Текст книги "Радость величиной в небо (сборник)"

Дачные впечатления

Тот летний дом-шалаш был основательно обжит мелкой живностью: в углах деловито сновали пауки-домовики, по стенам тянулись цепочки муравьев, по полу бегали многоножки, тараканы и мыши, по занавескам и стеклам ползали комары, и мошкара, и непременные обитатели всех жилищ – мухи, среди которых виднелись и залетные – шпанские, большие, с металлическим блеском; а на чердаке обустроили гнезда осы и трясогузки. От времени дом-шалаш рассохся, осел и перекосился; в его комнате, по наблюдению нового владельца художника Филатова, гуляли сквозняки северного и восточного направлений. Но даже самые мощные сквозняки не смогли выветрить запах самогона, который остался от прежних хозяев дачи. Впрочем, этот запах не смущал Филатова; как большинство художников, он и сам при случае выпивал, но только с интересными собеседниками.

Покупку дачи Филатов оформлял в райцентре; его судьбу как владельца недвижимости определяли члены исполкома и их председатель Корнаухов, который интересы дела ставил выше личных интересов и потому много лет занимал высокий пост, несмотря на частые смены остального руководства.

– На текущий момент и вообще художники нам желательны, – сказал Корнаухов Филатову. – Художники – народ от Бога. Надеюсь, в праздники ты напишешь на транспарантах… божественные слова и изобразишь… (очевидно, он хотел сказать: «божественных людей» – вождей-полубогов, но подумал, что это будет чересчур возвышающее, и закончил мысль несколько принижающе: изобразишь кое-что.

Первое время Филатов не мог нарадоваться на свое жилище, работал как одержимый, не выпивал, хотя все деревни вокруг дачного поселка по вечерам заполнялись пьющими компаниями, с дачниками почти не общался, за исключением непосредственного соседа – старика по прозвищу Академик-теоретик, который всем давал советы, «что плодотворней сажать», «как делать продуктивные реформы», но сам ничего не выращивал. И дачниц Филатов к себе не приглашал; на их неугасающее любопытство – «какие картины вы пишете?», на призывы – «сходить на речку искупаться», «устроить вечерние гуляния» неизменно твердо отвечал:

– Пока работается, мой холостяцкий дом – моя крепость. Закончу работу, тогда, пожалуйста, что угодно. А пока никому не удастся вскружить мне голову, устроить красивое заблуждение.

Так и провел первую половину лета – как исполин творческого духа – за мольбертом и перекурами в палисаднике, среди высокой горячей травы; раз в неделю ходил за продуктами в сельмаг соседней деревни, да иногда по утрам окунался в реке, «чтобы стряхнуть сон и бодрячком наброситься на холсты».

Вторую половину лета Филатов посвятил беспечному отдыху: перезнакомился со всеми посельчанами, с каждым дачником распил бутылку и поговорил по душам, каждой дачнице показал свои картины, с каждой искупался в реке и погулял – то есть поучаствовал в небольших, но емких жизненных событиях. Затем Филатов стал осваивать близлежащие деревни «для сбора впечатлений», а впечатлений там было предостаточно – в тех населенных пунктах кипели нешуточные страсти.

Как-то в жаркий полдень, когда солнце замедлило свой бег, Филатов сидел на окраине села и делал карандашный набросок местной церквушки. Та скромная церквушка давно приглянулась художнику: ее медный купол выглядел намного благороднее позолоченных, броских куполов, в нем читались и достоинство, и сдержанность. Филатов сидел на раскаленных добела камнях и спокойно рисовал церквушку, как вдруг услышал жуткие вопли, и мимо него пронеслась растрепанная женщина, высокая и прямая, как сосна, и такая же золотистая от загара. За женщиной, пыхтя и отдуваясь, пробежал мужик с топором, на его разорванной рубахе виднелась кровь. За мужиком, поднимая пыль, протопала галдящая толпа – старики, старухи и дети – и ни одного парня или мужика. «Он ведь ее зарубит!» – мелькнуло в голове Филатова, и, отбросив рисование, он припустился за мужиком. Догнал и врезал ему кулаком в затылок.

Мужик свалился, отполз в тень под деревья и облегченно заулыбался – казалось, только и ждал этого момента. Подбежали старики, старухи, дети; отгоняя мух от потных лиц, стали объяснять художнику:

– …Она ему разбила нос… Он уже лет пять за ней бегает… У него тридцать две болезни и на все есть справки….

Внезапно Филатов почувствовал страшный удар сбоку, удар пришелся в глаз и Филатов не сразу разглядел, кто его нанес, а когда разглядел, невероятно удивился – перед ним стояла растрепанная особа, которую он спас от смерти. Она была черная от гнева, словно сосна, опаленная молнией.

– Сволочь! – кричала она, размахивая кулаком перед носом Филатова. – Кто тебя просит лезть не в свои дела?! Ты что, с адом в душе?!

– …Она баба горячая, – сказал один старик Филатову на обратном пути. – Может спрыгнуть с крыши дома, прокатиться на бешеной лошади… А на мужика своего набрасывается с кулаками… Ну он и прибегает к средствам самозащиты, припугивает ее топориком… Здесь намедни приезжало начальство из райцентра и ихний главный, ухватистый Корнаухов – все отпетые бездельники, только и умеют пужать да стращать. Взяли подписку с бабы, чтоб не била мужика, а с него – чтоб не брался за топорик… А вообще он мужик тихий, не пьет, чтоб не беспокоить соседей… У него и предки все такие были. Так что и его корни трезвые…

В словах старика Филатову особенно понравилось пренебрежительное отношение к начальству. Позднее художник обнаружил, что для жителей тех мест вообще не существовало конкретного начальства; они всех считали начальниками, в том числе и самих себя. Филатову они напомнили древних греков, у которых, как известно, было целое министерство Богов: Бог солнца, Бог войны, Бог охоты; греки поклонялись не одному Богу, а понемногу всем сразу, при этом не забывали и о божественном начале в себе. В этом и греки, и сельские жители были сродни самому Филатову – он никогда не забывал, что «художники – народ от Бога», как выразился Корнаухов. А вот сам председатель явно не имел «божьей искры», иначе не называл бы лозунги и транспаранты «божественными словами». Впрочем, возможно, он это говорил только на публике, чтобы не потерять высокий пост.

Через несколько дней Филатов, с еще заплывшим глазом, удил на реке рыбу. В разгар клева окуней недалеко от художника расположились вдрызг пьяные жители деревни, две парочки средних лет. Гогоча, захлебываясь смехом, парочки зигзагами побежали к воде, на бегу раздеваясь и разбрасывая одежду. В воде некоторое время обнимались, потом стали изображать что-то вроде заплывов. Филатов уже смотал удочку, как вдруг наступила тишина, и одна из женщин заголосила:

– Утонул!

Бросив взгляд в сторону компании, Филатов насчитал на берегу трех пловцов; одного из мужиков явно не хватало, его пьяная и мокрая подружка стояла у кромки воды и вопила:

– Утонул! Надо ж, утонул!

Вторая парочка сидела на берегу, понуро опустив головы и раскачиваясь в такт тоскливым воплям. Никто из троицы даже не пытался искать утонувшего; вопящая женщина тупо смотрела на воду, видимо, ожидая, что ее друг всплывет сам, как золотая рыбка, а те двое, похоже, считали – раз Бог взял, значит, так и надо.

Не раздумывая, Филатов бросился в воду и у самого берега наткнулся на утопленника, вытащил его за ноги, как бревно, принялся делать искусственное дыхание.

Вопящая женщина перестала вопить и только причитала:

– На кого оставил?! На кого?!

Парочка развалилась на песке и впала в забытье: женщина уткнулась лицом в скрещенные руки, вроде уснула; мужчина запрокинул голову, закрыл глаза и равнодушно тянул:

– Налился! Безнадега! Бесполезняк!

Но утопленник очухался, засморкался, закашлял. И в этот момент его подружка влепила ему крепкую пощечину и снова завопила, но уже с сатанинской злостью:

– Гад! Хотел оставить! Обо мне подумал?! На кого хотел оставить, я тебя спрашиваю?! Чтоб тебе на башку свалился кирпич!..

Филатов подумал, что разгоряченная женщина, в пылу, может наброситься и на него – кто их разберет, этих сельских жителей! Может, и он что-то сделал не так, и, чего доброго, женщина подобьет ему второй глаз. От греха подальше художник спешно направился к поселку.

В начале августа в той же деревне случился пожар. По одним слухам, хозяин, престарелый сторож свинофермы Иван Алексеевич, собственноручно подпалил жилище, спокойно совершил преступное дело, поскольку изба была насквозь трухлявой и грозила завалиться – подпалил с надеждой, что райцентр выстроит новое жильё.

По другим слухам, Иван Алексеевич и его жена давно дошли до ручки: обносились, разделись, разулись, и только и пьянствовали, и в тот злополучный день, налив глаза, растопили печь и уснули, и их спящими еле успели вытащить из горящей избы.

Так или иначе, но дом полностью сгорел – остались фундамент и печь, после чего Иван Алексеевич написал письмо лично председателю Корнаухову. Письмо начиналось словами: «…Обращаюсь к Вам, как водолей к водолею…» (что соответствовало истине и без промаху било прямо в сердце председателя). А заканчивалось послание еще более трогательными словами: «…жду вашей доброты по адресу…» (далее следовало название деревни, улицы и номер несуществующего дома).

Дело о пожаре разбирала комиссия в составе обновленного исполкома и бессменного Корнаухова, который произнес возвышенную речь, после чего погорельцам выделили два грузовика стройматериалов. И здесь появился третий слух: будто бы хозяева сгоревшего дома в пепле нашли чудом уцелевшие деньги и кое-какое золотишко, будто бы Иван Алексеевич и его жена нарочно прибеднялись, а на самом деле богаче многих (между тем все богатство стариков состояло из коровы по кличке Глашка).

Этот сомнительный в высшей степени слух художник Филатов отметал безоговорочно.

– Ну зачем им богатство?! – возмущенно спрашивал он посельчан, рассуждая с чисто художнической точки зрения.

– Детей у них нет, кому все оставлять?! А живем один раз!..

Посельчане соглашались с художником, но припоминали другие погрешности в поведении сторожа.

– Он всегда старался быть поближе к начальству; когда здесь киношники снимали фильм, так и лез в камеру, и хочет попасть на радио…

Посельчане никак не могли смириться с подвалившими сторожу стройматериалами и его будущей новой избой. Они успокоились, только когда внезапно умерла жена сторожа – она так рьяно взялась за строительство, что надорвалась и «приказала мужу и односельчанам долго жить». Иван Алексеевич похоронил жену крайне скромно – в халате и тапочках (больше ничего не было), но после похорон увидел сон, в котором жена укоряла его, почему не купил платье и туфли.

Спустя две недели в деревне умерла старуха, и в ее гроб Иван Алексеевич положил новое платье и туфли, «чтоб передала жене на том свете». Этот жест у некоторых (из числа молодежи) вызвал усмешки и шутки, которые как-то сразу охватили всех провожавших покойницу, и похороны на время превратились в забавный спектакль. «Ничего страшного, – решил про себя художник Филатов. – Это от перенапряжения, людям нужна сбивка».

В конце лета в той же деревне Филатов покупал яблоки. Как-то в одном дворе увидел девчушку-подростка, она грызла огромное ярко-красное яблоко и слизывала сок, стекавший по пальцам; рядом с девчушкой стояла корзина, полная не менее живописных яблок – они так и просились на холст… Девчушка доела яблоко, запустила сердцевину в траву и, согнув подсолнух, начала гадать: «Любит – не любит, любит не надолго, на одно лето»…

– Неужели у тебя уже есть жених? – поинтересовался Филатов, облокотившись на штакетник.

Девчушка смутилась, пробормотала: «Здрасьте!» – и побежала к старухе, которая что-то готовила под навесом. Неожиданно Филатов услышал, что девчушка назвала старуху «мамой», а вышедшего на крыльцо деда – «папой».

Филатов купил у стариков яблоки вместе с корзиной – для натюрморта, и позднее еще несколько раз наведывался – за яблоками и подсолнухами, одалживал кухонную утварь для большей красочности натюрмортов и все удивлялся, как глубокие старики умудрились родить дочь. А потом узнал, что старики – приемные родители, что несколько лет назад в деревне произошла трагедия.

В то лето у стариков сняли комнату отдыхающие с Украины – молодая супружеская пара с ребенком. Женщина оказалась легкомысленной, завела с кем-то роман и с каждым днем все чаще куда-то исчезала, а однажды вообще не пришла ночевать. Муж этой особы целую неделю молча переносил измену, но после той ночи его рассудок помутнел: он купил в сельмаге хозяйственный нож и, как только блудница появилась во дворе, убил ее на глазах стариков и дочери.

Суд состоялся в райцентре. Многочисленные свидетели подтвердили непристойное поведение убитой (свидетельницы даже описывали ее порочный вид), долгое терпение мужа и его невменяемость в тот роковой день. На суд оказали немалое давление члены исполкома и «непотопляемый авианосец» Корнаухов (так чрезвычайно удачно его окрестил художник Филатов и был абсолютно прав). Суд приговорил обвиняемого к семи годам лишения свободы; осиротевшую девчушку оставили у себя старики. Отбыв заключение, отец приехал за дочерью, но она не захотела с ним уезжать, потому что «он убил маму».

Как и все жители деревни, приемные родители девчушки (ее звали Зиной), несмотря на преклонный возраст, тоже выпивали, но только «лекарственные» домашние наливки собственного изготовления. Выпив, дед со старухой припоминали какие-то давнишние обиды и ссорились, и Зине приходилось их примирять. В праздники старики устраивали обильные выпивки, которые, соответственно, переходили в обильные ссоры, но вновь, благодаря девчушке, завершались мирно, даже с повышенным излиянием нежности (опять-таки соответственно накалу ссоры). Часто после таких праздничных событий старики, в знак семейного торжества, провозглашали «день раздачи вещей», когда дарили односельчанам часть урожая, семена. Этим «днем» старики хотели показать, что главное в жизни – любовь к ближнему и доброта.

В конце концов Зина призналась Филатову, что жениха у нее нет, что она гадала подружке, но если жених и появится, она все равно больше будет любить «маму и папу», и что еще она любит свою собаку Русю, у которой «басистый лай», и мечтает съездить в город, «чтобы сходить в театр». В ответ на эти откровения Филатов написал портрет девчушки, изобразил ее неким романтическим корабликом в море пьяного буйства и неимоверных страстей.

Вполне естественно, что в нездоровой деревенской атмосфере (имеется в виду не земная атмосфера вокруг деревень – эта как раз была здоровой, даже лечебной; имеется в виду атмосфера внутри деревни, дикие пристрастия жителей), так вот, в этой атмосфере Филатов не благодушествовал; он ходил по деревням, делал зарисовки, но постоянно был начеку, в ожидании чьей-либо выходки и последующего мордобоя. Нешуточные деревенские страсти растеребили художественную душу Филатова, и в него вселились разного рода мученичества. Вначале это были мелкие безобидные страстишки: по вечерам он стал яростно сражаться в шашки с соседом Академиком-теоретиком, а после баталий нервно курил и долго не мог заснуть. Потом страстишки усилились и превратились в безотчетные страсти. Ни с того ни с сего Филатов влюбился в одну из дачниц, глупую, но очень красивую, которую сам же называл «не женщиной, а изображением»; влюбился, да так безудержно, что предложил дачнице расписаться, а когда получил отказ, решил немедленно уехать в город.

Его провожали Зина и ее собака Руся.

Спустя некоторое время, уже поздней осенью, Зина прислала Филатову письмо, в котором сообщала, что «мама с папой» купили ей новый портфель, а Руся «научилась считать до трех»; сообщала также, что сторожу Ивану Алексеевичу поставили новую избу и он устроил новоселье, но так много выпил, что его увезли в больницу и там он умер… А его корову Глашку отдали в районное стадо, но она каждый вечер подходила к своему дому, пыталась открыть рогами уже заколоченные ворота. А потом Глашка пропала. Целую неделю ее искали и обнаружили на кладбище… она паслась у могилы своих хозяев. В конце письма Зина передавала привет от «мамы с папой» и просила Филатова приехать зимой, потому что у них «зимой очень красиво»…

Оборотная сторона удачи

Судьба то и дело играла со мной злые шутки: каждую удачу сопровождала подвохом. Все началось с того, что лет в двадцать я решил креститься, но не потому, что пришел к Богу, а потому что уговорили родственники. Особенно на меня наседала одна из теток, глубоко церковная особа: чуть ли не ежедневно она посрамляла меня перед домочадцами, называла нехристем, позорищем, черным пятном на светлой репутации всей нашей родни.

От тетки не отставали мои двоюродные сестры:

– Давай тебя окрестим, это сейчас модно, – верещали они.

В общем, допекли меня и, купив нательный крестик, я отправился в церковь договариваться о святом деле, но по пути каким-то непонятным образом крестик потерял. «Плохое предзнаменование», – подумалось, и точно – в тот же вечер жестокая простуда свалила меня на неделю. Очевидно, Всевышнему стало ясно, что я еще не созрел для серьезной веры и он наказал меня за показушный порыв. С того момента все и продолжается с разными вариациями, несмотря на то, что я уже почти пришел к Богу, правда, не окончательно.

В двадцать лет я выбирал себе подружек только с экзотическими именами: Виргиния, Земфира, Аделаида… Конечно, на внешность тоже обращал внимание, но прежде всего на имя. Опять-таки здесь не последнюю роль сыграла моя глубоко церковная тетка. Она говорила:

– Красивое имя у женщины – выражение ее красивой души. И наоборот – всякие Зои, Ады, Эллы, Норы имеют уродливые души.

Понятно, у самой тетки имя было красивым и редким («сладкозвучным», по ее выражению) – Элеонора. Представляясь незнакомым людям, тетка певуче растягивала свое имя на два звука: «Эле» и «онора», при этом далеко выбрасывала руку и сияла, давая понять, что ее душа полна немыслимых красот. Это производило сильное впечатление на мужчин, но почему-то ни один из них так и не отважился приударить за теткой – вероятно, боялись, что не смогут соответствовать достоинствам моей родственницы. Факт остается фактом: тетка пребывала в девственности, такой же глубокой, как и ее церковность.

Так вот, следуя заветам этой тетки, я подбирал себе подружек исключительно с благозвучными именами. Однажды познакомился с Лариной и сразу обалдел от ее имени, а тут еще она осторожно призналась мне:

– Вообще-то домашние зовут меня Лаура, а друзья Луиза. Ты можешь называть, как тебе больше нравится.

От этого букета красивых имен у меня закружилась голова.

И душа у нее оказалась красивой: она сразу с невероятной искренностью сообщила, что заканчивает музыкальное училище, что у нее нет никакого парня, родители все лето на даче, и мы можем у нее «потанцевать под проигрыватель».

Пока мы танцевали, моя партнерша то и дело посматривала на себя в зеркало и в такт мелодии музыкально пропевала: «Ларина-Лаура-Луиза»… В разгар наших танцев щелкнул замок двери и на пороге появилась довольно энергичная девица; она обеспокоено затараторила:

– Людка! Ты куда пропала?! Звонили с фабрики, сегодня выходим в ночную смену…

Я заметил, что моя Ларина-Лаура-Луиза украдкой подает подруге знаки, но та все не останавливалась:

– …Хорошо устроилась! Каждый день танцульки, новые диски, а за квартиру кто платить будет? Опять я, да? Очень надо! Или хочешь, чтобы нас отсюда турнули? – и обращаясь ко мне:

– Извините, юноша, нам надо собираться на работу…

Самое смешное, когда я встретился с «музыкантшей» второй раз, она легко, без всякой обманчивости, сообщила:

– Я забыла тебе сказать, что работаю на кондитерской фабрике… Мы делаем жуть какие красивые конфеты (про остальное она не стала упоминать). На работе меня называют Лилией… А мне знаешь какое имя больше всего нравится? Люция! Можешь звать меня так? – она выпятила губы и пропела: Лю-ци-я! Правда, красиво? А в тебе мне знаешь что нравится? Твоя фамилия. Имя у тебя плохое, а фамилия – класс! Я выйду замуж только за парня с красивой фамилией.

Вот такой фантазеркой была эта Люда. Люда Иванова.

В двадцать пять лет мне повезло – я купил подержанную машину и, обезумев от счастья, катал всех без разбору. И докатался – машину угнали. Через неделю автоинспекция нашла мое сокровище, но кузов был сильно покорежен. Оказалось, машину угнали мальчишки, которых я от чистого сердца обучал вождению.

– Эти шалопаи заявили, что хотели покататься, но я не верю, – прокомментировал случившееся многоопытный, искушенный инспектор, вручая мне ключи от машины. – Наверняка, собирались распотрошить на запчасти. Но, сами посудите, что заводить уголовное дело? Они еще и паспорта не получали, да и свидетелей нет… А вы кого-то мне напоминаете. Случайно не за «Динамо» играете?

Я сделал вид, что глубокомысленно обдумываю этот вопрос. Инспектор принял меня за однофамильца футболиста.

Меня вечно принимали за кого угодно, только не за самого себя. И все из-за моей необычной внешности: я довольно полный, у меня большой нос, отвислые уши, густые брови и выпученные глаза – они придают взгляду пронзительность. Именно поэтому в общественном транспорте меня принимают за ревизора и показывают проездные талоны, а в кинотеатры пропускают без билетов, да еще с приветствием:

– Пожалуйста, заходите, рады вас видеть…

После того, как машина нашлась, мне вновь повезло – сосед жестянщик взялся за три бутылки водки привести кузов в порядок, и сделал это отлично. Но не успел я подкрасить машину, как с лобового стекла исчезли щетки-дворники. И оставил-то их всего на полчаса – подъехал к дому в обеденный перерыв, перекусил, вышел – щеток нет. А на следующий день во дворе ко мне подходит один алкаш из соседнего дома, бездельник, некомпетентный во всем, но во все сующий свой нос.

– Дико извиняюсь! Тебе дворники не нужны? – спрашивает и протягивает мне мои щетки (я их сразу узнал по вмятинам на ободах).

– Так это ж мои щетки! – возмутился я.

– Что ты этим хочешь сказать? Что я их стащил? – скривился, прикинувшись дураком, алкаш. – Грубо говоря, как ты можешь такое думать?! Они у меня давно валяются. У кого у кого, но у тебя – рука не поднялась бы. Я ж тебя знаю. Ты ж ментом работаешь. Помнишь, меня забирал в пивной? (Я никогда не работал ментом, я работаю в строительной конторе). Дико извиняюсь, давай на сто грамм и бери дворники, – заключил алкаш и мне ничего не оставалось, как расплатиться за свои щетки.

Немало приятных сюрпризов и вслед за ними неприятностей доставило мне почтовое ведомство. Я знал, что вся корреспонденция из-за границы просматривается бдительными сотрудниками КГБ, знал, что это делается не вскрывая конвертов и называется перлюстрация. Догадывался также, что и посылки вскрывают, но не думал, что при этом кое-что изымают, беззастенчиво и нагло, без всяких объяснений.

Как-то я получил из-за границы от знакомого посылку с пластинками. Посылка была вскрыта, разорванный картон кое-как склеен скотчем. Позднее выяснилось – часть пластинок конфисковали, но все равно моя радость не знала границ. В благодарность я решил послать знакомому шоколадное ассорти – гордость нашей кондитерской промышленности, но на почте посылку не приняли – оказалось, продукты посылать запрещено. Тогда я решил послать книги, но из пяти книг, которые принес на почту, разрешили отправить только одну, да и на ту пришлось ставить визу в «Союзкниге». Прежде чем упаковать книгу, приемщик перелистал каждую страницу, разглядывал на просвет – его подозрительности не было предела – вдруг я посылаю какие шифровки!

В другой раз мой заграничный друг прислал мне приглашение – посетить его сказочную страну; я уже потирал руки, предвкушая прекрасное времяпрепровождение (предстояло плыть на теплоходе из Одессы), как внезапно заболела мать. Я позвонил другу, сообщил, что поездку откладываю и попросил выслать лекарства. Как известно, в наших аптеках имеются только таблетки от головной боли и горчичники, а в аптеки четвертого управления, где есть все, простым смертным доступа нет. Друг выслал лекарства, но я получил… горох!

– Это издевательство! – крикнул я, ворвавшись в кабинет начальника почты. – Горохом можно лечиться?! Да, еще говорят «продукты посылать нельзя!».

– От нас нельзя, а к нам можно что угодно. И успокойтесь, пожалуйста, – начальник вышел из-за стола, протянул мне руку, представился; затем вызвал кого-то из подчиненных, дал команду «разобраться!» – и, как компенсацию за нанесенный ущерб здоровью матери и моему моральному ущербу, вызвался позвонить знакомой из четвертого управления.

– Вам я просто обязан помочь, – заявил. – Я вас сразу узнал.

– Еще бы! – выпалил я, входя в образ неизвестно кого. На следующий день я получил лекарства, разумеется, за приличную переплату.

В тридцать лет я построил катер (наивно планировал сходить на нем к заграничному другу – не знал, что у нас не пускают в загранплавания). На меня свалилась большая удача – по дешевке я достал дефицитный материал – сосновые бруски и фанеру, а под строительную площадку приятель выделил свой гараж. Катер я делал неторопливо, с особой тщательностью и у посудины получились совершенные очертания и отличные мореходные качества. Можно сказать, в тот год я совершил подвиг, знакомые только ахали; моя доблесть сверкала, как начищенная бляха. И в дальнейшем все, что связано с катером – сплошное везенье, включая покупку подвесного мотора и пробное плавание по чарующей Оке. К сожалению, в старинном русском городе Муроме, где закончилось плавание, не оказалось порта (я намеревался в Москву катер отправить на барже), пришлось обратиться к железнодорожникам.

– Катер отправить сложно, – сказали мне в багажном отделении вокзала. – Но для вас сделаем исключение. (По отделению пошел шепоток: «Вахтанг Кикабидзе! Сам Вахтанг Кикабидзе!»). И, пожалуйста, мотор и канистры отправляйте отдельно – в контейнере. И гарантию за сохранность катера не даем, он пойдет на открытой платформе, без охраны. Даже для вас обеспечить охрану частного груза не можем.

– Неужели могут стащить? – удивился я.

– Всякое бывает, – пожали плечами железнодорожники-почтовики. – Если узнают, что ваш, вряд ли рискнут.

– Именно тогда и стащат, – заметил один из почтовиков. Прекрасный отпуск закончился плачевно. Катер прибыл на Рижский вокзал, контейнер на Казанский (и то и другое я отправлял на Ленинградский), причем открытки о прибытии груза я получил месяц спустя, то есть, пришлось платить немалую сумму за простой груза. И пока я заказывал трайлер, в катере взломали каюту и стащили весла, насос, спасательный круг, надувные матрацы, спиннинг, примус, бинокль, да еще разбили иллюминаторы, очевидно, в отместку, что я мало вещей оставил.

Последний сюрприз почтовое ведомство преподнесло мне, когда я послал знакомому леснику набор столярного инструмента (в благодарность за проведенный у него отпуск). Оформляя посылку, приемщица вместо сдачи протянула мне лотерейный билет, на который через пару дней я выиграл двадцать пять рублей и наполовину оправдал посылку. Кстати, набор стоил пятьдесят рублей и столько же я заплатил, чтобы его переслать.

Прошло два месяца. Лесник ничего не сообщал о получении подарка. «Неблагодарный», – подумал я, и вдруг получаю письмо: «Болтун! Наобещал и ничего не прислал! Больше тебя не приму. Приедешь, натравлю собак!».

Я пошел на почту. «Расследование за счет потерпевшего, за ваш счет», – сказала приемщица и направила меня на главпочтамт.

– Розыск стоит вдвое больше посылки, – заявили на главпочтамте.

Пришлось заплатить – дело упиралось в принцип. Месяца три длился розыск, но так и не дал никаких результатов. Потом еще месяц я проделывал мучительные операции – посылал угрожающие телеграммы в министерство связи и управление железных дорог, в конце концов плюнул, купил новый набор и послал с проводником – это оказалось надежней и быстрей.

В тридцать пять лет я получил садовый участок от нашей строительной конторы, при этом, мне явно повезло. Участков было всего восемь на весь отдел. Решили тянуть жребий. Мне, не семейному, участок в общем-то был ни к чему и для проформы, как бы от моего имени, я поручил участвовать в жеребьевке одному парнишке, нашему курьеру. Члены профкома не возражали. И надо же! Парнишка вытянул участок.

– Не пойдет! Это нас сбило с панталыку, – комкая слова, с унылыми лицами заявили мне члены профкома. – В субботу устроим пережеребьевку. Извольте участвовать непосредственно сами.

– В субботу не могу, – сказал я.

В субботу, действительно, приезжал мой заграничный друг и я запланировал отметить встречу в ресторане «Якорь» (я любил то уютное заведение – на стенах коктейль из морских мотивов; глядя на стены, я вспоминал свои плавания на катере и многое другое).

– В субботу никак не могу, – сказал я. – Пусть за меня тянет парнишка курьер, я ему доверяю.

Скрепя сердце, члены профкома согласились, видимо, были уверены – второй раз парню не повезет. А он возьми, да опять вытяни мне участок. «Раз уж участок сваливается с неба, грех его не брать», – подумал я. Члены профкома начали было снова артачится, но тут уж я вспылил:

– Вы что, будете устраивать жеребьевки до тех пор, пока кто-нибудь из вас не вытянет?! Раз согласились на моего представителя, оформляйте участок и баста!

Клочок земли (четыре с половиной сотки) находился в ста километрах от города в болотистой местности, но ни географическое месторасположение участка, ни топи, ни комары меня не смутили (собственность – великая вещь!)

– «там у меня будут неограниченные возможности для отдыха», – подумал я и первым делом решил посадить на участке яблони и цветы. Приехал на центральный рынок, купил саженцы яблонь и клубни пионов.

– Яблоньки белый налив! – причмокивал продавец саженцев. – Цвет, аромат – закачаешься! А на вкус – и не говорю!..

– Редкий сорт! – ликовал продавец пионов. – Цвет, аромат – закачаешься! Сорт называется Анфиса Перова. Я сам вывел. В честь жены. Она была великая женщина, царство ей небесное!..

В выходные дни я посадил саженцы и клубни в самом солнечном месте участка; там же сколотил скамью, чтобы сидеть, покуривать, любоваться цветами, не вставая срывать яблоки. «Счастливчик я все же», – подумал я, разглядывая свои владения, но тут же приготовился мужественно встретить очередную неприятность – у меня уже выработался определенный рефлекс.

Неприятность не заставила себя ждать – в следующую субботу я приехал на участок и застыл от неожиданности – на месте моих необыкновенных пионов зияли пустые лунки. Слегка нервничая, сел на скамью, закурил. Вдруг подходит сторож поселка и с живейшим интересом восклицает: