Текст книги "Догадки и подсказки. Белый коридор"

26

И прежде чем уйти с головой в интеллектуальное пиршество, обдумывать, взвешивать, осмыслять – забудьте на короткое время о том, что у вас на плечах ваша светлая, отлично устроенная голова, доверьтесь этой чуть слышной музыке, пока она близко, пока она рядом, дышит на кончике пера. Нужно не только ее поймать, нужно ее приручить и покрепче, на совесть приколотить к бумаге.

В этой настойчивой, изнурительной, негромкой работе один за другим проходят, проносятся дни, вся жизнь. Праздники случаются редко, будни не балуют разнообразием.

В юности ты бесстрашен и дерзок, в старости зорче и осторожней. Ты меньше можешь, но больше видишь. Уже не угадываешь, а знаешь. Это и хорошо и худо. Больше уверенности и опыта, меньше догадок и неожиданностей.

В юности, перемещаясь по лестнице, не прибегаешь к чьей-либо помощи, в старости держишься за перила. Глядишь на содеянное тобою трезвым немилосердным оком.

И есть всего лишь одна возможность выжить на этой бессрочной каторге – любить ее. Другой не дано.

27

Навряд ли Моцарт был праздным гулякой, но кем бы он ни был – не нам судить. Гений живет по своим законам, для прочих честных мастеровых есть свой устав и свои обязанности. И наше дело – трудиться. Вкалывать.

Мы добросовестны, небесталанны, привычны к ежедневному поиску недостающего звена, Бог весть куда запропавшего слова. Стоически покрываем знаками свои безропотные странички – прочтут их или нет – неизвестно.

Должно быть, гении предназначены, чтоб сделать главный, последний шаг и первыми взойти на вершину, а мы должны унавозить почву и лечь кирпичами для пьедесталов.

28

Повествованию нужен сюжет, сюжету необходимо дыхание. Когда читателю станет холодно в пустом жилище, откроется дверь и царственно войдет в него женщина.

Так появилась она однажды, как муза рыцарского романа, и легкий шелест ее одежд был слышен лучше, чем звон мечей.

Так лирика просочилась в эпос и ласково его подчинила своей обволакивающей власти.

29

Подобно тому как несхоже потомство брачных союзов с детьми любви, так обжигает спокойную вязь неторопливого рассказа грешное пламя любовной страсти.

И устоявшаяся жизнь вдруг обретает воспламененное, неутомимое ускорение, вчера еще невозмутимо сдержанные, словно застегнутые характеры стремительно наполняются кровью и обнаруживают свои тайны.

С тех первых лучей античного утра, когда во имя Прекрасной Елены обрушили осажденный город, она поныне одухотворяет произведения поэтов, поныне царит на страницах книг. Как беззащитно, как вянет слово, не озаренное светом любви.

30

Не так это просто – приговорить себя к жизни за письменным столом, отвыкнуть от гомона голосов, от карусели мелькающих лиц.

Но не оставшись наедине с самим собою, немного вспомнишь, немного поймешь, немного успеешь оставить на этой земле свидетельств, что некогда ты тоже здесь был.

В давние годы, когда накренился мятежный восемнадцатый век, Дидро отечески подсказал: «В жизни выигрывает тот, кто хорошо и надежно спрячется».

Но мало услышать совет философа, надо еще суметь им воспользоваться.

Разумных людей оказалось немного, впрочем, и среди них нашлось достаточно тех, кого погубил их разгулявшийся темперамент.

И сколько могучих и гордых голов, чрезмерно страстно заговоривших, было отрублено гильотиной!

Должно быть, в последнее мгновение кто-то и вспомнил слова мудреца.

31

Столь легкомысленному беспамятству есть очевидное объяснение. Люди избыточно амбициозные не склонны к уединенной жизни, они испытывают потребность в аудитории и публичности.

И Плавт, и Теренций, и отделенный от них чередой столетий Мольер были замешаны и вылеплены из одного и того же теста.

Лишь безнадежные графоманы меняют сцену на кабинет. Для этих чокнутых чудаков почти неслышный стрекот пера милее всяких рукоплесканий.

Я отдал четыре десятка лет нарядной и небезопасной жизни профессионального драматурга.

То были жаркие, живописные и переполненные годы – они пришлись на грозное время и принесли мне немало тяжких и изнурительных испытаний, но я вспоминаю их с благодарностью. Щедрыми были они на страсти, на бури, на праздники, на людей.

Я понимаю своих коллег, раз навсегда избравших сцену, но сам я однажды с прощальной грустью понял, что наш роман исчерпан.

32

Что делать, настало время прозы. Возможно, надо было возрадоваться. Поздравить себя с припозднившейся зрелостью.

Но мне нелегко далось прощание. Безмерно трудно было расстаться с театром – он подарил мне так много головокружительных дней, так много солнечных вечеров.

В нем я провел свои лучшие годы, был молод, был дерзок, верил в себя, в свои немереные возможности. Я благодарен ему за радости и не виню его за науку. Порою она была суровой, зато неизбежно – необходимой.

И все же однажды пришел мой срок уединиться в своем окопе. Но и поныне я вспоминаю со светлой и благодарной грустью ту карнавальную суету.

33

Когда внедряешься в сердце замысла, всегда встречаешься с неожиданностями и делаешь маленькие открытия, вот почему нас так завораживает, так властно подчиняет себе эта анафемская профессия.

Это не значит, что вы однажды будете щедро вознаграждены за вашу добровольную схиму. О лаврах лучше всего не думать, тем более что чаще всего они достаются не самым достойным.

Надо вгрызаться в свою работу, не ожидая аплодисментов. Если чувствуете, что дело спорится, – можно довериться перу.

34

Нельзя сказать, что со дня рождения я неуклонно себя готовил к суровой иноческой судьбе. Я не был по натуре пустынником, я был общителен, я привык к веселой южной многоголосице. Спортивная юность меня научила чувствовать вкус командной спайки.

Моя профессия драматурга также не требовала ни аскезы, ни монастырской отрешенности. Пьеса обдумывалась долго, однако не отсекала людей, не отменяла давних пристрастий. Я бодро усаживался за стол и быстро записывал диалоги.

Проза решительно отменила эти привычные ритмы и сроки. Преобразила и облик и стиль казалось бы устоявшейся жизни. И завершая свою работу, я чувствовал, что и сам не тот, каким я был в начале дороги.

Возможно, что такая отзывчивость – счастливое свойство, врожденный дар. Но есть неочевидное качество, и вот его придется воспитывать всю вашу жизнь, и это воля.

Она и есть тот мотор, тот рычаг, то непременное условие, которые определяют судьбу.

35

Пусть утверждение, что сюжет – забота посредственных литераторов, звучит чрезмерно категорично, все же в нем есть частица истины.

Если характеры самодостаточны, то высекут не один сюжет.

Какую радость вы испытаете, когда под вашим пером задышит, заговорит, оживет характер.

Ведь это значит, что вам удалось сделать обыкновенное чудо.

И обстоятельства, и причины, и следствия – все они возникают и действуют по воле характеров.

Некогда их столкновение высветило пессимистическую основу, исходно присущую человечности.

Чем она вызвана? То ли сознанием печального несовершенства мира, то ли несовершенством сознания и человеческой природы.

36

Я ли однажды выбрал свой жанр, он ли однажды выбрал меня – но вышло, что мы нашли друг друга, сразу поладили меж собой.

Я окрестил его «маленькой повестью». Объем мне подсказала боязнь всяких излишеств – она постоянно словно преследовала меня – но, кроме нее, столь очевидное, стремительное ускорение времени.

За ним не поспели ни девятнадцатое, ни даже двадцатое столетие с его все убыстрявшимся ритмом.

Догонит ли его двадцать первое? Увижу это уже не я – отпущенный мне срок на исходе.

И очень возможно, что повезло. Не стану свидетелем панихиды.

37

Мне поздно открылись все преимущества и все достоинства аскетической, подчеркнуто немногословной прозы.

Что слово действенно, если оно отжато, что слово должно быть скупо, это я видел, и тем не менее не сразу смекнул, что за их обилием обычно прячется немощь мысли, что истина гибнет от логореи. Труднее всего дается сдержанность. Наверно, поэтому так дорога и так высока ее цена.

Пилоты неспроста говорят: «Летит мотор, а все остальное ему мешает». Лучше не скажешь.

38

Должен признаться, что я не раз мысленно укорял театр за то, что он сбил меня с пути, за то, что свои урожайные годы, свою трудолюбивую молодость я опрометчиво отдал пьесам.

Красноречивая благодарность за все подаренные им радости! Такие мы сложные, амбивалентные. Каждый кулик на свой салтык.

Но, понимая, насколько вздорны, несправедливы мои упреки, только и думал, как много лет отнял у прозы, у самопознания, у исповеди, только и видел, как много времени потерял.

39

Что же я понял и что я знаю сегодня, когда на самом донышке осталось только несколько капель?

Немного. В сущности, ничего, чего бы уже не знали пращуры.

За столько долгих тысячелетий так и не удалось человеку выстроить безопасный мир.

Чтобы спасти себя, человек придумал общество и государство. Потом потребовалась защита и от того и от другого.

Явился Пушкин и попытался облагородить идею бегства, перекрестив ее в побег. В обитель трудов и вдохновения.

Не ново. И Цинцинат и Кандид возделывали свой огород и обустраивали свой сад.

Однако история показала, что государство найдет возможность добраться до каждого анахорета. И призовет его к присяге, к ответу, к подвигу и войне.

40

Истинная, неподдельная радость необъяснима – она рождается от чувства сопричастности миру – это мгновенный и сладкий ожог. Такое прикосновение счастья запоминается навсегда.

Впрочем и трудовые будни способны дарить не меньший кайф. В этом испытанном распорядке таится свое очарование. Все тот же старый письменный стол, все та же стопка писчей бумаги, тот же привычный пейзаж за окном. И словно подхлестывающий тебя, крепнущий год от года страх, что времени может и не хватить, что не успеешь поставить точку.

41

Как бы то ни было, нужно барахтаться. Пока еще ты дышишь и мыслишь.

Но вам еще рано об этом думать. Вы молоды, знаете, что бессмертны, что долго будете только множить густо исписанные странички.

А мне остается лишь приукрашивать свой огорчительно трезвый возраст и находить в нем преимущества. Преумножать значение опыта, хвалить стабильность и культивировать привязанность к письменному столу и прочим неодушевленным предметам. Но если подумать, я сам предмет, часть окружающего пейзажа, этого письменного стола. Хотя душа еще не уснула.

42

Пора бы устать от охоты за словом, от одиночества за столом.

И все же беседы с самим собой меня, как в юности, занимают. Работа с текстами и характерами меня по-прежнему горячит, волнует и не дает застаиваться.

Еще способен себя огорошить. Это разнообразит жизнь. В моем повседневном круговороте случаются славные находки и неожиданные догадки.

43

Чем чаще задумываюсь о бесконечной торной дороге литературы, тем мне становится ясней тайна ее самодостаточности.

При всей корневой ее связи с миром лишь независимость от него дает ей единственную возможность и сохраниться, и устоять.

Наперекор любым гонениям и вопреки всем катастрофам.

44

Мне вспоминаются несколько строчек поэта, который родился в Англии несколько столетий назад. Вот они в моем безыскусном, невыразительном переводе:

«Стихам доверьтесь. Без обиды, / Что только рифмы устоят, / Когда, как люди, пирамиды / В пожаре вечности сгорят».

Как видите, все поэты на свете, от Горация до Дэвида Гаррика, которому принадлежат эти строки, до нашего Александра Сергеевича. Все утешали своих читателей – и прежде всего себя самих – одним и тем же самовнушением: нет, весь я не умру, не исчезну, нет, часть меня все равно останется, мои слова переживут меня…

45

Быть с большинством – умно и надежно.

Быть с меньшинством – достойно, но тяжко.

Прислушайтесь к себе, а потом – сделайте свой собственный выбор.

46

И здесь, вопреки общепринятым правилам хорошего тона, прошу унять свою благопристойную скромность. Литература – нескромное дело.

Коль скоро вы и требуете от читателя забыть о своих неотложных делах, уйти с головой в незнакомый мир, созданный вашим воображением, придется выйти на авансцену.

Вы опасаетесь, милый Игорь, что в вашем письме я могу увидеть «попытку внедрить себя в избранный круг отечественных интеллектуалов».

Эти слова меня и тронули и одновременно смутили.

Хочу заверить, что никогда не относил себя ни к клубу, ни к кругу, ни тем более к ордену, в котором нет места непосвященным.

Я прожил длинную, затянувшуюся и, надо сказать, одинокую жизнь.

Пишу это не в похвалу себе и не в осуждение одиночеству – так вышло, к иному существованию я был решительно не способен.

Поэтому, без лишних преамбул, попробую взять быка за рога.

Сотрется ли когда-нибудь грань между провинцией и столицей?

Вряд ли вы задали этот вопрос, чтобы услышать почти ритуальное, политкорректное возражение: провинция – это не география, а жизнь человеческого духа. Либо прелестный совет поэта, – если уж родились в империи, то следует жить, как раз, в провинции.

Все это так, и плоть истории выращивается молодыми людьми, рожденными в маленьких городах, но правда и в том, что эти ребята хмелеют лишь от столичной стужи.

Лишь там, а не у синего моря, растут их честолюбивые души, лишь там разыгрываются все драмы, и каждая из них – это крик о том, как тесно юности в отведенных, регламентированных границах.

Вот почему история общества – это, прежде всего, история каждого нового поколения, его завоеваний и взлетов, его неизбежных разочарований.

Перо наблюдательного писателя выхватывает из него судьбу взрослеющей молодой души, которая обретает свой опыт на грозных поворотах эпохи.

47

Двадцатый век приучил отечество жить в ожидании беды. Больше того, воспринимать ее как непременную неизбежность.

И двадцать первое столетие послушно приняло эстафету.

Но все же писательское дело – прежде, чем исследовать массу, увидеть, понять и запечатлеть судьбу человека, которому выпало барахтаться под катком истории.

Неоднократно я был свидетелем несостоявшихся биографий. Они угодили под жернова литературной гигантомании.

Возможно, поэтому я предпочел понять и познать хотя бы себя.

48

Не правда ли, графоманская тяга к перу и бумаге, тем более в эпоху предгрозья, выглядит почти аномалией? Но я давно не ищу оправданий – жизнь за письменным столом ничем не хуже любой другой. И путешествие вокруг света ничуть не более увлекательно, чем погружение в глубь души.

Каждому свое в этом мире, мы рождены для звуков сладких. Пока еще жив, я должен орудовать своим строптивым, но верным перышком – это и есть моя делянка, мое укрывище на земле. Я его выбрал, к нему прибился, присох, прикипел, мне в нем светло.

49

Должен сознаться, меня удивила одна ваша строчка. Тем более что она написана не патриархом, а человеком в расцвете способностей и сил. «Живем мы для воспоминаний».

Нет у меня никаких оснований подвергнуть сомнению вашу искренность, поэтому хотел бы понять, чем вызвана эта капитуляция? Вы утверждаете этой формулой, что дело не в самоценности жизни, что, в сущности, мы живем не для действия и не для творчества, это вздор, – на самом деле, готовимся к старости и запасаемся эпизодами, которые будем перетирать, или перебирать, как четки, в надежде скоротать вечера.

Но далее следуют еще более обескураживающие пассажи.

50

Вы пишете, что грустно жить в мире, где полноценно лишь право силы и попирается сила права. В сущности, это общее правило. Другое дело, что в нашем отечестве оно особенно эффективно.

В пору Советского Союза эта испытанная модель не утруждала себя оправданиями. Подобно красавице Кармен была беззастенчиво откровенна: «Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей». Беречься следовало самой, но где там? От гонора крыша поехала.

Чем это кончилось, известно. Однако любой урок не впрок. Осталось стойкое чувство обиды, которой новые игроки старательно не дают остынуть.

51

Скулящая потребность реванша – успешное зелье, оно неизменно в цене на политической кухне. Всегда под рукой искусного повара. Если дела в родной стране приходят в расстройство, самое время призвать к оружию, вспомнить прославленных покойников и, заслонившись их именами, бросить дровишки в раздутый костер. Умри сегодня, а я – впоследствии.

52

В те дни, когда я был молод и зелен и звали меня не по имени-отчеству, а только по имени, да и его всегда ласкательно сокращали, был я ошпарен опустошительной и грешной страстью – меня угораздило влюбиться в жену моего педагога.

Это была эффектная дама лет тридцати, возможно, чуть больше, привыкшая к мужскому вниманию. Что побудило ее отозваться на мой призыв, я и сегодня не слишком хорошо понимаю. Возможно, грешное любопытство. Впрочем, она любила напомнить:

– Не забывай, что ты моя прихоть.

По-видимому, такая уловка ей помогала держать дистанцию и ощущать себя королевой.

В городе, в котором я жил, такая история не могла пройти незамеченной – и, разумеется, наши досужие моралисты ее обсуждали с большим удовольствием. Какая печальная легкость нравов. Нет, как хотите, а в наше время мы знали, что хорошо, что дурно.

Все эти непременные толки, которые, вместе с тем, подчеркивали свою персональную белоснежность и повышали самооценку, не слишком тревожили мою даму.

– Пусть их, – посмеивалась она, – надо же чем-то им согреваться.

Я озабоченно замечал:

– Может дойти до ушей супруга.

Она небрежно произносила:

– А он человек хорошо устроенный. Отлично умеет не слышать того, чего ему не хочется слышать.

Однажды один пожилой человек, имевший в городе репутацию неутомимого острослова, меня доверительно спросил (у нас были добрые отношения):

– Скажите, он часто ставил вам двойки?

Я честно признался:

– Имело место.

Он театрально воздел свои руки:

– Боже, какая страшная месть.

То были и сладкие, и хмельные, а часто и нелегкие дни.

Сперва мне хватало ума посмеиваться, однако, чем чаще и чем охотней она проверяла, сколь велико ее бархатистое господство, тем больше во мне нарастало глухое, непроизвольное раздражение.

– Какого черта, – все чаще я злился наедине с самим собою, – я ей не паж при герцогине.

Должно быть, ее веселило и тешило сознание своего могущества. Тем большим было ее удивление, когда она, наконец, почувствовала, что я выхожу из повиновения. Я перестал искать с нею встреч, и хоть поначалу мир без нее мне показался пустым и горьким, я мало-помалу стал находить какую-то странную отраду в своей способности к резистансу.

Я обнаружил, что мне посильно остаться в своем собственном обществе. Это открытие мне доставило необыкновенную радость.

Однажды она сама позвонила.

– Ты заболел?

Я с удовольствием заверил ее:

– Нет. Выздоравливаю.

– Ах, даже так? И что означает эта нелепая демонстрация? Похоже, ты меня дрессируешь.

– Ни в коем случае, дорогая. Просто потребность побыть одному.

– Ах, вот оно что. Побег в монашество.

– Вроде того.

– Дай знать, в таком случае, когда вернешься в наш грешный мир.

– Не сомневайся. Поставлю в известность.

Такой была моя первая встреча пусть с привлекательным, но при этом вполне беззастенчивым деспотизмом.

Я понял, что всякая власть тем тягостней, чем ближе ты к ней. А значит – держись от нее подальше.

53

Есть стойкая тягостная потребность додумать свою главную мысль. Она появилась во мне едва ли не с отроческой моей поры и неизменно сопровождала мои изнурительные раздумья.

Как сохранить свою уверенность?

Как ее сделать образом жизни в тоталитарном государстве?

Прежде всего, необходимо сберечь независимость собственной мысли.

Но легче это понять, чем сделать, когда на тебя с ребяческих лет обрушиваются и школа, и пресса, и целеустремленный эфир.

Быть может, та первая моя страсть, столкнувшая меня с властной женщиной, сыграла даже благую роль – я понял, что истинная тирания требует не только лояльности, она добивается любви и отозваться на этот призыв – немалый соблазн, ибо любовь оправдывает твое служение, твою слепоту и твою покорность.

В ту пору подобная прививка от искусительной тирании была мне даже необходима – отбила охоту ловить улыбку и одобрение начальства. Я быстро понял, чем я рискую при всяком приближении к власти. Чем ближе к ней, тем гуще и тягостней был воздух, отравленный душной идеологией. Казалось, можно в него упереться, так сперт и плотен – глухая стена.

Мне, разумеется, повезло. Неведомо как удалось просочиться сквозь сеть полицейского государства и непонятно как уцелеть.

Много досталось мне тумаков, но и немало щедрот судьбы. Все же, наперекор обстоятельствам, я уцелел, и больше того, мог заниматься любимым делом. И все, что привелось претерпеть, а испытаний хватило вдосталь, все окупилось, с лихвой, сверх мер.

Всю жизнь делать то, что хотелось, о чем мечталось и без чего не видел в ней ни толка, ни смысла, каждое утро встречать за столом с исчерканной накануне страничкой, править и чистить, гранить, обтесывать и возвращаться все с той же охотой к этой благословенной тачке, к своей неизменной каменоломне – не каждому так везет!

И пусть ни на день меня не отпускала моя постоянная тайная боль, но до сих пор я так и не понял, хочу ли я от нее исцелиться.