Текст книги "Забвение"

11

Лето пылало. Московский август выдался густым и безветренным. Все стояло, не двигалось, остановилось. Воздух, облака и листва. Машины в безнадежных заторах вросли в кипящий жаром асфальт, точно навек, в раскаленных коробках изнывали водители и пассажиры. Но я безошибочно угадывал приметы невидимой перемены. Копятся где-то за горизонтом тучи, беременные дождями, промозглостью, влажным и знобким туманом. Казалось, сухой и знойный воздух дышит тревогой и угрозой. Может быть, это рыжее солнце не совмещалось в моем сознании с тьмой, опускавшейся на меня.

Я созвонился с Вельяминовой и попросил ее о встрече. Меня убедил старик Безродов. Когда легковерен и дряхл я стал, уговорить меня оказалось гораздо легче, чем в дни моей младости.

Безродов был дьявольски патетичен. Главный аргумент искусителя был и эффектен и эффективен – любой мемуар есть продление жизни, поэтому надо повоевать. Я мог бы поспорить: воспоминание – это не только протяженность воскрешаемого переживания, это еще и его оценка, которая бывает жестокой. Но он не дал мне вставить хоть слово, сказал, что за долгий писательский век он приучился к почти неизбежной вязкой позиционной войне.

«Мы не были так бескомпромиссны, мы поняли: дело не только в слове, а в том, что за ним стоит, и усвоили, что вычеркнутое – остается. Мы отдавали страницы и строки, зато мы спасали наши книги. Поверьте бывалому конформисту – в сущности, между „да“ и „нет“ – дорога длиной в одну уступку. Или – в улыбку, означающую готовность к здоровому коллаборантству. Заметьте, сейчас для вашего блага я, не щадя своей репутации, намеренно лью на себя помои. Вы знаете, что я избегал мелькания в больших кабинетах. Невыносимое слово „престиж“ мне никогда не кружило голову. В прихожих власти большая давка – от толкотни меня тошнило. Но я не бросал новорожденного в мусорный ящик, как мать-проститутка. Не предавал его. Я боролся. Свое дитя нужно отстаивать.

Вам надо встретиться с Вельяминовой, как говорится, увидеть глаза. Я убежден, что в основе коллизии – провинциальная фанаберия. Те, кто попал в столицу поздно, самоутверждаются с вызовом. Вы сейчас взвинчены, раздражены, я вас отлично понимаю. Но будьте снисходительны к даме, к старой периферийной даме, попробуйте понять ее чувства, примерить на себя ее шкуру. Все мы – провинциалы космоса, чахлые ветви с древа познания. Дайте ей некоторую сатисфакцию. Россия прирастает провинцией».

Так он ораторствовал, слишком цветисто, несколько любуясь собою. Прямо еще один Тимотеус, если б не голос, напоминавший культовый хрип Луи Армстронга. Мне стоило усилий сдержаться, не сообщить ему, что и он самоутверждается тоже. Почти как безвестная Вельяминова. Но я не хотел быть неблагодарным. Он искренне болел за меня.

В нашей словесности, как правило, провинция – предмет апологии. Одический тон обычно отпугивает своим холодком, однако провинция вносит в него некий уют, некую домашнюю ноту, демократизирует жанр.

Мир хижинам! Столько умильных страниц отдано этим дремлющим улочкам, старозаветной тишине, неторопливым вечерним беседам. А это самоварное счастье в летнем дворе под раскидистой липой! Эти радушные библиотеки – последний оплот российской духовности! Здесь грудью встречают машинный скрежет вестернизированной цивилизации.

А гений местности, долгожитель, обитающий в истории края, как в собственной спаленке, и стерегущий, точно одноименный эсминец, эти традиции и легенды!..

И – девушка! Разумеется, девушка, без девушки тут не обойтись – учительница начальной школы или сестра из поликлиники, чудо с фиалковыми глазами! Путник, изверившийся в соблазнах сексуального переворота, в расчетливой страсти феминисток и прочих фурий, обманутый странник, сын блуда – есть дом, где тебя ждут.

В юные годы я мало ездил, мне оставалось лишь верить на слово, что в этих заповедниках бьется застенчивое сердце России. С течением времени все изменилось – не раз и не два покидал я столицу и, исполняя свои обязанности, подолгу живал в городках, являвших собой истоки и корни. И мало-помалу стал утрачивать ту детскую размягченность взгляда, с которой когда-то воспринимал нужники под открытым небом. Поэзия скудости и запустения уже не умиляла, не трогала, скорее, ожесточала меня.

Дольше всего во мне сохранялась школярская книжная убежденность, что все эти темные стороны быта, в сущности, ничего не стоят – важен единственно горний свет, который исходит от аборигенов. Прямые души непритязательны. Но оказалось, что это не так. Прямые души весьма остры. Об эти души легко порезаться.

Естественно, что по роду деятельности я прежде всего расширял впечатления, знакомясь с туземной уголовщиной. Она поражала не только лютостью, но еще больше – необъяснимостью. Преступнику сплошь и рядом не требовалось даже подобия мотива. Моя адвокатская многоопытность порой пасовала пред этой скукой, этим безмятежным покоем и равнодушием к содеянному. Впору было, махнув рукой, пролепетать, обращаясь к судьям: сказать мне вам нечего, будьте милостивы, ибо не ведают, что творят.

Но если и отвлечься от выродков, ставших моими подзащитными, и вообще – от всякой экстремы, общение с мирными обывателями также принесло мне открытия.

Понятно, что в родном мегаполисе я часто встречался с его гостями, но я полагал, что под нашим небом они теряют свое богатство и даже хотят его потерять – оно их тяготит, словно девственность. Москва – это арена и ринг, и те, кто приезжает в нее, чувствуют себя гладиаторами. Наверняка в своем отчем доме они беспечней и миролюбивей. Я и помыслить прежде не мог о том, какая горючая смесь заваривается в тоске невостребованности, какой здесь подводится грозный счет, чтоб в некий день предъявить его миру.

Но предстоящее мне свидание навряд ли тянет на поединок и уж тем более на реванш, который приезжая дама мечтает – пусть подсознательно – нынче взять у взысканного судьбой москвича. Дама, возможно, амбициозна, но не настолько же кровожадна. Безродов прав – я должен явить способность к сотрудничеству, уважительность, не демонстрировать превосходства. Непросто. Но надо спасать свое детище.

Издательство «Весы» размещалось в полуподвальном помещении, что не свидетельствовало о процветании. Но в коридорах было людно. И – по осанке и по походке – без напряжения, без усилий, я отделял гостей от хозяев. Сотрудники держались уверенно, а гости уступали дорогу, жались к стенкам, посматривали искательно. То были товарищи по несчастью, которые так же, как я, решили облагодетельствовать отечество. Взамен они просят хоть волоконце читательской благодарной памяти. Боги, вы были ко мне беспощадны! Бросили в хоровод безумцев, где каждый втайне ждет вашей помощи, надеясь на то, что «весь не умрет». Стыд и позорище. Смех и слезы.

После блужданий по закоулкам мне удалось отыскать комнатушку, где обреталась моя Вельяминова. Она появлялась в издательстве редко, как и положено наставнику, бросающему, время от времени, плодоносящее семя в почву. Чем реже солнышко, тем дороже. Сегодня оно как раз озаряет полуподвал, и по этому случаю я получаю аудиенцию.

Я постучался.

– Да. Пожалуйста.

Голос был хрипловатым, прокуренным, и все-таки мне вдруг показалось, что я когда-то его уже слышал. Такое со мной часто случалось в последнее время – едва я вошел, я понял: очередной конфуз. Моя экзотическая болезнь не только разрушает мой мозг – периодически затевает свою издевательскую игру.

За письменным столом восседала заметно погрузневшая женщина в коричневой пуританской кофте, однако с кокетливой косынкой, надежно прятавшей ее шею. Она была коротко подстрижена, на переносице грозно поблескивали очки в металлической оправе с модными затененными стеклами. А перед нею лежала папка – мое обреченное творение. Она возложила на машинопись руки, уже крапленые возрастом, внимательно меня оглядела, прежде чем приступить к экзекуции, немного помедлила, а затем подчеркнуто деловой интонацией сразу же возвела барьер.

– День добрый, Алексей Алексеевич. Оба мы – занятые люди, не будем растекаться по древу. Мой опыт – а он, увы, основателен – меня приучил к тому, что авторы способны воспринимать аргументы лишь в самых исключительных случаях. Я не надеюсь вас убедить, тем более что суть разногласий не в эстетических пристрастиях, а в более серьезных вещах.

Я обозначил – возможно учтивей – свой неподдельный интерес:

– В чем же суть наших разногласий?

– В несовместимости позиций. Очень возможно, в другом издательстве книга, предложенная вами, вовсе не вызовет отторжения. Но у издательства «Весы» свой взгляд, свои требования к автору. Иметь их – наше право. Согласны?

– Конечно. Тем более, вы их оплачиваете. Мне можно узнать, в чем они состоят?

– Автор, говоря фигурально, должен иметь ту же группу крови.

Я только вздохнул. Старик Безродов, на сей раз, безусловно ошибся. Готовность внимать ее поучениям и обаятельная улыбка не сокрушат этой твердыни. Подагрические колонны бессмертия вряд ли подопрут мое имя.

– Вы ни о чем не хотите спросить меня?

– Нет, если уж дело дошло до деликатной проблемы крови.

Мое смирение ее не устроило.

– Я поясню свои слова. Над вашей рукописью витает, а лучше сказать, ее пронизывает неистребимый советский дух.

Вот оно что! Предо мною – воительница. Все та же гимническая мелодия «отречемся от старого мира». Несчастный Алексей Головин! К вам обращаюсь я, друзья мои, братья и сестры – где справедливость? Бесфамильный глухо подозревал в антисоветчине, Виктор хотел четкой и внятной гражданской активности, Валерий не скрывал удивления, видя, что мне не дается язык, который принят на вооружение, Виталий едва не стонал от досады – так уж хотелось ему увидеть харизматического вождя. Один Владимир меня не дергал, пусть ему за это воздастся. И вот дождался: держу ответ за весь союз республик свободных. Куда же крестьянину податься?

– В чем же, скажите, вы учуяли это советское амбре?

– Да хоть бы в том, как вы вписались в эту правовую систему, если ее так можно назвать. Вы не скрываете, как довольны собою, собственным красноречием, умением повлиять на суд. Вас не шокируют эти средства, которыми вы достигаете цели, то, как угодливо вы взываете к мудрости этого ареопага, к его высоким нравственным качествам. Вам даже в голову не приходит, что вы участвовали в процессе, так сказать, применительно к подлости, к подлости судопроизводства, что ваша защита была оскорбительна для тех, кого вы взялись защищать по правилам постыдной игры.

Стоило немалых усилий держать себя в руках, не взорваться. Мне было что сказать этой фурии. Мог бы напомнить, что я защищал не только овечек и голубков (напомнить хотя бы о Феофилове). А если она ведет свою речь лишь о невинных и оклеветанных, то тут как раз хороши все средства, чтобы спасти их от параши, от плешек, шконок и прочих прелестей пенитенциарного ада. Годятся тут и «слова-пароли», которых я избегал в быту – Валерий меня называл «чистоплюем». Там, в ожидании приговора, следовало забыть о брезгливости и выразить веру в правый суд. Да только ли это я мог сказать? Но надо ли? Все не имело значения. Она хотела сделать мне больно и делала это – как умела.

Все же я поинтересовался:

– Не приведете ли в пример какое-либо конкретное дело?

– Хоть книжное. Предмет вашей гордости.

– Занятно, – пробормотал я, – занятно.

Она посмотрела на меня, как мне почудилось, – испытующе. Словно ждала моих возражений. Но убедившись, что я не намерен вступать в дискуссию, заговорила:

– Но все это – побочная тема, не то, что мне хотелось вам высказать. Если бы вы себя ограничили вашими пылкими речами и столь же пылкими заверениями в своем уважении к самому чуткому и справедливому суду, их можно было б, в конце концов, рассматривать как документы, свидетельства позорной эпохи. Но нет – претензии ваши шире. Каждое дело вы комментируете, сопровождаете размышлениями, вы обобщаете, вы напутствуете идущие вослед поколения. Именно эти рассуждения всего дороже вам и важнее – они составляют предмет вашей книги.

Я подивился ее проницательности. Фурия не так уж проста. Вновь выжидательный цепкий взгляд – может быть, я хочу ответить? Но я продолжал хранить молчание.

Похоже, оно ее заводило. Она продолжала так же запальчиво:

– Всего неприличней ваши оценки людей, которых вы защищали. Допустим, в условиях процесса вы полагали, что, принижая, преуменьшая их роль и вес, вы помогаете им увернуться. Но и сегодня вы их вспоминаете в том же духе и в том же тоне – снисходительном, наполовину ерническом. Если вы этого не ощущаете – тем хуже для вас. Значит, суть не в тоне.

Итак, я унижал подзащитных. Сколь мудр я был, когда дал себе слово не спорить с нею, не тратить пороха. Упомяни я о Феофилове, она бы сказала, что я низвел потенциального олигарха и, может быть, надежду России до уровня мелкого афериста.

– Если вернуться к «книжному делу», то вы, оборачивая диссидента маниакальным библиофилом, выставили его в результате этаким лупоглазым барашком, полупомешанным идиотиком. Так вы его воспринимали и так воспринимаете ныне. Разве я не права?

– Вы правы.

Этого она не ждала. Помедлив, презрительно рассмеялась:

– Ну, разумеется, разумеется. При безрелигиозном сознании вы не могли иначе чувствовать. Не зря о таких, как вы, говорили: богооставленный человек. Устроились в той пакостной жизни вполне уютно, благополучно и судите свысока людей, которые заплатили юностью.

– Там этого нет.

– Меж строк! Меж строк! Дрянная совковая манера. Возлюбленный эзопов язык! Рабский жаргон прирученной фронды! В особенности – московской фронды!

Она разрумянилась, даже голос, казалось, потерял хрипотцу, стал звонче, моложе, она сама вдруг неожиданно помолодела.

– Вы ненавидите москвичей? – спросил я. – Это что – родовое?

– Вы ошибаетесь. Я – москвичка. Можно сказать, теперь вернулась на историческую родину.

Вот и еще один сюрприз. Она помолчала, потом спросила:

– Совсем не узнаете меня?

Нет, не узнал. Совсем не узнал. И совпадение имен мне ничего не подсказало. И в сердце не ударила молния – догадка, видение, смутная дрожь. Не вспомнился голос, в котором звучали одновременно две интонации – резкая, требовательная и растерянная. Соседство их было странным и трогательным. А после был только один беззащитный, точно захлебывающийся шепот. Попробуй обнаружь его эхо в учительской агрессивной речи, поди разгляди золотистый свет из широко распахнутых глаз за этими затененными стеклами.

Едва ли не истязая себя этим кощунственным усилием, я попытался сопоставить сидевшую передо мной грузную тетку в коричневой кофте с исчезнувшей, пропавшей, растаявшей – тело в бликах от фонаря вздрагивает в моих руках, пахнет томительно хвоей и жаром, узкие ступни ищут опоры. Я всматривался в свою собеседницу, чтобы усмирить свою кровь.

– Очень не похожа на ту? – проговорила она негромко с вымученной кривой усмешкой.

– Все мы меняемся, – пробормотал я.

– Я не хотела этой встречи. Вы ее сами добивались.

Несколько бесконечных минут я еще старался понять, что же мне считать наваждением – ту давнюю ночь или этот день?

Мы обменялись с ней неизбежными, словно повисшими в воздухе фразами. Нехотя, подчеркнуто кратко, попутно перебирая бумаги, она рассказала, что после зоны, на поселении, вышла замуж за человека такой же судьбы, Адама Петровича Вельяминова, потом он ее увез в свой город, в котором она и осталась жить. Пока не схоронила его. Была ли за эти годы в Москве? Случалось. Но редко. Два-три раза она провела здесь два-три дня.

Я не спросил ее, почему она не дала знать о себе. Не сговариваясь, мы замолчали. Она оборвала паузу первой.

– Вы не обидитесь, если я кое о чем спрошу вас?

– Спрашивайте.

Все с той же насильственной усмешкой она бормотнула:

– Дело прошлое, но почему вы меня не искали?

– Вы задаете этот вопрос?

– Почему бы и нет?

– Потому, что он – мой.

Вдумчиво постучав по столешнице цензорским красным карандашом, она сказала:

– Формально вы правы. Вы ничего обо мне не знали. И не узнали…

– О, да, – я прервал ее. – Густой конспиративный туман.

– Здесь конспирация ни при чем. Зачем было отягощать вашу голову? Я не предвидела, что знакомство, – тут она заметно смутилась, – будет… будет иметь продолжение.

Это смущение было по-своему трогательно. Да еще в ее возрасте. Но я был не готов умилиться.

– Так конспирация ни при чем? Не только вы растаяли в воздухе, все ваши приятели растворились, точно они во сне привиделись. А книжник-подпольщик мне заявил при встрече, что знать ничего не знает.

– Они поступили, как я их просила.

– Очень своеобразная просьба.

– Помните вечер, когда мы собрались отметить возвращение Шуры? Видела, что решительно все у вас вызывает раздражение. И всё и все. Я сразу почувствовала, как вы отнесетесь к нашему выбору. И тем более к нашему будущему. Вы обо мне ничего не знали, но я-то о вас кое-что знала.

– О чем это?

– О ваших друзьях, о вашем круге…

– Скажите еще – «ваше сословие». Мы вместе учились…

Я оборвал себя. И не подумаю оправдываться.

Она вздохнула:

– Что бы там ни было, вы не должны винить кого-либо. В сущности, вас оберегали.

Я спросил ее – достаточно резко:

– Зачем же тогда вы ко мне пришли?

Все-таки я не удержался. Тема эта была запретна – в первую очередь для меня. Меньше всего я собирался коснуться ее хотя бы краем в беседе с дамой в коричневой кофте.

Она еще гуще покраснела.

– Зачем я пришла к вам? Пришла проститься. Я понимала, что провожу последние часы на свободе. Я очень тогда себя ругала, я знала, что приходить не следует, но это было сильней меня.

Дождался. Еще одна-две фразы, и мы лирически раскудахтаемся. Два шага осталось до анекдота. Надо свернуть с опасной дорожки.

– Понятно. Вы меня оберегали. Прямо как декабристы – Пушкина. Тем более грустно, что мой мемуар принес вам такое разочарование. Как видите, напрасно старались сберечь меня для русской словесности.

Она поняла, что я не намерен бродить по аллеям ностальгии, и сухо произнесла:

– Не скрою. Я опечалена и – сильно. За столько лет вы с места не сдвинулись. Все та же кичливая апатия.

Я усмехнулся:

– Моя апатия – термоядерная энергия рядом с апатией населения.

– Поверьте, оно не так безнадежно, как вам представляется.

– Вовсе нет. Его толерантность меня чарует. Когда-то мошенником возмущались, а он убеждал, что чист, как дева. Теперь, когда он слышит хулу, то даже бровью не поведет, а общество приходит в восторг: Орел! Умеет держать удар.

– Все это до поры до времени, – сказала она. – Однажды поймете, что иронический релятивизм стоит недорого. Пусть он даже кого-то иной раз и убедит, но никого не победит. Мне жаль вас.

Я мог бы ей напомнить, что убедить нашего брата нельзя ни при каких обстоятельствах. И я не хочу этим заниматься. Тем более не хочу побеждать. Я был бы не прочь одолеть слабоумие, но это совсем уже мертвое дело. И я ничего не возразил. К тому же она меня пожалела.

– Я благодарен и растроган, – сказал я с подчеркнутой почтительностью. – Я худо распорядился жизнью. Но каждый кулик на свой салтык. И у меня вариантов не было.

Она сказала с подчеркнутой горечью:

– Бывает, что эволюционируют.

Я выразительно вздохнул. Ну, разумеется. «Надо рость» – любил напоминать мне Володя. Так перекормлены трупным мясом, что поступь неслышных преображений кажется нам исполненной грации. Но стоит лишь подумать о тех, кого мы знали и вновь увидели десятилетия спустя, и выясняется, сколь жестокой, едва ли не схожей с умерщвлением, оказывается перемена.

– Бесспорно, – сказал я, – есть и натуры, способные к саморазвитию. Вы даже стали идеологом. Пусть только издательства «Весы». Это свидетельство в вашу пользу. Ну что ж – на лотках и в библиотеках столько пылится безмолвных книжек. Одной будет меньше. Не так уж страшно.

Произнеся столь звонкую фразу, я протянул руку за папкой. Она презрительно улыбнулась:

– Вполне эскапистское заявление.

Я согласился с нею:

– Пожалуй. У всех – заготовленные позиции. У вас, у издательства, у меня.

– У вас? У вас позиции нет. Это и тешит вашу гордыню.

Я миролюбиво сказал:

– Это не так. Просто однажды я сделал открытие: проигравший передает эстафету выигравшему. Каким-то неотвратимым образом оказываются в одной команде.

– Все в том же великолепном стиле, – сказала она. – Вы – вне команды. Не обольщайтесь – не отсидитесь.

– И это я слышал. От человека, которого вы бы назвали врагом. Лидия Павловна, круг замкнулся.

Даже за затененными стеклами было видно, что глаза ее вспыхнули. Потом она тихо произнесла:

– Вы отняли у меня немало. Теперь хотите отнять биографию?

Я взял из ее рук свою папку. О чем я думал, когда сюда шел? О чем я думаю, уходя? О том, как сберечь хоть единый лучик в уже подступающей темноте?

Она сказала:

– Самое грустное, что оба мы, не желая того, сумели испортить друг другу жизнь.

– Не в этом дело, – пробормотал я. Хотя ровно в этом оно и было.

Возникло опасное ощущение: неведомая струна в голове, уже раскалившаяся добела, вдруг натянулась до предела. От сдержанности и следа не осталось:

– Не в этом дело. С утра до вечера, весь этот срок, от звонка до звонка, только и слышишь со всех сторон ваши угрозы и заклинания: «Не отсидишься! Не устранишься! Не спрячешься! Всюду тебя достанем! Не хочешь заниматься политикой? Тогда она займется тобой». И дьявол с ней! – крикнул я неожиданно. – Пусть эта стерва мной занимается, если ей нечего больше делать и некем заняться, кроме меня. Значит, фатально не повезло. Быть посему. Не пофартило. Я заниматься ею не буду. Этого от меня не дождутся.

Она ничего не отвечала. Должно быть, решила, что перед ней безумец, да еще склонный к буйству.

– Но суть не в этом, – сказал я снова. Струна в голове гудела все громче. – Наше несчастье и проклятье в том, что мы люди двадцатого века. С его мертворожденными лозунгами. С его «историческим оптимизмом» и с его газовыми камерами. С его мокрушниками у власти, с его шутами и ксенофобами. И в этом веке наш славный род переступил последнюю грань, и началось его вырождение. А вы, как преданное дитя, все бережете в себе и лелеете свое патетическое отношение к этому вонючему жертвеннику. Поэтому все еще разглагольствуете об «ироническом релятивизме» и мечете в него свои громы. Если б я мог до него возвыситься! Стоило б, наконец, понять: именно он настолько отважен, что не принимает пародии. Впрочем, – сказал я, махнув рукой, – кто я такой, чтобы вас судить? В общем, я из того же теста. Тоже свожу с этим веком счеты. А он подох, откинул копыта, он уже никому не нужен. Так же, как не нужны мы с вами.

Она смотрела в упор тем давним, знакомым, немигающим взглядом. Но выражение было иное – не то изумление, не то ненависть.

Нежданно для себя я подумал: все радикалы на белом свете – люди до ужаса простодушные. Даже и те, кому достается роль Пифии и мозгового центра. Но если честно: все хороши. Тоска. Куда от нее деваться?

Я тяжело вздохнул и сказал:

– Можете думать, что вам угодно, но я смертельно устал скоморошествовать. Я оставляю вам поле боя, которое я хочу забыть. Причем – забыть как можно скорее.

Она сказала:

– Вам не удастся.

Ей еще хочется развенчать мой миф. Ничего не остается, кроме как сделать его реальностью. В конце концов, все к этому шло. Тем паче, мне дан уникальный шанс.

Я рассмеялся. В первый раз за весь мой визит вполне естественно.

– Мне-то удастся. Не сомневайтесь.

Надо было быстрей прощаться и уходить. Но мы не решались.

– Если я в чем-то и виновата, – сказала она, – то лишь в одном: я не научилась прощать.

Я вновь рассмеялся.

– А я научился. Умею прощать решительно все. Кроме глупости. Желаю вам счастья.

– И все-таки, – сказала она, – я почему-то была уверена, что вы однажды меня отыщете…

Ну что же. Ей хочется, чтоб за нею осталось нынче последнее слово. Я завязал тесемки на папке с моим неоцененным творением и вышел из полуподвала на улицу.

Аудиенция затянулась. Когда я пришел, день был еще в силе. Теперь же он старел на глазах.