямо на моих глазах, как ни в чем не бывало, взяла матроса под руку, и они зашагали к остановке автобуса. Оторопев, я застыл; потом спохватился и устремился за ними.

Некоторое время я выслеживал их, и отчетливо слышал, как он назвал ее «чудо природы», и видел, как на ее лице появилась счастливая улыбка. Потом до меня донеслись ее слова:

– Заходите ко мне в цех…

Дальше все дорисовало мое воображение – я понял: у Ани появился новый поклонник. «А как же Ростик?!» – моему возмущению не было предела.

Вскоре я выведал у заводских подростков, что матрос – вовсе не матрос, а шофер, что матросом он никогда не был и вообще освобожден от военной службы из-за какой-то болезни – просто живет рядом с Аней и провожает ее, «чтобы не напали хулиганы». Я немного успокоился, но все же решил выяснить, почему она не пишет Ростику.

Из-за Ани я сильно запустил занятия в школе, и, когда об этом узнал отец, мне порядком влетело. Слежку пришлось прекратить… Но к Елене Николаевне я продолжал наведываться раз в неделю. Весной она получила еще одно письмо; Ростик писал, что жив и здоров, что они каждый день «бомбят фашистов», что у них «вовсю бушует прекрасная весна и девушки-техники, которые готовят самолеты к полету, кладут в кабину букетики цветов, чтобы мы знали, что нас ждут на земле». «А Лиска все летает с нами – она приносит удачу». В конце письма Ростик снова спрашивал, «почему Аня совсем не пишет?».

В тот день, когда я перечитывал Елене Николаевне это письмо, она сообщила мне, что в наш поселок приехал цирк шапито. Наутро на окраине поселка я и в самом деле увидел крытый грузовик и прицеп-фургон, облепленный афишами. Фургон был с дверью, окнами и откидными ступенями – целый дом на колесах… Подойдя ближе, я услышал в фургоне рычание собаки и мяуканье кошки. Заглянул внутрь, а там за яркими костюмами на табурете сидит усатый толстяк и… лает и мяукает. «Сумасшедший, что ли?» – подумалось.

– Похоже? – спросил мужчина, заметив меня.

Я кивнул…

– Ну тогда садись, слушай дальше, – и он засвистел соловьем, заквакал лягушкой.

– Здорово у вас получается, – я прищелкнул языком. – Только зачем?

– Приходи вечером, узнаешь… Тебя как зовут? Меня Игорь Петрович…

Вечером около грузовика появился огромный шатер и будка-касса, вокруг которой выстроилась очередь. Я заглянул в фургон – Игорь Петрович сидел на прежнем месте и что-то склеивал.

– Залезай! – махнул он. – Вот билет на самое лучшее место. Отдашь контролерше, она тебя посадит. Только уговор – после представления поможешь разбирать лавки, договорились?

Я кивнул и, прижав билет к животу, дунул к шатру, потом взглянул на билет, а вместо него увидел клочок бумаги, на котором было написано: «Маша! Пропусти этого мальчугана!». Оторвавшись от «билета», я вдруг увидел – к шатру подкатила полуторка, и из нее вылезли Аня с «матросом». Они не заметили меня, хотя прошли совсем рядом, в двух шагах.

– Машина любит чистоту и смазку, а девушка – любовь и ласку, – проговорил «матрос», обнимая Аню.

Неожиданная встреча и присказка «матроса» сильно задели меня… Я мысленно сопоставил «матроса» с Ростиком, и на меня нахлынула жгучая обида, какая-то горечь подступила к горлу.

В том городке, где мы жили до войны, не было цирка, так что я совершенно не представлял, какое зрелище меня ожидает; только войдя под полог шатра и увидев множество ярких ламп и красный плюш на круглой арене, догадался – меня ждет что-то захватывающее. Оркестр из четырех музыкантов грянул марш, и я тут же забыл об Ане с «матросом», и о своих неурядицах в школе, и о родителях, которым даже не сказал, куда направился. Я ждал волшебства, и не обманулся…

Теперь, вспоминая то представление, я понимаю, что выступали довольно посредственные провинциальные артисты, но они были первыми циркачами, которых я видел, и поэтому навсегда остались в памяти. И еще – до сих пор передо мной стоят усталые лица зрителей – заводских рабочих, для них то представление было отдушиной в тягостной, полной изнурительного труда и лишений, жизни.

Больше всех запомнился клоун; он вышел на арену с резиновыми надувными зверями и, щелкая хлыстом, стал изображать укротителя: то стравит медведя с тигром, то сунет голову в пасть льва; и звери, словно живые, раскачивались и рычали. Иллюзия подлинности была полной, зрители покатывались от смеха, а я так просто давился хохотом… Когда погасли лампы и зрители начали расходиться, я увидел на манеже Игоря Петровича, и до меня дошло, кто за зверей подавал голоса.

– Ну как, понравилось? – спросил он, подходя.

Я ничего не смог ответить, только радостно закивал…

Мы принялись убирать лавки, и вдруг на полутемную арену выбежал черный пес и начал танцевать на задних лапах. Я остановился, стал наблюдать за собакой. А она расходилась вовсю: то прыгнет через невидимую планку, то перевернется в воздухе. Проделав трюки, пес раскланялся и заковылял к выходу, но наткнулся на барьер. Я засмеялся.

– Наш Чавка, – услышал я за спиной голос Игоря Петровича. – Он слепой… Два года назад после представления у нас загорелся шатер. Стали его тушить, а он рухнул и накрыл одного гимнаста. Думали, сгорел, вдруг видим – Чавка его из огня волочит. Оба дымятся. Сбили с них пламя, облили водой. Гимнаст выздоровел, а Чавка остался слепым.

Направляясь к дому, в одном из окраинных проулков я внезапно снова увидел полуторку «матроса». Машина стояла в тени под деревьями, но я заметил огонек папиросы в кабине, подкрался поближе и ясно разглядел рядом с «матросом» Аню.

…Летом мы подрабатывали на кирпичном заводе – подвозили к печи вагонетки с сырыми кирпичами. Несовершеннолетним разрешалось работать только по три часа, поэтому во второй половине дня мы отправлялись в парк, где проходили военную подготовку призывники в армию – мы смотрели, как они разбирают и собирают ружья, кидают учебные гранаты и, конечно, мы ужасно жалели, что не можем вместе с ними отправиться на фронт.

Как-то в воскресенье, направляясь в парк, я заметил на скамье парочку. Молодые люди сидели в тени кустов и пили фруктовую воду.

– …Прохладная и вкусная, как раз то, что я люблю, – услышал я и сразу узнал голос Ани.

Сделав дугу, я приблизился к скамье со стороны кустов… Аня сидела с «матросом». Он что-то говорил вполголоса, а она, облокотившись на спинку скамьи и положив голову на руки, внимательно его слушала и то и дело вздыхала:

– Как интересно!

Мои прежние подозрения мгновенно подтвердились…

«Вот сейчас, когда она здесь строит глазки этому «матросу», Ростик летит на своем бомбардировщике и бьет по врагу», – подумал я, и ненависть к Ане охватила меня. Я следил за ними около часа. В какой-то момент «матрос» обнял Аню, и она с готовностью упала в его объятия. Я чуть не потерял равновесие и схватился за ветку; «матрос» обернулся.

– А-а, это ты, свисток! Ну как она, жисть-жестянка?..

Пойдем, Анютка!

Она даже не взглянула на меня, да и как могла взглянуть – ее глаза были закрыты, точно она в обмороке; покорно встала и взяла его под руку. Они проследовали к выходу из парка…

Я шел за ними до самого ее дома и, пока они прощались, стоял за деревьями и бросал в ее сторону гневные, презрительные взгляды… Когда «матрос» ушел, а она направилась к крыльцу, я вышел из укрытия и преградил ей дорогу. Видимо, у меня был угрожающий вид – ее лицо вспыхнуло.

– Предательница! – задыхаясь, проговорил я.

– Почему? Чем я тебя обидела? – удивленно спросила она, то ли не догадываясь, что я все знаю, то ли притворяясь, то ли просто еще витая в романтических облаках.

– Прокатись на машинке со своим липовым матросиком! – выпалил я и пошел в сторону. Где ей было знать, что их отношения с Ростиком давно были и частью моей жизни.

Как-то осенью, возвращаясь из школы, я увидел на окраине поселка мужчину в летной форме. Незнакомец шел, прихрамывая, опираясь на палку, рассматривал номера домов, что-то выспрашивая у встречных прохожих.

Я подбежал к нему, он улыбнулся и отдал мне честь – точно так же, как и Ростик когда-то…

– Вот, ты, наверное, все здесь знаешь… Где здесь проживает Елена Николаевна?

– Знаю, пойдемте. А вы… вы от Ростика?

– Угу, – нахмурившись, буркнул летчик.

Он смолк, а я насторожился, меня охватило какое-то недоброе предчувствие, и я поспешил его отогнать:

– Вы с ним вместе летаете?

– Отлетали, брат, – тихо проговорил летчик. – Я вот с протезом… А Ростик… Ростика уже нет. Погиб он. Вот не знаю, как это выложить его мамаше и невесте…

В полдень на улице

Ошалело сверкает солнце, тянет теплый ветерок, птицы в небе ведут брачные игры, из водосточных труб хлещет, как из пожарных шлангов, одним словом – весна.

…Он вышел из ворот завода посмолить сигарету на солнцепеке, поглазеть на девчонок – надо ли пояснять – весна. И вдруг – она; вышагивает с синим зонтом, голову держит высоко, улыбается каждому встречному, что-то шепчет, срывает с веток набухшие почки, пританцовывает – на улице ей явно тесно – это и понятно – весна… Она взглянула на него, дурашливо хмыкнула, прошла мимо; ему стало жарко, несколько секунд колебался, потом все же догнал ее – опять же – весна, и сразу понял – она со странностями. Ну какая нормальная девчонка будет такое говорить?! Он всего-то произнес:

– Я за вами шпионю, – лишь бы завести разговор.

А она, не меняя улыбки:

– Раньше люди знакомились на балах, а теперь и знакомиться негде, правда? – голос низкий, с хрипотцой, на лице капли, а плащ мокрый, будто вся завернута в целлофан.

– Поэтому на улицах столько одиноких людей… Весна, уже совсем весна, – она повела в воздухе рукой. – Продают подснежники, мимозу… Смотрите – всюду шарики мимозы, пушистые, пачкающие! Как все изменилось – попробуй узнай переулок, сквер, киоск…

– Как вас зовут?

– Таня. А люди какие-то деревянные. Ничего не видят, не чувствуют, куда-то спешат… Ну конечно работа, ну конечно заботы, но не замечать весну!.. У вас есть любимая улица? У каждого есть. У меня – улица Пирогова. Сейчас там еще не очень, а вот летом… Там уйма зелени – и вся скромная, не броская.

– Кто вы?

– Я ведьма. Летаю на метле, – она потрясла зонтом, вновь дурашливо хмыкнула. – Мой зонт волшебного свойства. Чуть что не по мне – фьють! И улетаю…

– Нет, серьезно.

– Я художник, у меня живописная насыщенная жизнь.

Как вечная весна. А вы, судя по этой рекламе, – она кивнула на пятна солидола на комбинезоне, – трубочист.

– Что-то вроде. Кручу гайки, работаю слесарем.

– Люблю, когда мужчина все делает своими руками.

– Вот перекур устроил, но надо топать назад. Как вас еще увидеть?

– Зачем? Мы так чудесно поговорили, – она засмеялась. – Пусть все так и останется. Не ахти какое событие – просто весна.

– Давайте вечерком поговорим еще?

– Зачем? Все потому что – весна, остальное совсем ни при чем… Надо же, так неожиданно пришла весна. Но плащи еще снимать рано. – Она медленно пошла по переулку.

– Стойте! Я из-за вас опоздаю на работу. Давайте встретимся!

Она остановилась около подъезда, вздохнула.

– Ну хорошо, придумайте что-нибудь. Запишите мой телефон, – проговорила цифры и «до свиданья», и убежала вверх по лестнице – внезапно, как и появилась – ясное дело – весна.

После работы он позвонил. Она говорила чересчур спокойно, низким голосом – гулким, далеким, как эхо. «Завтра встретимся, – сказала, – сегодня занята». А вечер был теплый: птицы вовсю горланили, в канавах бормотали ручьи, гуляли парочки. «Занята! – ухмыльнулся он. – Если девчонка хочет, она приходит, а не хочет – придумывает отговорку: то голову вымыла, то подруга зашла – дежурные штучки».

На следующий день он позвонил снова. «Да, да, я вас узнала. Я начинаю привыкать к вашему голосу». Они договорились – он подойдет к ее дому. Она вышла в розовой кофте и малиновой юбке и в руках – опять синий зонт «метла». На вид она была его ровесницей, лет двадцати пяти; прямые волосы без всякой прически, зеленые глаза с крапинками, лицо – прямо иконописное. С минуту они смотрели друг на друга, и она дурашливо хмыкала, поджимая губы.

– Хорошо, что пришли, – сказал он, чтобы как-то сломать барьер, – с вами трудновато встретиться. Чем вы так заняты?

– Набрасывала один эскиз, но получилось неважно. Во всем виновата весна.

Они пошли по переулку; она пальцем водила по стенам домов и бормотала хрипловатым голосом:

– Как хорошо пахнут… В детстве я перенесла болезнь почек и на время ослепла. Но у меня обострилось обоняние. Все получилось смешно. Зимой простудилась и лежала в постели, ждала, когда болезнь отступит. Целый месяц лежала и смотрела, как за окном мальчишки катаются на коньках. Раз не выдержала и, когда родители ушли, надела коньки и весь день гоняла как одержимая. Так и схватила воспаление почек.

– И сейчас побаливают?

– Нет, что вы! Теперь я и не знаю, где какие органы – ничего не чувствую. Зато по запаху определяю любую вещь с закрытыми глазами. У меня обоняние, как у собаки… Вы так можете?

– Наверно, смогу, – похвастался он. – А вы живете с родителями?

– Нет, одна… Мой отец умер, а мама живет с отчимом. Я не могу с ней. В доме должна быть одна хозяйка.

– Вы не замужем?

– Нет… И не хочу. Боюсь потерять мечту.

– Какую?

– Мечту о прекрасном человеке, которого все равно не встречу.

– Зачем тогда мечтать?

– А разве вы всегда мечтаете о том, что может сбыться? Мне это помогает работать. Это мой способ жить… Я даже разговариваю с ним.

– С кем?

– С этим человеком. Особенно весной…

Она взглянула на него прозрачными глазами – то ли шутит, то ли говорит серьезно – не поймешь. «Разыгрывает меня? – подумал он. – Просто работает под тронутую или в самом деле того?» Они прошли весь переулок и теперь пересекали сквер.

– Идеалов конечно нет, – продолжала она, – ведь мужчина для женщины главный друг и в то же время главный недруг, потому что женщина по своей сути жертвенница, а мужчина захватчик. Женщина с радостью готова отдать все то, что разглядит в ней мужчина. Разглядит и оценит, – она тяжело выдохнула и предложила: – Давайте посидим.

Он достал сигареты, протянул ей, они закурили.

– Вообще-то у меня есть жених. Ему восемнадцать. С ним я чувствую себя старухой. Ходит за мной как привязанный – смертельно влюблен и ревнует даже к дворовым собакам и деревьям. Правда, он хороший художник. В его работах божественность – они светятся… Но мне жалко его – он слабый. Слабый и ужасно глупый, раздражает своими глупостями. Есть старая истина – можно быть хорошим художником и полным дураком.

– А вы – злая.

– Да. И не люблю добреньких. Они и всех любят и никого, а уж злые если любят, так сильно… И семьи люблю неспокойные, где стычки – те хоть что-то ищут. А остальные квелые люди. Вообще спокойное счастье – удел ограниченных людей… Вы заметили, сколько стало квелых, спокойных? Кооперативные квартиры, «Жигули», дачи. Скупают ковры, хрусталь. «У всех есть, значит, и мне надо». Музеи, а не квартиры… Все завели библиотеки, для них книги – тоже товар. Мой жених предложил выпускать обои с корешками книг классиков и намалеванным хрусталем. Оклеил комнаты и – все есть. Облегченные, развлеченческие вещи!.. Все-таки он талантливый… Господи, как много у нас трафаретных комнат и трафаретных людей! И как они духовно бедны. Ссорятся из-за мест для стоянок машин, ругаются в очередях, даже весной – противно! – она вдруг замерла, на ее губах застыла улыбка.

Он повернулся в сторону ее взгляда и увидел бабочку.

– Я загадала, если бабочка сядет, значит, я долго не умру… Надо же: ни цветов, ни листвы и вдруг бабочка…

– А где вы работаете?

– В основном на улице. Собираю образы, краски, сюжеты, а дома только монтирую.

– А чем вы рисуете?

– Что под рукой. Мне все равно чем, лишь бы оставляло след. И я рисую не ради славы, одобрения, и не ради денег. Просто не могу не работать, – говорит, а лицо острое, взгляд серьезный и руки сложила молитвенно – точно перенеслась в храм.

– Покажите как-нибудь, что вы делаете.

– Как-нибудь покажу.

– А кто покупает ваши работы?

– Я сдаю их в комбинат. В комбинат графиков. Там, конечно, канцелярская обстановка и чиновники говорят канцелярским языком. Сейчас ведь для искусства дремучие времена. Хорошо хоть нет гонений и дают заказы. У меня есть заказы, я не самый последний художник, – она посмотрела на него с определенной гордостью и хмыкнула, но не дурашливо.

– Так вы – миллионерша.

– Что вы! Вот купила туфли, теперь целый месяц пью один чай. А это, – она кивнула на юбку, – шью сама… Я живу в живописной бедности, среди картин и книг, но свободно, без надрыва… И беру заказы только те, которые нравятся, а большинство работ делаю для себя.

– Зачем такое искусство? Оно же должно быть для всех.

– Должно, нужно – как я не люблю эти канцелярские слова! Никому я ничего не должна. Неужели вы этого не понимаете? – она недовольно повела рукой, вздохнула и продолжила тоном учителя: – Художник выявляет болезни общества, и выносит их на суд зрителей, и ищет истину, отстаивает справедливость… Конечно, вы в другом мире, но вы хотя бы ходите на выставки?

Он кивнул, чтобы не прослыть «деревянным», и перевел разговор.

– Давайте заглянем куда-нибудь, что-нибудь пожуем, выпьем.

– В другой раз. Давайте лучше посидим здесь. Смотрите – клейкие листочки появляются, – она потрогала свисавшую ветку и снова улыбнулась. – Никакая я не миллионерша. И у меня или много денег, или совсем нет – тогда влезаю в долги. А вообще я не люблю деньги. Когда они появляются, стараюсь побыстрее от них избавиться. Накуплю всяких нужных и ненужных вещей и облегченно вздохну. Без денег живется свободнее… Иногда, конечно, худо.

– Может, все же пойдем, выпьем немного.

– Не хочется. К тому же мне скоро нужно возвращаться, гулять с Феклой – моей собакой. У меня чудная Фекла. Лайка. Я ее безумно люблю… Давайте просто посидим, поговорим. Знаете, как приятно поговорить после долгой работы в одиночестве. Вам этого не понять – вы в коллективе, а я все время одна и мне нужно понимание, поддержка… особенно весной…

По дороге к дому он думал: «Она чокнутая, точно. С одной стороны вроде нормальная, с другой – то и дело какие-то выдумки, закидоны. Но художница, и красивая до жути. Надо бы поднатаскаться в живописи, а то еще подумает, что я совсем ничего не волоку. И надо рассказать о себе, чтоб знала, с кем имеет дело. Я ведь тоже собой кое-что представляю: на заводе уважают, денежки зарабатываю немалые, скоро мотоцикл куплю»…

Они договорились встретиться на следующей день около ее дома. И снова она вышла в необычной одежде: в зелено-голубой кофте со множеством складок и короткой темно-фиолетовой юбке, и опять в руках держала синий зонт.

– Вы так странно одеваетесь.

– У каждого свой аквариум… Ничего странного нет. Обыкновенно. А потом, по деталям одежды можно судить о человеке. Ведь вкус – это уже взгляд. О, господи, как с вами тяжело, несмотря на весну.

– Угу… Вы обещали показать работы.

– Сегодня у меня дома работает подруга. Может быть завтра.

– Тогда двинем в ресторанчик?

– Ой, какой же вы неугомонный. Там духота и все эти прилизанные, игольчатые мужчины и конфетные женщины. Терпеть не могу рестораны. Давайте погуляем, ведь весна!..

Она любила бродить в незнакомых районах города, любила тихие переулки, музеи – то, что на него нагоняло тоску.

Через час, когда они забрели на окраину, она вдруг ни с того ни с сего припустилась вперед. Он бросился за ней.

– В чем дело?

– Я загадала, если перегоню вон того мужчину, то у нас с вами будет что-то… Как вызов морали… Вообще-то не верится – уж очень мы разные… Правда, вы, чувствуется, сильный, уверенный в себе. И немногословный. Мужчина должен быть именно таким.

Когда они возвращались, он еле волочил ноги, а она шла вприпрыжку и все рассказывала о себе – как в детстве по вечерам с ребятами делили небо на участки и считали, у кого больше звезд, потом заговорила о лошади, которую решила купить, как подыскивала для нее гараж, придумала имя – Святой Павел, а друзьям объявила, чтобы без овса не заходили. Но гаражи оказались занятыми, и она решила держать лошадь в коридоре. А потом подумала: «жильцы будут ворчать, да и по ведру овса в день надо и вообще работу придется забросить, ведь Павла придется пасти».

«Все это интересно, – думал он, – только как бы самому с ней не спятить».

Перед тем как расстаться, они покурили в ее темном подъезде.

– Спасибо вам за вечер, – тихо сказала она. – Завтра можно посидеть у меня. Вам понравится моя Фекла.

Он затянулся, огонек сигареты осветил ее лицо – она не дыша смотрела на него. Огонек погас, и она коснулась рукой его щеки.

– До свиданья! – прошептала и убежала.

Он догадывался – у них совершенно разные интересы и встречи будут ненадежные; он боялся, что не сможет соответствовать ее высоким запросам, но его сильно тянуло к ней, непонятной, загадочной. «Главное, у нее никого нет, – рассуждал он по дороге к дому. – Воздыхатель жених не в счет – сопляк, куда ему со мной тягаться».