Текст книги "Тайны горностая"

10
Опасная игрушка

Пока опьяненный внезапным взлетом из низов до даже не снившихся ему высот унтер-офицер Павлов беспрерывно рисовал в своем воображении самые заманчивые картины могущества и блеска, от внимания его боевых товарищей не ускользнула произошедшая с ним перемена. Они заметили, что он все более и более отдалялся от них и их обычных занятий, всякий свободный час проводя вне казармы, вдруг перестал посещать трактиры, куда, как правило, наведывался до сих пор, и они начали приглядывать за ним и следить за каждым его шагом. Вскоре им стало известно, что он посвящает время не только госпоже Грюштайн, но и наносит продолжительные визиты в императорский дворец.

Наконец один солдат из его полка даже рассказал, что видел, как закутавшийся в шинель Павлов выходил из покоев царицы, когда он стоял в карауле у монархини. Теперь они знали вполне достаточно.

И когда на следующий вечер Павлов покидал дворец, его неожиданно остановили четыре унтер-офицера Семеновского полка.

– Ты, стало быть, здесь теперь развлекаешься, – начал разговор один из них, – сторонишься нашей компании, потому что она, очевидно, стала недостаточно подходящей для царского фаворита, и как послушный пес лежишь у ног той самой женщины, которую еще совсем недавно называл тиранкой и в союзе с нами готов был свергнуть ее с престола.

– Вы ошибаетесь, друзья, – ответил Павлов, безуспешно пытавшийся скрыть свое замешательство, – я навещаю тут одну камеристку...

Громкий хохот не позволил ему договорить.

– О, мы просто диву даемся, каких успехов ты уже достиг по части придворной изворотливости, – воскликнул один из унтер-офицеров, – ты лжешь уже так же ловко как заправский дипломат, однако нас тебе, Павлов, не провести, и горе тебе, коли ты попытаешься это сделать!

– Ладно, – сказал Павлов, – только не делайте из мухи слона, в этом деле не стоит поднимать лишнего шума. Признаюсь вам, что иду прямо от императрицы.

– Вы только поглядите на этого прохвоста, он еще и хвастается своим предательством, своим позором, – проговорил один из его сослуживцев.

– Да он над нами просто потешается, – добавил другой.

– Сначала все-таки выслушайте меня, – перебил Павлов возмущенных товарищей. – Я не отрицаю, что мое поведение может вызывать подозрение, однако все, что я делал с тех пор, как перестал принимать участие в ваших сходках, происходило по хорошо продуманному плану и было направлено только к тому, чтобы приблизиться к осуществлению нашей цели.

– Так-так, недурно задумано, – сказал один из унтер-офицеров, – однако чем ты можешь нам доказать, что это действительно так, как ты говоришь, что благосклонность монархини нужна тебе лишь для того, чтобы поближе к ней подобраться и таким образом послужить делу нашего заговора; где гарантия, что ты, напротив, не носишься с мыслью при первом же удобном случае предать нас этой свирепой деспотине и бросить нас в руки ее палачей?

– Что за гнусное предположение, – в крайнем негодовании возразил Павлов.

– Однако предположение, которое напрашивается само собой и, пожалуй, не без основания, – произнес один из сослуживцев, – ты был бы не первым, кто жаловался на монархиню и проклинал ее на чем свет стоит, пока вместе с другими страдал под гнетом ее тирании, и начинал служить ей, едва она возводила его в ряды своих ставленников.

– Вы подвергаете сомнению мою любовь к отечеству? – возразил Павлов. – Вы позабыли о той лютой ненависти, которую я питаю к царице?

– Мы прежде всего не забыли того, что жуткая деспотиня одновременно является красивой женщиной, а ты, как и все мы, весьма слаб-с по части женских прелестей.

– Клянусь вам...

– Не надо клятв, – сказал другой из числа недоверчивых товарищей, – не надо обещаний, мы будем руководствоваться исключительно линией твоего поведения. Ни на минуту не забывай, что за каждым твоим шагом ведется наблюдение, что ты знаешь только немногих из тех, кто принадлежит к нашему сообществу, и что, если ты окажешься предателем, сотни рук готовы будут тебя покарать.

– Моя совесть чиста, – ответил Павлов, которому его положение начинало казаться зловещим. – Мне нет нужды бояться ваших взглядов, но я прошу об одном: не судите обо мне по внешнему виду.

– Ты уж сам побеспокойся о том, чтобы твой внешний вид не стал видом предателя, – возразил один из унтер-офицеров.

На этом разговор был закончен, и на какое-то время Павлов мог облегченно вздохнуть. Остаток ночи он провел в мучительных думах, вихрь противоречивых мыслей и чувств кружился в его голове. Мог ли он решиться на то, чтобы дать отпор своим прежним товарищам? Должен ли он воспользоваться благосклонностью монархини, чтобы погубить их и приложить свою руку к вынесению приговора этим недовольным? Прежде всего, собственное его положение оставалось по-прежнему неопределенным и недостаточно прочным, чтобы легко и решительно разыгрывать собственную партию, и таким образом он пришел к выводу, что сначала следует с достоверностью убедиться в том, насколько далеко простирается его власть над Елизаветой и чего он может ожидать от ее благосклонности. Ведь через несколько дней после того, как Лесток ввел к ней Павлова, она отстранила Шубина от его эротической службы, однако требовалось еще убрать с дороги Разумовского, и до тех пор, пока это не будет достигнуто, новый фаворит не может рассматривать себя победителем в борьбе за сердце прекрасной деспотини.

Во время следующего свидания Павлова с царицей он воспользовался первым удобным случаем, предоставленным ему интимной нежностью последней, чтобы избавиться от своих мучительных сомнений.

Он как раз сидел на низком табурете у ног Елизаветы, которая наряжала его точно милого ребенка. Она посыпала его парик свежей пудрой и теперь повязывала ему вокруг шеи отделанное кружевами жабо, которое сама выбрала из несметного количества принадлежащих ей такого рода вещей. Павлов поймал ее руку и страстно поцеловал.

– Ты меня любишь, Павлов? – спросила императрица, тщеславию которой чрезвычайно льстило пусть даже малозначимое выражение преклонения.

– Кто может не боготворить вас, ваше величество, – со вздохом ответил осчастливленный унтер-офицер, – однако меня беспрестанно терзает страх, что я неспособен вселить в вас чувство к себе.

– Разве ты получил еще недостаточно доказательств моей благосклонности? – промолвила в ответ Елизавета.

– Конечно, ваше величество, однако я охотно променял бы весь блеск, излучаемый милостью могущественнейшей монархини, на любовь прекраснейшей женщины на свете. Если бы мне случилось потерять вас, чего я постоянно вынужден опасаться, если б я больше не имел права целовать ваши маленькие ножки и смотреться в небеса ваших очей, я предпочел бы вообще умереть.

Императрица молчала и теребила воротник его мундира.

– Елизавета, – пробормотал Павлов тоном лихорадочной страсти, – вы меня любите?

– Разумеется, mon ami[18]18
  Мой друг (франц.)


[Закрыть].

– Почему же тогда вы не решаетесь принадлежать мне, мне одному?

– Как это?

– Я ревную к этому Разумовскому, – прошептал Павлов.

Елизавета громко расхохоталась.

– Ревнуешь? – сказала она. – Мне это нравится. Поскольку мне никак не удается увидеть страдающим Разумовского, то я, по крайней мере, получу удовлетворение от того, что помучаю тебя.

– Стало быть, вам только того и нужно, чтобы мною вызвать ревность у Разумовского? – спросил Павлов, которого внезапно ледяная дрожь пробрала от ужаса.

– Разумеется, цель у меня такая, – промолвила Елизавета, – но этот человек непробиваемый чурбан, камень бесчувственный.

– И, следовательно, меня вы не любите?

– Да нет, люблю!

– Но не так, как того?

– Как Разумовского?

– Да.

– Ты задаешь слишком много вопросов, Павлов.

– У меня должна быть уверенность, – продолжал он, – я сойду с ума, если мне и дальше придется переносить эту муку, я неспособен делить с кем-то другим ваше сердце и обладание вами.

– Какая смелость, – процедила Елизавета, гордо и грозно нахмурив брови.

– Если вы меня любите, удалите прочь этого Разумовского, – взмолился Павлов.

– Что это тебе пришло в голову.

– Значит, вы не любите меня? – запинаясь проговорил Павлов; голос его прозвучал сдавленно, грудь порывисто вздымалась.

Императрицу, похоже, изрядно развлекали его мучения, жестокая улыбка играла на ее пухлых сладострастных губах, а зрачки расширились, как у хищного зверя.

– Дайте мне, пожалуйста, правды, Елизавета, заклинаю вас, лишь один глоток правды изнемогающему от жажды, – вскричал Павлов.

– Правда горька, – проговорила царица с холодной небрежностью, которая совершенно уничтожила Павлова и со всех его небес свергла во прах. – Я люблю Разумовского и только его одного.

– А я, – застонал Павлов, – что же тогда я для вас?

– Ничего, – рассмеялась Елизавета, – или, во всяком случае, очень немного, так, раб моей прихоти, игрушка.

– Игрушка, – эхом отозвался Павлов, побледнев как смерть, и неподвижно уставился взором в пол.

– Ну, что с тобой, – воскликнула Елизавета спустя короткую паузу, – ты становишься скучным, слышишь?

– Что же я должен делать...

– Помогать мне проводить время.

– Для этого я, следовательно, еще достаточно хорош вам, – пробормотал Павлов.

– Сегодня да, а завтра, возможно, уже и нет, – отшутилась Елизавета. – Иди сюда, я дозволяю тебе поцеловать меня.

Павлов вскочил на ноги и стремительно заключил было красивую непостоянную женщину в объятия.

– Не так, – сказала она, – игрушка всегда должна быть очень учтивой и очень послушной, и никогда не делать больше того, чего от нее требуют.

Затем она велела ему опуститься на колени и принялась оглаживать и целовать его, как обычно унимают раскапризничавшегося ребенка.

Когда Павлов покинул царицу, на его губах не играла, как обычно, радостная улыбка, глаза его мерцали зловещим блеском из-под широких полей надвинутой глубоко на лоб шляпы, а спрятанные в складках плотно запахнутой на нем шинели руки были судорожно сжаты в кулаки. На сей раз он и дорогу выбрал совершенно другую, и пошел не к казарме гвардии Семеновского полка, а быстро повернул по направлению к Васильевскому острову. Сначала он двигался торопливо, точно преследуемый правосудием преступник, однако вскоре его шаг замедлился и стал тверже, и когда он наконец остановился перед небольшим серым домом с образующими выступ колоннами и дернул у входа за колокольчик, его лицо снова было абсолютно спокойно и опять приобрело свежий здоровый цвет. Он, очевидно, принял какое-то решение, которое его удовлетворяло. Ему открыл хорошо знакомый пожилой слуга.

– Святой Николай, какая приятная неожиданность, – пробормотал он, завидев гостя, – господин Павлов, сударыня очень обрадуется.

– Другие тоже здесь? – спросил любимец царицы, пока старик освещал ему ведущую наверх лестницу.

– Да-с, они здесь, – ответил слуга. – Пресвятая Богородица, радость-то какая, вот так радость.

В тот момент, когда Павлов положил было руку на дверную щеколду, в коридоре зашелестел кринолин и маленькая миловидная женщина лет около тридцати со свечой в руке удержала его за локоть:

– Какой редкий визит, – язвительно сказала она, – не соизволит ли сударь на минуточку задержаться здесь.

С этими словами она отворила дверь в свои спальные покои.

– Только без сцен, если позволите, мадам, – пробормотал Павлов.

– О, никаких сцен! – ответила хозяйка дома. – Всего лишь несколько слов по секрету.

Она втянула сопротивляющегося гостя в комнату.

– Ты негодяй, Павлов, тебе это известно?

– Чем же, простите, я заслужил подобное определение? – холодно произнес Павлов. – Держите себя в руках, пожалуйста, госпожа Грюштайн.

– Я должна держать себя в руках? – закричала возбужденная до крайности миниатюрная женщина. – Разве я не была тебе верна, разве я не любила тебя всей душой, всем жертвуя ради тебя, жалкий человек, а ты так постыдно бросил меня, чтобы спутаться с этой Елизаветой!

Трепеща всем телом, она так схватила изменника за волосы, что в воздух взметнулись облака пудры, и затем быстро дала ему две увесистые пощечины.

– Мадам! – смущенно пролепетал Павлов.

Бедная ревнивая женщина бросилась на постель и начала громко плакать навзрыд.

– Я пришел, чтобы снова наладить наши отношения, – произнес Павлов, – однако ваше поведение исключает для меня такую возможность.

– Немедленно оставь меня, – закричала госпожа Грюштайн, – я тебя видеть больше не желаю, но ты... ты в связи с этой историей еще обо мне услышишь, жалкий человек! Мерзавец!

Иронически пожав плечами, Павлов покинул плачущую красавицу и через несколько комнат прошел в ту, где время от времени, как он знал, собирались его однополчане и другие недовольные, чтобы обсуждать планы свержения нынешнего правительства. Он стремительно распахнул дверь и воскликнул:

– А вот и я, боевые товарищи и добрые друзья, весь к вашим услугам.

– Павлов!.. Да вот же он!.. Никакой он не предатель!.. – перебивая друг друга закричали вокруг несколько голосов.

– Я так хорошо сыграл свою роль, – продолжал Павлов, – что императрица прониклась ко мне полным доверием. Мне в любой час открыт доступ к ней. Теперь достаточно принять мужественное решение, больше ничего, и мы становимся хозяевами империи.

– Госпожа Грюштайн, – позвал один из присутствующих, – да где же она? Павлов здесь, госпожа Грюштайн!

– Пусть себе выплачется, – улыбнулся Павлов, – она немножко сердится на меня.

Товарищи засмеялись.

– Ну, завтра все опять будет хорошо, – воскликнул строевой подпоручик. – Ведь женские слезы недорого стоят.

– Столько же, сколько и женская благосклонность, – пробормотал Павлов. – Игрушка! Ну надо же! Теперь-то она узнает, что и игрушки бывают опасными.

11
Любовная ночь деспотини

Был вечер, Елизавета, шахиня России, отложила на сегодня все правительственные заботы и разрешила еще более серьезные для кокетливой женщины проблемы нарядов, она разделась и заново оделась уже в шестой раз, и теперь ожидала Павлова, который нынче странным образом заставлял себя ждать. Деспотиня начинала терять терпение, она попросила свою фаворитку, графиню Шувалову, читавшую ей вслух какой-то французский роман, захлопнуть книгу и дернула за колокольчик. Появилась одна из ее придворных дам и получила задание вызвать в будуар Разумовского.

– Оставь меня наедине с ним, Лидвина, – сказала императрица, но когда графиня собралась было удалиться, остановила ее вопросом, – как тебе нравится мой туалет?

– О, ваше величество всегда одевается богато и со вкусом! – промолвило в ответ льстивое существо.

– Но сегодня я хочу выглядеть особенно обольстительно, хочу вызывать бурю восторженных чувств, ты понимаешь? – спросила Елизавета.

– Чтобы достичь этого эффекта, – ответила графиня, – вам можно обойтись вообще без наряда!

– Правда?

Царица подошла к зеркалу.

– Ну, я собою довольна, ты можешь идти, любовь моя.

Фаворитка удалилась. Когда через несколько мгновений в небольшие, наполненные благовониями и с восточной роскошью обставленные покои вошел Разумовский, Елизавета покоилась на пышных подушках турецкого, обтянутого белым атласом дивана, кокетливо опираясь на обнаженную руку, из-под края ее длинного вечернего платья выглядывала ее маленькая ножка в отороченной горностаем домашней туфельке из красного бархата. И возлежа так с небрежной величественностью, когда формы ее не были искажены фижмами и кринолином, в накинутой поверх текучего блеска белоснежного атласного одеяния длиннополой с обилием складок домашней шубке из вишнево-красного бархата, щедро обшитой и подбитой царственным горностаем, когда чудесные глаза ее под напудренными добела волосами казались еще лучистее и выразительнее, она и в самом деле представлялась самой прекрасной женщиной, какую только может нарисовать фантазия.

– Я ожидаю Павлова, – произнесла она с безжалостным равнодушием, – а пока он не появился, я дозволяю тебе помочь мне скоротать время.

– Как мне сделать это, что прикажет моя милостивая госпожа? – ответил Разумовский, совершенно не подавая виду, что его хоть как-то задевает эта ситуация.

– Расскажи мне о себе.

– Да разве это может заинтересовать мою императрицу?

– Ты слышишь, я требую этого.

– Но в этой истории нет абсолютно ничего забавного, – чуть слышно промолвил в ответ Разумовский.

– Ага, стало быть, ты страдаешь, – воскликнула Елизавета, оживленно приподнимаясь, – тебя терзает, что я одариваю своей благосклонностью еще кого-то кроме тебя. Признайся мне, признайся откровенно, это меня бы порадовало. Ты страдаешь? Скажи мне.

В этот момент раздался едва слышный, но отчетливый стук в стену.

– Тихо, – сказала царица, – это Павлов, оставь нас одних. Завтра ты непременно должен рассказать мне о муках ревности, которые изводят тебя, это доставит мне удовольствие. А вот тебе посошок на дорожку: Павлов самый красивый мужчина в моей империи, и я до смерти в него влюблена. Ну, чего ты смотришь так мрачно, так грустно, я не хочу делать тебе слишком больно, Алексей...

Елизавета вскочила с дивана и положила ладонь ему на плечо.

– Я до сего дня молчал, потому что боялся, что ты можешь принять за зависть и недоброжелательство то, что на самом деле является лишь скорбью до конца дней своих преданного тебе сердца, – серьезно проговорил верный мужчина, – я тревожусь за тебя, за твою корону, даже за твою жизнь, ты доверяешься таким людям, как этот Павлов, которых совершенно не знаешь и которые, может быть, замышляют недоброе.

– В тебе говорит ревность, – улыбнулась царица.

– Нет, клянусь богом, нет, – прошептал Разумовский, – но разве в наше время так уж невероятно, чтобы осчастливленный сегодня обожатель назавтра превратился в инструмент недовольных, даже в убийцу? Вспомни о московском заговоре.

– Благодарю тебя, Алексей, – сказала Елизавета, протягивая ему руку, – но на этот раз ты видишь все в слишком мрачном свете. Этот Павлов невинен как агнец.

Снова раздался стук.

– А теперь иди, иди!

– Заклинаю тебя, будь осторожна, – с мольбой в голосе еще раз попросил Разумовский и вышел из будуара, а Елизавета нажала кнопку потайной двери, чтобы впустить Павлова.

– Почему так поздно? – обратилась она к вошедшему.

Павлов попытался было извиниться.

– Ни слова, – перебила его деспотиня, – давай не будем отравлять чудесные часы, подаренные нам, всякими препирательствами, а будем радостно наслаждаться ими, однако потом ты непременно получишь свое наказание.

– Так строго!

– Разве ты не заслуживаешь кары?

– Не могу этого отрицать.

– Вот видишь! Пойман на месте преступления, да к тому же еще и собственное признание, – пошутила очаровательная женщина, – что еще требуется, чтобы вынести приговор.

– И какому же наказанию, таким образом, подвергнет меня мой судья? – спросил Павлов, сняв шинель и шляпу.

– Сперва давай поглядим, какой ты заслуживаешь милости, – сказала Елизавета.

– За что я могу удостоиться такой чести? – воскликнул Павлов.

– За то, что будешь еще крепче чем прежде любить и ублажать меня.

– Хочу попробовать, – ответил Павлов и увлек горящую вожделением женщину на мягкие подушки дивана.

– Какой ты, однако, сегодня смелый, – с насмешкой заметила Елизавета, – моя игрушка начинает, как кажется, зазнаваться.

– Я позабыл, что являюсь всего лишь игрушкой, ваше величество, – запинаясь, проговорил он.

– Ты собираешься на меня дуться? Смотри же! – прикрикнула деспотиня. – Сейчас я приказываю тебе вести себя как любовник, и притом как очень галантный и очень пылкий любовник. Allons[19]19
  Вперед! (франц.)


[Закрыть]!

Павлов опустился перед монархиней на одно колено и погладил ладонью мерцающий мех, волнами покрывающий божественный бюст.

– Как вы сегодня прекрасны, ваше величество.

– Я приказываю тебе обращаться ко мне на «ты», – перебила его царица.

– Такой красивой как сегодня я тебя еще никогда не видел, жестокая, – с нежностью продолжал Павлов. – Ты, наверно, так очаровательно принарядилась, чтобы окончательно свести меня с ума, а затем еще безжалостнее растоптать меня, точно игрушку.

– Может быть.

Павлов устремил долгий странный взгляд на деспотичную красавицу, которая попыталась отгадать его мысли.

– Ты говоришь, что я бессердечна, – продолжала она, – если я такова, то такой меня сделал только лицемерный и лживый род современных мужчин. Такие как вы не заслуживают ни сердца, ни верности, ни самоотдачи, лишь насмешки и пинка.

– Ты полагаешь?

– Хочешь стать немного лучше других?

– Моя любовь к тебе не имеет границ, – поклялся Павлов, обнимая ее.

– Иди за мной и докажи это, – с фривольным смехом воскликнула Елизавета.

Она поднялась и, увлекая его за собой, пошла впереди в свою спальню, тускло освещенную лишь одной, свисающей с потолка маленькой лампой. На высоком помосте, к которому вели устланные коврами ступени, стояло по-восточному пышное ложе деспотичной сладострастницы. Четыре косматых фавна с лукавыми ухмылками на козлиных мордах несли на своих плечах кровать и вместе с ними четыре красивые, облаченные только в пантеровые шкуры вакханки, крепкие руки которых одновременно, казалось, поддерживали балдахин, в то время как кажущийся парящим в воздухе маленький Амур стягивал наверху его складки. Царица уронила с плеч роскошную домашнюю шубку. В тот же миг Павлов в порыве жаркой страсти подхватил ее на руки и понес вверх по ступеням. Никогда еще не был он таким нежным, таким энергично-неистовым как сегодня, однако прекрасная деспотиня под градом его поцелуев странным образом почему-то все время вспоминала предостерегающие слова верного Разумовского, а когда взглянула на маленького проказливого бога любви наверху, его золотая стрела любви вдруг почудилась ей сверкающим кинжалом, занесенным над нею.

А что, если человек, на груди которого она сейчас покоилась, был убийцей? Эта страшная мысль внезапно пронзила ее с демонической силой, и она задрожала всем телом.

– Что с тобой, любимая? – спросил Павлов.

– Ничего, ничего.

– Странно. Ты трепещешь, тебя что-то пугает? – продолжал удивленный фаворит.

– Меня ничего не пугает, – ответила царица, быстро овладевшая собой, – если у кого здесь и есть причины испытывать страх, так это у тебя.

– У меня? Объясни мне, что ты подразумеваешь, – сказал Павлов.

Елизавета указала наверх и испытующе посмотрела ему в глаза, он покачал головой и улыбнулся, он не понял смысла ее необычного поведения.

– Если ты меня больше не любишь, – прошептал наконец он, – то трепетать, конечно, следовало бы мне.

– Отчего?

– От мысли, что могу потерять тебя, ибо после того, как я обрел твою милость, мне уже невозможно жить без тебя.

– Можешь успокоиться, – проговорила деспотиня и пухлыми руками обняла его за шею, чтобы торопливо поцеловать.

– Стало быть, ты любишь меня?

– Да, но это для тебя, однако, не повод избежать наказания, которое ты заслужил, неаккуратный поклонник.

– Ну, тогда накажи меня.

– Дождаться не можешь? – пошутила царица.

– Быть наказанным твоей рукой доставит больше наслаждения, чем быть услышанным любой другой женщиной, – пробормотал опьяненный любовью Павлов.

– Ты думаешь?

В этот момент кто-то энергично постучал в дверь.

– Что случилось? Кто там? – раздраженно спросила царица.

– Ваше величество, откройте, пожалуйста, сообщение крайней важности, – крикнул из-за дверей хорошо знакомый голос.

Елизавета узнала графиню Шувалову. Она поднялась, привела в порядок волосы и велела своему фавориту подать ей шубку, в которую и облачилась с недовольной медлительностью.

– Подожди меня, – сказала она затем и вышла в будуар.

Павлов услышал, как две женщины чуть слышно о чем-то поговорили, затем графиня удалилась, а царица вернулась обратно к нему.

– Итак, мы остановились на моем наказании, – с бравадой начал он.

Красивая деспотиня взглянула на него и затем разразилась коротким и звонким смехом.

– Какой ты, однако, нетерпеливый. Разве у тебя, Павлов, мало причин бояться моей мести? Что ты скажешь, если я обойдусь с тобой гораздо свирепее, нежели ты ожидаешь?

– Повторяю тебе, что твоя жестокость станет для меня наслаждением, – ответил Павлов, обнимая ее.

– О, такое наслаждение я тебе доставлю! – быстро проговорила Елизавета. – Подойди, подойди ко мне!

Она быстрым движением развязала шелковый шнур, которым была подпоясана ее шубка.

– Что ты собираешься делать? – с любопытным удивлением поинтересовался Павлов.

– Связать тебе руки, – ответила Елизавета.

– С какой целью?

– Чтобы ты не смог сопротивляться, когда я буду доставлять тебе удовольствие, наказывая тебя.

Павлов со смехом протянул ей обе руки.

– Не так, – сказала Елизавета, одновременно заходя к нему сзади и крепко связывая ему руки за спиной.

– Ты еще можешь пошевелиться? – спросила она.

– Так же мало, как человек в руках своего палача, – ответил Павлов.

– Ты в руках твоего палача и находишься, – твердым голосом промолвила царица.

– Ты будешь жестокой?

– Такой жестокой, как ты того заслуживаешь, негодяй, – воскликнула Елизавета, с повелительной строгостью стоявшая перед ним в горностаевой шубке из красного бархата, уже больше не сладострастная возлюбленная, но только величественная судия, безжалостная деспотиня.

– Что это означает? – испуганно пробормотал Павлов.

– Вот видишь, теперь дрожишь ты, – с жестоким сарказмом продолжала царица, – изменник, убийца!

И совершенно так же как поступал в аналогичных случаях с заговорщиками ее великий отец, она стиснутым кулаком с размаху ударила его в лицо и затем за волосы пригнула его к земле, чтобы пнуть ногой.

В это время в покои вошла графиня Шувалова в сопровождении гвардейских гренадеров.

– Признавайся в своей вине, – крикнула царица Павлову, который с искаженным от смертельного страха лицом стоял перед ней на коленях.

– Мне не в чем признаваться, – пробормотал он.

– Ты лжешь, – с ледяным спокойствием обронила красивая деспотиня, – здесь находится твоя обвинительница.

Только теперь Павлов заметил преданную им любовницу, госпожу Грюштайн, которая выступила вперед из группы солдат и смерила его язвительным взглядом.

– Осознай, что у нас есть доказательства и что твое отпирательство тебя не спасет, – продолжала царица, – ты вкупе с другими недовольными составлял против меня заговор и взял на себя задачу убить меня.

– Гнусная клевета ревнивой бабы, – простонал Павлов.

– Ты думаешь? – возразила Елизавета с холодной улыбкой, которая заставила Павлова содрогнуться от ужаса. – Ну, мы в этом еще разберемся. Следует немедленно подвергнуть его пыткам безо всякого снисхождения и пытать до тех пор, пока он не сознается.

– Прояви милосердие! – закричал Павлов.

– Что это тебе пришло в голову, думай во время пыточных мук, что это я налагаю на тебя наказание, и ты получишь исключительнейшее удовольствие, – с насмешкой бросила деспотиня, запахивая порывисто вздымающуюся грудь в роскошный горностаевый мех.

– Помилосердствуй! Прояви сострадание! – жалобно скулил Павлов.

– Уведите его, – приказала Елизавета, – и скажите палачу, чтобы он проявил на этой редкой птице все свое мастерство.

Спустя час царица получила известие, что под пытками Павлов сознался во всем. Она распорядилась, чтобы он предстал не перед обычным судом, а по примеру других заговорщиков был наказан негласно, царственная возлюбленная взялась самолично выступить и его судьей, и его палачом.