Текст книги "Взгляни на дом свой"

Леонид Тишков
Взгляни на дом свой Роман

Дорога домой

Что так тянет меня сюда, в мой, собственно, дикий малолюдный край, где зима длинная, как Казанская железная дорога, а лето коротко, как жизнь воробья. Сирое место, убогое, втиснутое в узкую долину извилистой реки, перегороженную плотиной, возведенной для нужд чугунолитейного производства. Сам поселок вырос вокруг завода, как полип вокруг камня, отовсюду видна высокая кирпичная труба, иногда изрыгающая «лисий хвост», иногда черный дым. На эту трубу, как на штырь, насажен поселок, мой родной городок, где я родился и вырос.

Зачем я еду в этом холодном скрипучем поезде? Увидеть родной дом? Но один, первый, уже сгнил и сломан, второй еле виден из-за сугробов, синея краешком наличника, третий еще стоит, крепкий, как гриб-боровик, обляпанный темно-серым цементом, куски которого отваливаются, как старая короста с кожи больного, оголяя кирпичи. В нем давно живут незнакомые мне люди, даже деревья, растущие рядом с ним, не узнают меня.

В этот раз я еду зимой, в феврале, на поезде «Урал». «Фирменный, дорогой, наверное», – говорила мне моя мама, езжай на проходящих, тюменский или омский… Теперь я еду на фирменном, есть возможность купить билет в купейный вагон, получить слегка влажное, пахнущее хлоркой белье, заправить полосатый плоский матрас, развести шторки из белой ткани с красной рябинкой, сесть у окошка и смотреть на убегающий пейзаж.

За окном однообразные квадратные строения с узкими окнами, на шиферных замоховевших крышах выросли маленькие кривые березы-сироты. Железнодорожные пути заплетаются в масляный жгут, запах тлеющего торфа, выбеленный солнцем забор, станционный туалет, огороженный кирпичной стеной, беленной известью. Я возвращаюсь домой, в маленький поселок городского типа возле старого демидовского железоделательного завода. Чух-чух-чух, всего лишь сутки – и ты в Дружинино. Эта узловая станция в двух часах до Свердловска. Я схожу на платформу и полтора часа жду на станции местный, который идет в Михайловск. В руке коричневая картонная пластинка билета, женщина-контролер, пахнущая углем и машинным маслом, аккуратно ее закомпостирует, пробив дырочки.

Тащит паровоз дощатые вагоны. Дымный, черный от мазута, могучий, огромный металлический полоз, он прет сквозь заснеженный лес, пронзая берендеево царство угольной иглой, осыпая сажей искрящийся, самый белый снег в мире, ему все равно, куда тащить нас, сидящих на отполированных задами до блеска деревянных лавках, темных людей, пассажиров, ибо не могу разделить эту массу на мужчин и женщин, на взрослых и детей, на студентов и рыбаков, на рабочих и служащих. Эти сидящие вокруг меня темные люди зовутся уральцами, есть такая нация в России, и никак ее не спутаешь с какой-нибудь другой, например с адыгейцами или бурятами. Когда-то, до своего поселения на Урале, они были русскими людьми, обитатели Тульской или Тверской областей, но когда притащили тела их на Камень, положили на мох под скалами реки Чусовой или реки Серги, они открыли глаза и вдруг испугались нависших над ними темно-зеленых еловых лап, ощутили жгучий холод серых камней, услышали недовольный ропот лесных птиц, да так и остались жить здесь тем первым страхом внутри души, он только со временем стал робостью, канул в бездну памяти, как в Провал, затаился там, но не пропал, он всегда с ними. Тот древний сермяжный страх Камня и есть главная отличительная черта уральского народа. Вроде бы уже давно считают они Урал своей родиной, сколько поколений народилось здесь, не сосчитать, но внутри души, как на дне крынки, лежит липкая многолетняя слизь, есть у каждого из нас этот неизживаемый вечный страх тайги, низких гор, серых камней, духов, некогда обитавших под этими камнями. Говорят: «Урал – страшное дело», не поймешь, по первости, о чем это, но нутром чувствуешь, так и есть. Ходят-бродят мои земляки по уральской земле, рубят просеки, запруживают ручьи и реки, строят на ней дома-города, заводы и школы, больницы и тюрьмы, рождаются и умирают, и все под гнетом Камня, как квашеная капуста в бочонке. Даже если кто и вырвется из круга Огневушки-поскакушки, поселится на других землях, все равно уральская хмурь остается с ним навсегда.

Вот такие жители моей сторонки, страны. Страна – странное слово, «странный» ближе к ней по значению, чем «сторона». Когда я слышу, из какой ты страны, я думаю об Урале. Я родился в стране, где главным занятием каждого было сожаление. Прошедшее оставляло сожаление о несбывшемся, об утерянных возможностях. От будущего мои предки ничего не ждали. Настоящее занимало узкую щель, неудобную, темную прогалину между прошедшим и наступающим. Вокруг меня жили печальные, недоверчивые, обездоленные люди. И, собственно, я недалеко ушел от них.

Можно ли освободиться от всего, что накопили в своем теле мои предки и передали мне со своей кровью? Это похоже на содержимое сарая, который достался тебе по наследству – старый, покосившийся сарай на окраине улицы, в котором твои родители хранили множество ненужных вещей среди малого количества нужных. Но эти вещи невозможно выбросить, они срослись со мной нитями воспоминаний, они стали частью меня. Вот я иду по каменистой дороге и несу на спине сарай. Иногда я представлял себе, как я выворачиваю этот сарай наизнанку, выставляя его содержимое на прилюдное обозрение. Стенки сарая смыкаются, внутри вывернутого сарая пусто и темно. Абсолютно темно и тихо.

Особенно становилось темно и тихо, когда приходила зима и начинал падать снег. Падал он, не переставая, днем и ночью, и уральцам приходилось строить высокие дома, перекрывать тесом дворы, ладить широкие лопаты, чтобы прокладывать дорожки в глубоком и всеобъемлющем снеге.

Снег, иначе говоря – детство, иначе говоря – счастье. Снег сопровождал меня с самого рождения, это была самая дружелюбная материя, окружавшая меня. В наших местах снег лежал больше пяти месяцев, его присутствие ощущалось, даже когда он стаивал весь. Образ снега – самая сильная «вспышка» в памяти, когда я пытаюсь вспомнить свое детство. В моем городке зимы продолжительные и снежные. Огромный замерзший пруд за огородом, сияющие от лунного света сугробы, невозможность выйти из дома, потому что двери завалил ночной снегопад, февральская пурга, отмороженные уши, заводской гудок ранним темным утром – дети могут не идти в школу, слишком холодно. Но уже днем, выходя на улицу, радуешься огромному количеству снега, все вокруг словно приподнято снегом – дома, деревья, собаки, жители, – все люди вдруг получили ангелическую сущность, временное легковесие.

Под ногами поет снег, восторженно и нежно, вознося прохожих на небольшую, но все же высоту. Снег – это овеществленная поэзия, он примиряет нас с тем, что мир – иллюзия, созданная нашим воображением. Вот сейчас все предметы белы, припорошенные легким, слегка влажным снегом, их как бы нет, они все исчезли, но мы узнаем их абрис, как поэтическую сущность. Так поэзия сама спускается к нам с неба, кружась снежинками, хлопьями, снежной крупой.

Снег – слово, содержащее сон, негу, ген. Уснуть в снегу, в сугробе, как в огромной снежной матке, и умереть, это очень русская смерть, испытать негу небытия, хотя бы на краткий миг. Снежный ген – один из редких северных генов, он останется в наших ледяных останках, когда их найдут по весне среди внезапно вспыхнувших подснежников. Но кроме мягкого теплого снега, пушистых хлопьев, есть грозный острый ледяной ветер, метель, отчаянная сила, сбивающая прохожего с ног. Это – открытое пространство, сметенное, покрытое снежными задулинами, голубыми пятнами льдинок, и на этом пространстве видна отчетливая черная черточка – человек, уходящий за горизонт. Явственность человеческого одиночества ясно проявлена в снежном пейзаже.

На заледеневшем пруду сидит рыбак, открытый ветру, от холода приподнял стойкой овчинный воротник, на ногах пимы с галошами, обшитые брезентом вязаные рукавицы. Удочку в руках не видно, саму лунку не видно тоже, кажется, и не рыбак это вовсе, а какой-то случайный прохожий, пересекавший пруд, присел передохнуть и задремал. А эта лунка, если присмотреться, – не круглая дырка во льду, а окошечко, из которого выглядывает любопытный пруд, разглядывает склоненного над ним человека. Два глаза сверкнули на жидком темном лице, это два ерша прошмыгнули вдоль лунки и пропали в черной глубине или на миг открыл глаза водолаз и снова уснул глубоководным сном? Может, это горный водолаз пристально смотрит на рыбака со дна пруда, любопытствуя, чей будет тот человек, склонившийся над лункой.

Мрак и холод – спутники водолазов. Ужасен климат тех мест, где обитают водолазы. Практически весь год длится зима, сырая и тяжелая, с ветром и морозом за тридцать. Весна коротка, пронизана туманами и редкими солнечными днями – один или два дня. Снег лежит долго, слеживаясь в черный плотный покров, пропитанный сажей и землей, случается, что не тает снег по весне, а превращается в твердые холодные глыбы – каменный снег, камнеснег. Добыча этого ископаемого – основное занятие горных водолазов.

После короткой весны наступает лето. Сухое и жаркое, оно длится несколько дней, а иногда полторы недели. Короткое лето – счастье для водолазов, длинное – несчастье и гибель. Все ожидают дождя, прячутся в тень, спасаются в ледяных домиках, сидят под лопухами. И вот первые капли ударяют в сухую пыль – начинается дождь. Это пришла осень, любимое время водолазов. Дождь идет месяцами, земля превращается в жидкую грязь, воздух становится влажным и темным, температура падает. Долгая осень переходит в еще более долгую зиму. Вот какой ужасный климат на земле водолазов. Но это на взгляд чужестранца, случайного путешественника, заезжего коммивояжера, самим водолазам этот климат привычен, даже дорог. И не смогли бы они жить в других местах, где долгое лето, мягкая зима, много солнца и голубого неба. Они бы умерли от перегрева, от сухости, от тоски, наконец, по жидкой густой грязи, которая налипает на галоши, сочится в разные стороны, хлюпает на размокшей дороге, когда идешь в свой снежнокаменный дом, еле видимый в тумане. Холод пробирает тебя до костей, руки дрожат, а по запотевшему стеклу наблюдательного окошка бегут и бегут капли дождя, превращая однообразный пейзаж в прекрасную и сказочную страну водолазов.

Леонтий вышел на пруд в цигейковой шубе и шапке, валенки были ему немного великоваты, но штаны, натянутые на раструбы пимов, не давали им соскользнуть. Ветер стелился по гладкой поверхности пруда, наметая снежные заструги, вырывая и унося ветки, которыми пометили свои лунки рыбаки. Пройдя всего несколько шагов, Леонтий встал в такую невидимую лунку и провалился в воду. Шуба не дала ему уйти под лед целиком, подо льдом оказались его ноги и живот, а грудь и руки остались наверху. Холодная вода проникала под одежду, поднимаясь все выше, выплескиваясь из лунки, снег вокруг него напитывался водой, становясь темным от влаги. Вокруг была ледяная пустыня, прохожих не было, некому было помочь. Леонтий почувствовал себя разделенным на части – он стал не живой и не мертвый, не сухой и не мокрый, не теплый и не холодный. Он оказался между двумя мирами: один – вот он, реальный, здесь зима, дует ветер, вокруг пруда стоят дома, за ними – невысокие черные горы, зубчато окаймленные лесом, а второй – влажный, обволакивающий, даже теплый, необъяснимо привлекающий своей нескончаемой бездной. Это был Нижний мир, тот самый, в который Леонтий потом погрузится в своих фантазиях, станет исследовать его, прицепив на грудь месяц из сияющей михайловской фольги, чтобы он освещал ему дорогу. Он станет мифографом, ему откроются скрытые для обычного человека истории, поверхность бытия треснет, как тонкий ледок, и сквозь трещины засочится темная вода, вынося наверх фантастических рыб, серебряная чешуя которых будет покрыта тайными знаками, разгадывать их смысл будет Леонтий всю жизнь, зарисовывая эти криптограммы в свои бесконечные альбомы. Леонтий закрыл глаза и полетел, а чтобы лететь было легче, он оставил наполненные водой валенки, они ушли на дно, легли на ил, и в них поселились раки. Они залезли в них, выставив наружу коричневые хитиновые клешни, чтобы разбойники окуни не позарились на их неожиданное жилье.

Внизу остался синеть заснеженный пруд, прорубь, в которую провалился Леонтий, сразу подернулась узорным ледком и стала почти незаметна. Со стороны огорода вышел на берег его брат, стал махать руками, кричать: «Леонтий, эй, Леонтий, ты куда полетел, давай домой, мать беляши нажарила, зовет есть…» Но Леонтий все летел и летел, все выше и выше, над улицей Нудовская он сделал круг, потом взмыл над Куканом и только тогда пошел вниз. Он приземлился прямо у деревянных ворот своего дома, нажал на оловянную ручку со львом, щеколда звякнула, и он быстро забежал во двор. Штаны на нем высохли от мороза, но за потерянные валенки придется отвечать. Это и будет его первая сказка.

Что это за черточка на белом поле? Это я опять, как когда-то на заснеженном пруду, путешествую от угла Загорной и Нудовской на Изволок, навестить моего друга Витю, построившего на окраине, у самого леса дачку, малюсенький домик дядюшки Тыквы. Сейчас он почти не виден из-за бугров наметенного снега, а летом дом сияет на берегу, отражая крышей, покрытой михайловской фольгой, скудное солнце. Там, под крышей, лежит моя луна, месяц, двухметровый световой короб, который я снимаю на фотокамеру – то на голубой лодочке, то под пихтами среди мухоморов. Сейчас вряд ли я туда дойду, а сверну левее, на тропку, осторожно обходя воткнутые рыбаками еловые лапки. Я пойду к Пятой школе, где когда-то работала моя мать, всю свою жизнь, больше сорока лет она проработала в этой школе. Теперь этой школы нет, на ее месте заброшенный мусорный пустырь, подчистую снесли здание, построенное еще до войны из уральских еловых дерев, – сначала выбили личинки окон, оставили ослепленное здание на две зимы, чтобы сгнила школа от дождя и снега, а потом бульдозером сровняли с землей. Вместе с партами, досками, покрытыми черным линолеумом, голубыми глобусами и другими наглядными пособиями.

В зеленом семейном альбоме лежат фотографии моей мамы, сидящей в окружении учеников, позади цветущая сирень, золотые шары, березы, стена школы с высокими светлыми окнами, над школой – горы, поросшие лесом, над лесом – ясное уральское небо, отороченное облаками. Эти фотографии безмолвно повествуют о том времени, когда стены школы были крепки и, казалось, незыблемы, когда мои родители были учителями, а вокруг них сидели-стояли их ученики, много учеников, или сидели-стояли только учителя – коллектив школы был дружный, вместе ходили по малину и на майские демонстрации, а потом лепили пельмени. Школа исчезла, как исчезла когда-то Атлантида, и с ней все учителя, а может, еще раньше исчезли учителя, а потом за ними сама школа канула в вечность.

Три адреса

 
Когда же дойдем мы до дома
И в нем до утра отдохнем.
Сойдемся, увидим умерших,
Забытых, далеких вернем.
Когда ж эту смерть вместе с жизнью
Сожгем в яме скорби своей,
И встанем с соломы детями
У матери в доме родном!
 

Андрей Платонов

Три дома было у меня, три адреса связаны с моим детством в Нижних Сергах. Первая, где я родился и жил до двенадцати лет, – улица Нудовская, так называлась она изначально, что означало бедственность обитателей ее, подневольных заводских людей. В 1929 году старинное название упразднили, дав ей имя большевика и металлурга латыша Ивана Ивановича Лепсе, сейчас она носит имя Героя Советского Союза летчика Андрея Андреевича Федотова, погибшего зимой 1943 года в воздушном бою над Витебском. Герой родился в доме на два окна почти напротив нашего. Ручка двери во двор изображает льва, выше на столбе прибита жестяная звезда, черная, как все вокруг, и ящик тоже черный, краска давно с него слезла, еле видна на нем рельефная надпись «почта». Улица начинается с поворота пруда и идет до заводской плотины. Правая ее сторона прилепилась к подножию горы Кукан, а левая выходит огородами на пруд. Наш дом-пятистенок, который еще до Революции построил мой дед по матери, металлург Александр Иванович Тягунов, стоял на правой стороне, выходя огородом к воде.

Узкая тропинка тянулась по берегу пруда между заборами и водой. Берег пруда был усыпан шлаком, оплавленным стеклом, ржавым железом, среди которого иногда виднелся речной песок. На краю нашего огорода стояла косая банька, под ее крышей мы с братом Женей хранили металлический четырехгранный штык, солдатскую каску, пробитую пулей, гильзы от автоматных патронов и кораблики, сделанные из сосновой коры. Прямо за калиткой огорода открывалась ярко-зеленая полянка, на ней можно было валяться в солнечные теплые дни, бросать камешки в воду или «делать блинчики», у кого больше получится кругов от плоского камешка, запущенного строго параллельно воде. Сидели на траве и ели сладкую морковь, поскоблив ее стеклышком. Здесь же стояла наша лодка, прикованная цепью к железной трубе, вбитой в грунт у плотика, рядом – лодка наших соседей Свешниковых, а именно «лодка Вияна», так звали хозяина. Лодка была огромная, плоскодонная, вся просмоленная до такой степени, что в жаркую погоду смоляное облако висело над ее черным грузным телом. На таких больших лодках возили сергинцы сено со своих покосов, расположенных Вверх пруда в пойме реки Серга. Наши покосы были на горе в лесу, сено возили на лошадях, а лодка служила для прогулок и рыбалки. Лодка была легкая на воде, остойчивая, быстрая, с обитым жестью носом, после дождя наполнялась прозрачной водой, которую вычерпывали веслом, сняв кормовую лавочку. Ржавая консервная банка нужна была для воды, которая все время сочилась из щелей внутрь лодки.

Лодочных мастеров в Сергах было раз-два и обчелся, делали лодку они обстоятельно, встречались с заказчиком, обсуждали форму и стать судна. Красили в зеленый или голубой цвет. Голубой цвет вообще был в чести у сергинцев: жестяные крыши домов красились ультрамарином, оградки и кладбищенские памятники, сваренные из металлических труб, что на Крутом рву, все как один – голубые.

Мать давно жила в городке, далеко от пруда, но заказала лодку для своих сыновей, прилетавших, как гуси, на лето в Серги. Ставила ее на наше родовое место, у моего двоюродного брата Юрки. Но когда он запил «по-черному», стал жить бобылем, не заботясь о суетном бытии, перегнала лодку в Загорную к другому племяннику Мартьянову Сашке, Шурику. Там она и закончила свой век, оставив после себя голубое днище, как небесную прореху в земле, которая постепенно заросла кучерявой травкой, конским щавелем и сырой снытью. Прошлой зимой и сам Сашка умер, покосился, подогнул колени, упал на дворе, опрокинув ведро, полное тяжелой прудовой водой, взятой из проруби. Это была единственная прорубь на весь пруд, каждую зиму только он один из сергинцев прорезал напротив своего дома отверстие во льду, делал прорубь каждую зиму, может, полвека или больше. Вечером, перед сном, и рано утром разбивал топором свежий ледок, нельзя пропустить, иначе затянется прорубь. Сейчас нет этой проруби, больше не будет.

Загорная была последней улицей после Нудовской, проходя за гору Кукан, обрастая проулками, превращалась в тропку в сыром еловом лесу. Здесь всегда темно в конце дня – гора заслоняла послеполуденное солнце, а по утрам я там не бывал. А на улице Нудовской между горой и прудом всегда светло, многолюдно, на берегу – купалка, любимое место нижнесергинской молодежи. Горячие серые доски, настеленные на сваи, огорожены перилами. По утрам здесь сидели рыбаки, забросив удочки на окуньков и плотву. С настила было удобно ловить раков на сетки. Когда купалку сломали, остались гнилые бревна, торчавшие из воды, как зубы утонувшего дракона. Сейчас и этих бревен нет. И раков нет. Вообще туда теперь не пройдешь, нынешние жильцы соседних домов возвели кругом заборы, набросали на берег битое стекло, чтобы случайные купальщики порезали ноги, пройти теперь с улицы через глухие кусты крапивы невозможно даже бродячей козе. А ведь когда-то с Нудовской спускались по заросшему травой проулку к пруду, к полянке на берегу, к лодкам, к плотику, прямо на купалку. Сейчас этот проулок оккупировали косые металлические гаражи и глухие ворота нынешних жильцов. Однажды там, за нашим огородом, сидя на зеленой травке летним тихим вечером, я и увидел водолазов.

 
Когда-то в стародавние времена про сумасшедших водолазов слагали песни
я же впервые увидел их в шесть лет или около того на Урале
Они вышли на берег заводского пруда мокрые золотоголовые
с блестящей черной кожей усыпанные ракушками
в складках штанов копошились ручейники
на свинцовых галошах висли венки из подводных растений
В голове первого плавала рыба в голове
второго трепетала птица
стуча металлическим клювом в наблюдательное окошко
Водолазы вынесли белое тело призывника Володи Солохина
и положили его на ярко-зеленую травку
Он лежал как мраморная статуя какого-то юного греческого бога
как-то расслабленно даже слишком спокойно с закрытыми глазами
словно спал паренек утонул по глупости из-за бравады
на спор решил переплыть пруд выпил-то совсем немного
пару стаканов белой гуляли на проводах в армию так и не проводили
нет проводили на третий день на кладбище глупо вышло
говорили его друзья мать жалко
Водолазы не остались на похороны они сели тогда же
в синюю плоскодонку опустили весла в черное тело воды и поплыли в верх пруда
Два черных силуэта долго еще маячили вдалеке пока не пропали
в тени соснового прибрежного бора
Так я впервые узнал про водолазов
больше я никогда их не видел
разве только во сне.
 

У водолазов нет родины. Вернее, она есть, но там, где они родились и живут, ее нет. Нет ее и рядом, нет и за тысячу миль от места их обитания, как бы ни искали сами водолазы внешние признаки родины на земле. Переходя с места на место, гнездясь где попало, обживаясь на косогорах, строя убежище на краю оврага, водолазы не думают о будущем их поселений. Линии горизонтов замыкают страну водолазов со всех сторон, создавая мнимое пространство обитания. Каждую секунду государство водолазов меняет свои очертания. Стоит только пройти два-три шага водолазу – посмотреть в сторону дымчатых сопок, как начинают небесные картографы стирать ластиками прежние границы, наносить новые, потом опять стирать и вымарывать, и так бесконечно, превращая карты в грязные лоскуты, в пыль, оседающую на дороги.

У водолазов нет государства, нет границ, которые бы охраняли бодрые пограничники, не стоят деревянные дозорные вышки на окраинах страны, нет пропускных пунктов, шлагбаумов, нейтральных полос. Любой, кто ради любопытства или по неразумению забредет на территорию водолазов, не будет остановлен гортанным криком часового или предупредительным выстрелом. Здесь так – если хочешь, иди, а решил остаться – живи, тусуйся с водолазами, обосновывайся на пустыре или на болоте, места так много, что твой дом еще долго будет стоять незамеченный, а тебя самого примут скорее за камушек, за сухой тростник, за потерянную соломинку для коктейля. Как ты не маячь перед водолазами, не размахивай на бугре ярким флагом своей страны, не ори «кричалки» своего футбольного клуба – никто не обратит на тебя своего внимания. Только потом, по прошествии нескольких лет, ты поймешь, что тебя видели, о тебе знают, тебя даже полюбили, тростникового человека, чужестранца с болота, странного пришельца, который обосновался здесь. Это понимание придет как озарение, среди пустых забот, где-нибудь на огороде, у грядок с картошкой, ты вдруг почувствуешь слезы на своем лице, а в сердце необъяснимую любовь к водолазам, хотя они сами не давали тебе ни малейшего повода для этой любви.

Моя улица начиналась с поворота Загорной и шла к заводской плотине. Огромное деревянное колесо со времен Демидова поворачивалось вокруг своей оси, отпуская на волю уставшую от покоя воду в реку Серга, которая резво устремлялась вниз под стенами заводских цехов, пронзая, как кривая сабля, город до самого Леспромхоза и Курорта, где распадалась на протоки, принимая в себя речку Бардым. В начале улицы на взгорке была кузня, рядом Конный двор. На нем стояли лошади, можно было заказывать гужевой транспорт, брать в аренду лошадь с плугом, как с конюхом, так и без. Вообще, здесь были три постоялых двора: Конный двор, Дом приезжих и общежитие домноремонтников. Глухие голоса незнакомых людей из открытых окон общежития пугали меня, когда я проходил мимо, а вот, напротив, в Доме приезжих было пусто, этот мрачный одноэтажный деревянный дом с огромными окнами был всегда закрыт и безмолвен. Сейчас его нет, он то ли сгорел, то ли его разобрали на дрова. Общагу перекрасили в желтый цвет, и теперь там интернат для инвалидов и одиноких престарелых людей. Конный двор превратили в гараж, там давно нет лошадей и телег. Однажды я нашел на месте кузни старую сношенную подкову. Вот и все, что осталось от тех лошадиных времен, а ведь было так, что меня подхватывал приветливый кучер, усаживал на телегу и подвозил до школы или домой, когда я возвращался из школы. А недалеко от Дома приезжих прямо посреди улицы рос старый в три обхвата тополь, такого высокого я никогда не видел в своей жизни. Всегда, проходя мимо, я хлопал его по жесткой тополиной коре, по заскорузлой сухой коже, как бы приветствуя деревянного великана. Сейчас на его месте только еле видимая выбоина, даже пня не осталось. Но иногда я вижу отражение огромного тополя в тихой воде пруда, когда наведываюсь в свою родную сторонку.

Главной приметой моей малой родины были горы: Кукан, Больничная, Кабацкая, Шолом, Орлова гора. Они смыкались в единую горную цепь, окружая городок со всех сторон. Кабацкая гора ложилась своим крутым склоном на улицу Ленина, аккуратно вывалив огромные серые камни прямо на тротуар. Кукан и Больничная соединялись вместе, напоминая человеческую печень с двумя долями. Поднимешься на верхушку Кукана, оттуда виден весь пруд, огибающий гору, крыши домов, бесконечные просторы в конце пруда, скрывающиеся в голубой дымке. Заберешься на огромный камень, а все равно не видишь конца леса, только пилят небо острые верхушки елей, как будто положили вокруг великаны-лесорубы огромные двуручные пилы зубьями вверх, сами легли в лощины и спят без задних ног. А над ними летают коршуны, высматривают рыб в пруду, мышей на лужайках и других мелких животных.

 
Дорогая любимая печень вся в цветах
окрыленная поджелудкой вознеслась надо мною
это весна нас навестила ослепила лепестками тайника яйцевидного
ледяным оксиграфисом фиалкой морица
подснежниками с горы под названьем Кукан.
 

Второй адрес – переулок Мастеров. Он шел вверх от реки Серга в сторону базара и обезглавленного советской властью Крестовоздвиженского храма, преобразованного в пекарню. На нашем берегу реки находилась свалка металлолома, на берегу Средней речки – лесопилка. Переехали мы на этот адрес в начале 1960-х годов, когда младший брат матери Александр женился, и в доме на Нудовской стало еще теснее.

Дед мой Александр Иванович Тягунов, рожденный в 1879-м в Нижних Сергах, «робил», как у нас говорят, «на канаве» и, потерявший правый глаз от искры расплавленного металла, давно лежал на Крутом Яру. Умер он в 1949 году, за четыре года до моего рождения. Хотя мы не знали друг друга, мама говорила, что я был схож с ним тихим нравом и похоже сутулился. Хозяйничала в доме бабушка Марья Михайловна Тягунова, кержачка, ничего без ее ведома в семье «не деелось». Отец мой был в семье примаком, зятем, принятым в семью на одно хозяйство. А куда ему, влазеню, как звали таких, тягаться с сыновьями тещи. Поэтому было предложено моим родителям – Рае и ее мужику, пришедшему из фильтрационного лагеря, куда он попал после четырехлетнего германского плена, построиться на верхней улице, под самым Куканом. Но семья молодых учителей с тремя сыновьями Валерием, Евгением и Ленькой встала в очередь на квартиру. За это время старший сын Лерка, окончив с золотой медалью среднюю школу номер один, уехал в Москву и поступил в МГУ на истфак. Остальные поселились в двухквартирном одноэтажном деревянном доме, по ордеру, выданному им Районо, в переулке Мастеров.