Текст книги "Тайны горностая"

12
Добродетельный фаворит

Приговор, который императрица вынесла своему бывшему обожателю, заговорщику Павлову, дословно гласил: «Павлова наказать кнутами безо всякой пощады и в завершение сего выжечь ему клейма на обоих висках; кроме того надлежит вспороть ему нос и вырвать предательский язык. Сей приговор должно привести в исполнение тайно во дворе цитадели, а именно в двенадцать часов дня, поелику я буду присутствовать при экзекуции и не желаю беспокоить себя ранним вставанием. Елизавета».

На следующий погожий и солнечный день было назначено приведение в исполнение лютого приговора. Царица появилась в цитадели ровно в полдень. Легко и грациозно, с любезной улыбкой на устах, словно речь шла об участии в каком-нибудь русском зимнем развлечении, прекрасная женщина, вдвойне величественная в сером бархатном платье с длинным шлейфом и собольей шубе из зеленого бархата, в казачьей шапке из того же меха на голове, вышла из саней и проследовала во двор цитадели. Графиня Шувалова и два камергера составляли ее небольшую свиту.

Палач со своими подручными уже был на своем месте и с видимым удовольствием поджидал знатную жертву. Царица сделала ему знак подойти поближе. Он приблизился, со скрещенными на груди руками и покорный как собака, опасающаяся удара, к ней на три шага и опустился на колено перед могущественной повелительницей.

– Я хочу, чтобы этот Павлов под кнутами умер, понимаешь, – промолвила царица, – я слышала, что ты обладаешь способностью убить осужденного тем по счету ударом, каким тебе заблагорассудится, это правда?

– Так и есть, матушка Елизавета Петровна, – сказал палач, – я могу, коли захочу, убить его десятым ударом, но коль скоро мне это понравится, то могу только сотым.

– Хорошо. Я хочу, стало быть, чтобы этот жалкий человек умер, но лишь после того, как получит двести кнутов. Потерзай его как следует и ты будешь по-царски вознагражден.

– Уж я изо всех сил постараюсь заслужить твое одобрение, – ответил палач с благодушной ухмылкой, – а вот и наш человечек пожаловал.

Павлов, конвоируемый гренадерами, вступил во двор. Он был в гвардейском мундире, с тяжелыми цепями на ногах и руках, искаженное смертельным страхом лицо его было мертвенно-бледным. Увидев царицу, он задрожал всем телом, она же смерила его презрительным взглядом.

Член судебной палаты зачитал приговор. Услышав его, несчастный бросился на колени, так что зловеще лязгнули цепи, и закричал во все горло:

– Пощади! Пощади!

Елизавета ограничилась тем, что отрицательно покачала головой. Тогда палач и его подручные подхватили Павлова, сдернули с него мундир и сорочку, обнажив до пояса, и, освободив от цепей, связали ему руки и ноги. Затем один из помощников палача взвалил его на спину, кнутобойца быстро продернул вокруг него веревку и таким образом накрепко привязал его к живому столбу для пыток, тогда как два других его помощника держали Павлова за ноги так, что он не в состоянии был даже пошевелиться.

– Господи помилуй[20]20
  В оригинале по-русски (перев.)


[Закрыть], – вздохнул Павлов.

Палач встал в четырех шагах позади него, затем сделал два шага вперед и взмахнул своим страшным кнутом. Каждый удар вырывал кусок плоти, но несчастный любовник царицы не издавал ни звука, хотя кровь текла по нему ручьями; лишь на двадцатом ударе он закричал, то был ужасный истошный крик, заставивший содрогнуться всех присутствующих, но только не палача, который улыбнулся деспотине и та, подбадривая его, одобрительно кивнула в ответ.

– Пощади! Пощади! Ради бога! Помилуй! – кричал Павлов.

Елизавета подошла поближе, теперь она могла заглянуть в его перекошенное от боли и смертельного страха лицо и с изуверской радостью наблюдала за ним.

– Пожалей, Елизавета! – простонал бедолага.

– Никакой жалости, – язвительно ответила царица, – ты умрешь под кнутами, мой дорогой.

Вскоре парализованный невыносимой болью Павлов мог только как безумный неразборчиво бормотать что-то да охать. После сотни ударов даже показалось, что он мертв. Царица укоризненно посмотрела на палача.

– О, он еще живехонек, – поспешил заверить тот и продолжил свою ужасную работу.

Его удары, казалось, сыпались теперь на какую-то бесчувственную массу.

После того, как Павлов получил свыше двухсот кнутов, его отвязали и как бревно бросили на землю.

– Он еще жив? – спросила Елизавета, свирепость которой все еще не насытилась.

– Конечно, – ответил палач.

С этими словами он рывком приподнял Павлова за волосы и один из его подручных выжег клейма на обоих его висках.

Несчастный по-прежнему не подавал признаков жизни, но когда палач раскаленными щипцами раздирал ему ноздри, он открыл глаза, и из груди его исторгся глубокий вздох.

– Поторопись теперь и вырви ему язык, – крикнула Елизавета, – пока он еще в сознании.

Палач с радостной услужливостью повиновался.

Еще раз закричал Павлов в тот момент, когда раскаленные щипцы захватили его язык, затем он безжизненно сник. Палач приложил ухо к его сердцу.

– Вот теперь он мертв, – сказал он через некоторое время с видимым удовлетворением, – надеюсь, ты довольна, матушка.

Царица вручила ему сверток золотых и затем покинула жуткое место и, мурлыча под нос веселую песенку, села в сани.

Прибыв во дворец, Елизавета вызвала к себе Алексея Разумовского.

– Ты можешь быть спокоен, – воскликнула она, – твой соперник Павлов только что испустил свой предательский дух под кнутом палача.

Фаворит ничего не ответил.

– Я должна еще раз поблагодарить тебя, – продолжала Елизавета, – ты был первым, кто предостерег меня от этого негодяя, о, если бы я всегда была способна следовать твоим советам, но каждый говорит мне что-то другое, как мне тут не сойти с ума?

– Всегда следуй голосу своей совести... – сказал Разумовский.

Царица с удивлением посмотрела на своего раба, его слова были явно не в ее вкусе.

– Если бы только ты нашла в себе силы не поддаваться губительному влиянию этого француза! – выдержав некоторую паузу, произнес Разумовский. – Он всех нас предает и продает.

– Я очень сердита на Лестока, – гневно вспылила царица, – он подсунул мне этого Павлова и чуть было не выдал меня на расправу.

– Но не пройдет много времени, – заметил Разумовский, – и твое недовольство им снова превратится в любовь и доверие.

– Ах, если бы только нашелся повод взять его за горло, – воскликнула Елизавета, – ты бы тогда узнал меня.

– В таких поводах касательно Лестока никогда недостатка не было.

– Какой, например?

– Даже если бы не было ничего другого, за глаза хватило бы его отношений с фрейлиной Менгден, чтобы он навсегда попал у тебя в немилость, – сказал Разумовский.

– Что за отношения?

– Каждому встречному и поперечному известно, что эта дама, твоя придворная фрейлина, является его содержанкой, – ответил Разумовский, – само по себе уже довольно печально, когда народ знает, какая безнравственность царит среди важных людей твоей империи и при твоем дворе, но когда свои пороки к тому же кем-то еще нагло и вызывающе выставляются напоказ, как делает это Лесток, когда публично щеголяют своими заблуждениями, а ты благодаря своей снисходительности, создается впечатление, молчаливо одобряешь происходящее, то тебе не следует удивляться, если уважение к достоинству монархини ежедневно все более падает, все сдерживающие скрепы порядка кажутся сломанными и что ни день рождаются новые заговоры с целью свержения правительства, новые покушения на твою жизнь.

– Стало быть, ты считаешь наказуемыми любые такого рода отношения? – спросила озадаченная его словами царица.

– А для чего бы тогда был введен и освящен брак, если бы подобное дозволялось? – возразил добродетельный фаворит.

– Таким образом ты порицаешь и мой образ жизни? – быстро сказала Елизавета, грозно нахмурив брови.

– Да, – без тени страха ответил раб.

– Я тоже, по-твоему, выставляю напоказ свои пороки, не так ли? – все более горячась воскликнула Елизавета.

Разумовский оставил этот вопрос без ответа.

– Говори! – приказала императрица, топнув ногой. – Я хочу знать все твои самые сокровенные обо мне мысли, понимаешь.

– Я полагаю, что для тебя лично и для твоего народа было бы лучше, – проговорил Разумовский, – если бы ты вступила в брак.

– Не с тобой ли? – засмеялась царица. – В тебе, Алексей, говорит ревность, меня это радует, о, ты очень забавен!

– Как раб мог бы отважиться ревновать тебя, – с глубокой серьезностью продолжал Разумовский, – или тем более помыслить о том, что ты отдашь ему свою руку. Я не сумасшедший, напротив, я вижу гораздо зорче всех тех, кто тебя окружает. Твое монаршье достоинство, равно как и государственная мудрость требуют, чтобы ты обуздала свои прихоти.

– Ты хочешь сказать, что я должна быть верна тебе, – с иронией промолвила царица. – Да, да! Ты ревнив, Алексей, и из ревности проповедуешь мне мораль. Я уже давно заметила, что с некоторого времени, а именно с момента возвращения Шубина, ты переменился; пелена какой-то печали заволокла твои прежде такие лучезарные, светившиеся только счастьем и веселым настроением глаза. Я сделала тебе больно только потому, что слишком сильно люблю тебя и ревностью намеревалась обеспечить себе твою верность. Прости меня.

– Мне не за что прощать тебя, госпожа, – сказал Разумовский, – не благосклонность, которой ты одарила Шубина и Павлова, так глубоко задела меня, меня угнетает только моя собственная связь с тобой.

Елизавета, казалось, на мгновение лишилась дара речи от удивления. Таких высказываний ей еще слышать не доводилось.

– Как, – пробормотала она наконец, – ты жалуешься на свое положение, ты, выходит, меня не любишь?

– Если ты называешь любовью то, что испытывают к тебе твои фавориты, или то, что ты чувствуешь к ним, – ответил Разумовский, – то я тебя не люблю. Моя любовь другая, я поклоняюсь тебе как божеству, и потому хотел бы видеть тебя вознесенной подобно божеству над страстями и слабостями заурядных людей.

– Ты отклонился от темы, – перебила его Елизавета. – Ты жалуешься на свою связь со мной; поскольку я дала тебе все, что только может дать женщина и владычица мужчине своего сердца, кроме моей руки, то ты, очевидно, стремишься к этому. Неблагодарный, твое честолюбие еще не утолено, ты хочешь носить корону Российской империи, крестьянский сын!

– О! Как же мало ты меня понимаешь, – заговорил с грустной улыбкой Разумовский. – Не честолюбие, а совесть говорит во мне. Мне больно, что твой образ жизни оскорбляет нравственные чувства народа и что я тоже невольно способствую тому, что уважение, которое народ питает к тебе, ослабевает, и мое чувство противится тому, чтобы я и впредь оставался не чем иным как рабом твоих прихотей, твоей игрушкой. У меня разрывается сердце, когда я вынужден появляться рядом с тобою на публике, и люди показывают на меня пальцем: «Смотрите! Это тот самый Разумовский, который из бедного крепостного вознесся до высших ступеней трона, потому что удостоился милости царевны, а теперь, подобно всем другим фаворитам, обирает и продает нас». Но я бы спокойно переносил этот позор, спокойно вынес бы поношения своих земляков, если сам не мог бы сказать себе: «Ты негодяй!» О, этот голос, который так громко и все громче звучит во мне, который обвиняет и проклинает меня, этот голос приводит меня в отчаяние и заставляет краснеть от стыда. Раздавай свои почетные должности, свои ордена и свои богатства тем, кто этого жаждет, а мне снова верни спокойствие моей совести и чистоту моего сердца. Отпусти меня, скажи мне, что я должен уехать обратно на родину, в свою бедную деревушку на Украине, и я буду тебе благодарен как никто из тех, кого ты подняла из низов до высших почестей и чинов, я хочу благословлять память о тебе всю свою оставшуюся жизнь до последнего часа.

Разумовский опустился перед императрицей и, обняв ее колени, спрятал лицо в мерцающих волнах ее бархатного платья.

– Алексей, – смущенно пролепетала Елизавета, глаза которой наполнились слезами, – ты хочешь меня покинуть? Но я не в силах больше жить без тебя.

Несколько минут оба молчали. Могущественная женщина тихо плакала, и слезы ее падали на любимого раба.

– Хочешь остаться со мной? – продолжила она спустя некоторое время. – Я сделаю все, что ты требуешь, я даже выйду за тебя замуж, если ты хочешь...

– О! Боже мой! – вне себя от счастья вскричал Разумовский.

– Пусть свет насмехается надо мной, царской дочерью, которая, будучи монархиней, отдала руку крестьянскому сыну, холопу, лишь бы только ты был моим. Ты, которого я люблю больше всего остального, больше своей империи и своего сана.

Елизавета наклонилась к Разумовскому и ласково прижала его голову к своей груди.

– Нет, Елизавета, – с благодарным воодушевлением сказал тот, – ты не должна никого стыдиться из-за того, что поступаешь правильно и как следует поступить, чтобы успокоить свою и мою совесть. Если в своей безграничной милости ты хочешь снизойти до того, чтобы возвысить в свои супруги раба, то это нужно совершить тайно. Свет ни к чему оповещать об этом, довольно и того, что мы сами знаем, что наш союз больше не является запретным, что Господь освятил его через свою церковь, а потом... потом позволь мне как прежде быть только твоим самым верным подданным, скамейкой для твоих ног, твоим рабом!

13
Mariage de conscience[21]21
  Тайный брак (франц.)


[Закрыть]

С того момента, как она пообещала Разумовскому освятить церковным обрядом узы связывающей ее с ним любви, царица, казалось, совершенно преобразилась. Она, которая благодаря красоте и склонностям была Венерой эпохи рококо, до сей поры жившей только удовольствиями, сразу же взялась в присущей ей тиранической манере давать двору уроки добродетели и начала прямо с месье Лестока. Склонный к интригам лейб-медик, вызванный категорическим приказом монархини, ничего не подозревая вошел в ее кабинет. Увидев грозно нахмуренные брови и строгий испепеляющий взгляд, которым его встретила Елизавета, он хотя и сообразил, что ему предстоит пережить бурю, однако ожидал чего угодно, только не проповеди об аморальности его отношений с фрейлиной Менгден.

– Я должна, наконец-то, откровенно и серьезно поговорить с вами о скандале, который вы вызываете связью с одной из моих придворных фрейлин, – заговорила императрица. – Впредь я не намерена больше терпеть, чтобы при моем дворе так бесстыдно попирались нравы и правила приличия.

Лесток вытаращил глаза и от удивления потерял дар речи.

– Эти заговоры, которые возобновляются чуть ли не ежедневно, чтобы тревожить мой покой и угрожать моей безопасности, – продолжала Елизавета, – порождены прежде всего недостатком уважения к господствующим кругам. Дурной пример, который подает мой двор и высокопоставленные лица моей империи, мало-помалу убивает нравственные чувства народа, которые только и могут служить прочной основой трона и государства. Я приняла решение положить конец этой деморализации и не допускать далее, чтобы у меня под боком таким образом глумились над нравственными устоями и правилами приличия.

– Но ваше величество, почему вы негодуете именно из-за меня, – возразил Лесток, – почему начинать необходимо непременно с меня?

– Потому что вообще надо с чего-то начать...

– Ну, начало можно было бы поискать и поближе... – попытался было спорить маленький дерзкий француз.

– О! Я знаю, что вы хотите сказать, Лесток, – оборвала его Елизавета. – Вы имеете в виду, что мне следовало бы начать с себя, однако ваше напоминание слишком запоздало, я давно решила сделать первый шаг в этом направлении тем, что вступлю в брак.

– В брак, – с трудом вытолкнул из себя Лесток, который был явно не готов к такому повороту. – В брак, – повторил он еще раз, – и с кем же, мадам, позвольте спросить.

– Попробуйте угадать, Лесток, – промолвила царица, любуясь его замешательством.

– Понятия не имею.

– Обычно вы в подобных вещах были более расторопны.

– Итак?

– С Шубиным.

– Как вы могли такое подумать.

– Да неужто с... – у маленького француза перехватило дух.

– Вот именно, – утвердительно кивнула царица. –

– Я вступаю в брак со своим холопом Алексеем Разумовским.

– Категорически и бесповоротно?

– Категорически и бесповоротно.

Лесток глубоко вздохнул.

– Однако бракосочетание состоится в глубокой тайне, – продолжала царица.

– Стало быть, мariage de conscience, – вздохнув на этот раз облегченно, сказал Лесток.

– Совершенно верно, и именно поэтому никто не должен об этом знать, – ответила Елизавета. – Вы первый, кому я сообщаю о своем решении, и если хоть что-то станет известно свету, я буду наверняка знать, что это ваш болтливый французский язык разгласил тайну, и поступлю с вами соответственно.

– Мой рот будет на замке, – поспешил заверить Лесток.

– А теперь давайте, однако, поговорим о вас, мой дорогой, – с сарказмом произнесла монархиня. – Я не желаю впредь больше терпеть этот скандал с госпожой Менгден. Вы должны немедленно жениться на ней или отослать ее к отцу в Лифляндию.

– Мне нужно принять решение, ваше величество?

– Разумеется, и притом немедленно.

– Ну, тогда с чертовой, пардон, я хотел сказать с божьей помощью я женюсь на крошке, – воскликнул Лесток.

– В течение двух недель, Лесток, все должно быть в порядке, – решила монархиня.

Маленький француз молча отвесил поклон и отпущенный коротким жестом императрицы покинул ее кабинет.

Через несколько дней после своей беседы с монархиней он поздним вечером был вызван к ней. В небольшой дворцовой гостиной он застал своих противников, Алексея Разумовского и камергера Воронцова. Они холодно и официально поздоровались и принялись молча дожидаться появления царицы.

Наконец зашелестела портьера и из-за нее в черном бархатном платье без всяких отличительных знаков своего сана вышла Елизавета.

– Господа, я должна сделать вам важное сообщение, – обратилась она к Воронцову и Лестоку, – моя совесть давно говорит мне, что мой союз с Алексеем Разумовским больше не может обойтись без церковного освящения, таким образом я приняла решение тайно обвенчаться с этим благороднейшим и преданнейшим из моих подданных, а вас обоих выбрала присутствовать при этом акте в качестве свидетелей. Священник уже готов. Сейчас я приглашаю вас проследовать за мной.

Она подала руку Разумовскому и вместе с ним пошла впереди, Лесток и Воронцов двинулись следом.

В маленькой часовне царского дворца священник поджидал необычную пару: императрицу и ее холопа, которого она собралась возвысить до своего супруга. Елизавета с Разумовским встали перед алтарем, а оба свидетеля остановились на некотором отдалении позади. Когда дело дошло до обмена кольцами, Разумовский опустился перед монархиней на одно колено и в такой позе принял из ее рук символ любви и верности. После завершения церемонии царица точно так же как пришла, под руку со своим холопом, ставшим отныне ее супругом, вернулась обратно в свои апартаменты и здесь отпустила Воронцова и Лестока, строго-настрого наказав им держать в глубочайшей тайне произошедшее событие. Затем попросила мужа подождать ее в спальне и покинула его, чтобы сменить туалет. Прошло немного времени, и он услышал в соседней комнате сулящий блаженство шелест ее вечернего платья, вот она медленно раздвинула портьеры и с озорной улыбкой на красивом лице заглянула в спальню.

– Сегодня я хочу совершенно очаровать тебя, – начала она, – иначе сила моего воздействия на тебя иссякнет. Императрица больше не имеет над тобой власти, отныне ты мой супруг и, как сказано в Писании, господин жене своей, но за это женщина наложит на тебя свое сладостное ярмо, противиться которому даже самому неустрашимому мужчине будет тщетно и малодушно. Ну, как я тебе нравлюсь?

С этими словами она вошла в комнату, и он к своему восторгу увидел, что она была одета точно так же как в тот вечер, когда его сердце впервые воспылало к ней. Как и тогда на ней было белое атласное платье с длинным шлейфом, и та же самая шубка из красного бархата волнами горностаевого меха облегала сейчас ее шею, руки и грудь. Блаженство, которое ощутил верный мужчина, с головой погрузившийся в созерцание любимой женщины, было настолько безмерным, что он не находил слов; в немом обожании опустился он на колени перед своей супругой, своей госпожой, и прильнул губами к ее маленькой ножке, выглянувшей из-под мерцающего края ее атласного платья.

– Ты доволен теперь, Алексей? – между тем продолжала Елизавета. – Твоя совесть теперь успокоилась, есть ли у тебя еще какое-нибудь желание?

– Никакого, – ответил он, – кроме того, чтобы и для супруга ты оставалась бы той же милостивой повелительницей, какой всегда была для своего раба.

– Ну, давай, однако, повеселимся по-настоящему, Алексей, – сказала она, – и отпразднуем нашу свадьбу.

Она подняла возлюбленного с колен и со страстной нежностью поцеловала его. А затем повела его в небольшую залу, где только для них двоих был накрыт стол, и расположилась за ним вместе с супругом.

По звону колокольчика вошли двое слуг, сервировавшие изысканный ужин. Супруги насладились отменной кухней, выпили вина и всласть наговорились.

После десерта Елизавета попросила мужа спеть для нее несколько его великолепных малорусских песен, которые всегда слушала с большим удовольствием. Он охотно согласился, и она поспешила занять место за маленьким клавесином, клавиши которого были отделаны перламутром. Затем она тоже спела одну из итальянских арий, которые знала на память, и наконец устало опустила руки на колени и сказала сквозь полуопущенные веки сонно прищурившись на возлюбленного:

– А теперь пойдем отдыхать.

Она пошла вперед в свою спальню, а Разумовский последовал за ней. Когда она прилегла на оттоманку, он опустился перед ней на колено, чтобы снять с ее ног розовые бархатные туфельки.

– Как галантно для женатого мужчины, – шутливо заметила Елизавета, мягкими руками обняла за шею дорогого человека и долго-долго смотрела ему в глаза.

– Только ты показал мне, что такое любовь, – прошептала она, – настоящая, истинная и преданная любовь. Мне почти стыдно становится, когда я мысленно обращаюсь в прошлое и вижу, какой я была, однако с этим покончено, ты вернул мне женское достоинство, ты, бывший крепостной, крестьянский сын. Тебе я обязана тем, чего не сумели сделать все важные персоны моей империи и эти французы вкупе с прочими иностранцами, сверху вниз с презрением взирающие на моих русских, несмотря на их высокое образование, которым они не устают хвастаться перед нами. Народ, в котором бьются такие сердца как у тебя, обладает, даже отставая сегодня в науках и искусствах, превосходным ядром, которое следует ценить даже в его грубой оболочке, потому что оно обещает нам в будущем замечательные цветы и плоды. История когда-нибудь с восхищением заговорит о бедном малорусском крестьянине, которого не сумел опьянить ослабленный благовониями, затхлый воздух двора, который среди придворных льстецов, подхалимов и интриганов неизменно помнил только о благополучии своей государыни и своего отечества, ведя свою монархиню по новому лучшему пути; ибо я обещаю тебе, мой возлюбленный муж, что сегодняшний день станет поворотным пунктом не только в моей жизни, но и в истории России. Впредь я больше шагу не сделаю, не испросив твоего совета, потому что ты намного умнее и прежде всего намного лучше, намного благороднее меня.

– Ты меня смущаешь, – едва слышно проговорил Разумовский.

– Напротив, у тебя есть все основания гордиться, – прервала его царственная супруга, – ибо ты являешься живым воплощением моей совести, моим добрым гением.

Она с любовной душевностью заключила его в объятия и покрыла его лицо поцелуями, несказанное счастье наполнило их сердца и заставило учащеннее биться рядом друг с другом, они были настолько упоены своим блаженством, что им было безразлично, что их окружает роскошный ли дворец или прокопченные стены какой-нибудь крестьянской хижины.

С того дня оба супруга, казалось, и в самом деле совершенно преобразились. Императрица теперь во всем демонстрировала прежде чуждую ей серьезность, тогда как меланхолия Разумовского сменилась радостью. Теперь царица вплотную занялась нравственностью или, точнее, безнравственностью при своем дворе и с деспотической строгостью преследовала всякое проявление фривольности. Чтобы на примере кого-то преподать остальным блестящий наглядный урок, месье Лестоку было повторно приказано вступить в брак с придворной фрейлиной фон Менгден.

Маленькому французу пришлось покориться без лишних протестов, однако он не прочь был бы при этом последовать примеру императрицы и провести церемонию бракосочетания тайно, поскольку не без основания опасался во время нее показаться смешным. Однако монархиня выразила свое недовольство по поводу этого намерения. Она хотела, чтобы венчание ее близкого друга привлекло к себе как можно больше внимания и вызвало общественный резонанс, а потому повелела, чтобы означенная церемония была проведена публично, торжественно и пышно.

– Коль скоро женщине, которая к тому же еще является безраздельной правительницей, что-то втемяшится, – говорил, вздыхая, Лесток, – то ничего другого не остается, как повиноваться.

Венчание прошло с невиданной помпой в присутствии императрицы и всего двора. Необозримые толпы народа заполнили церковь и прилегающие улицы, по которым в роскошных, сказочного вида санях двигалась свадебная процессия. Лесток стоял перед алтарем рядом со своей избранницей, даже не пытавшейся скрыть своего триумфа, с миной приговоренного к смерти, и, глядя на него, царица не могла удержаться от смеха.

– Вы не выглядели бы более жалко, если бы вас вели на казнь, Лесток, – сказала она ему, когда он, под руку со своей супругой, принимал по окончании церемонии поздравления присутствовавших.

– Ах, ваше величество, женитьба – дело куда более досадное, нежели казнь, – вздохнул в ответ Лесток, – там ты преодолеваешь все муки одним махом, а здесь получается, что тебя будут таскать с веревкой на шее всю жизнь.