Текст книги "F20.Боль"

F20.Боль
Лёша Октябрь

© Лёша Октябрь, 2017

ISBN 978-5-4485-4754-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие автора

Название сборника происходит от медицинского шифра F20.0, которым обозначают параноидальную шизофрению. Предлагаемые вашему вниманию истории имеют автобиографические корни, мотивы и не только. Восемь историй о том, о чем сказать легко, светло и приятно непросто. Истории из жизни, сплетаемой вторгающимися психозами, точнее, переливающейся ими. Ещё раз скажу – описать дискомфорт и боль нездорового иногда мышления непросто. Искренне верю, что моя, не первая в истории, попытка займет свое место там, где оно должно быть. Что это за место, я не знаю. Может, оно – ваша память и знания, где малость этой книги останется… не сумятицей и не чушью.

Лёша Октябрь

Шестое число. Январь

Пятое января. Я проваливаю зачет по интегральным уравнениям, к которому совершенно не готовился, ибо ещё с осени пребывал в почти повешенном состоянии. В депрессии, мрачной и затяжной.

Это были моя пятая сессия в университете и мой первый проваленный зачет. Мне было все равно, в то время я думал лишь о самоубийстве, неосознанно пытаясь подвести себя под его неизбежность.

После обеда неловко и грузно прибрел домой, мать на новость о зачете отреагировала настороженно и обеспокоенно. Её давно тревожило моё абсолютное равнодушие к учебе, на которую ходил я далеко не каждый день. До вечера я просидел в комнате, не выходил и курить, чтобы не встретиться с мамой, не попасться ей на глаза в своем крайне мерзком виде. Раздраженно отказался сначала от обеда, а потом и от ужина, на что она горько тихо произнесла:

– И не стыдно тебе так себя вести? Чего тебе не хватает, а?

«Да плевать мне на все ваши «чего», – пронеслось криком в мыслях, но я промолчал и позвонил брату, напросившись к нему в гости с ночевкой.

Одевался тихо, чтобы мама не услышала, а на прощание до меня донеслось:

– Что, с отцом не хочешь встречаться? Стыдно?!

«Да пошли вы все!», – и эти слова остались невысказанными.

Неровно шагая к остановке транспорта, зло бормотал себе под нос «Сдохни, падла, сдохни, сука!» Как будто меня пытались поставить ребенком в угол, но смерти я желал себе.

С яростью достал студенческий билет и начал его рвать на кусочки, настолько мелкие, насколько могли осилить его корку замерзающие пальцы. Обрывки я выбрасывал порциями через каждые десять-пятнадцать шагов. «Завтра, завтра», – принял я решение покончить с собой. Ожидая маршрутку, курил непрерывно, подпитывая тошнотой внутреннее бешенство, которое потребовало разорвать ещё и зачетную книжку. Изорвал её крупными кусками, весь этот мусор положил в сугроб и утопил в нём ногой, набросав затем ботинком в образовавшуюся ямку снега.

Ненадолго полегчало, ибо с собой-студентом уже покончено. В дороге решил броситься с моста на замерзшую реку. Это было мое первое доведенное до выбора способа суицидальное решение.

Разговаривать с братом совсем не хотелось, был упрямо и неадекватно молчалив. Расположился за кухонным столом и начал писать. «Писарь», – пошутил брат и ушел к себе в комнату. Два часа боль и слезы переливались мною из пустого в порожнее, то и дело переворачивалась магнитная кассета Черного Обелиска.

Я писал письмо Даше, я в то время писал ей по три раза на неделе. Получился прощальный возглас, болезненный и отчаянный. В голове крутились её слова «Да делай с собой, что хочешь. Мне все равно. Твоя жизнь».

«Моя жизнь», – поставил я вместо подписи в низу последнего листа и подпер руками возбужденную и побежденную голову, в которой уже ничего целого от той жизни не осталось.

– Покурим? – предложил брат, заметив, что я остановился.

– Покурим напоследок, – ответил я наигранно и прихватил на улицу листы своего письма.

– Что ты там пишешь?

– Да ничего уже Гоголь не пишет, всё сгорело, – театрально произнес я и поджег бумагу в руке. Когда последний выпущенный пальцами уголок письма сворачивался в воздухе сажей, противно залаяла цепная псина.

– Тише, Гоголь, всё в порядке, – пошутил я с интонацией одной из прослушанных на кухне песен.

Брат ухмыльнулся, узнав мотив.

– Я спать пойду, – сказал я ему, зевая от дикой усталости, и вошел в дом.

Раздеваться сил не было, лег прямо в одежде, но уснуть долго не мог. Слышал, как на кухне брат поставил на огонь чайник, потом долго разговаривал с каким-то гостем, затем тишина. Наверное, я уснул.

Проснулся в легком настроении и, наверное, улыбнулся бы, если бы не вспомнил, что наступивший день – день моего самоубийства. Стало тошно и противно до головокружения, особенно после сигареты.

Тётушка была дома, она пришла с работы ранним утром и поставила нам с братом литровый кувшин домашнего вина, очень, кстати, паршивого. В честь грядущего праздника Рождества, тоже, кстати, паршивого.

Ничего не съев, выпив, оказался пьяным, но легче не стало. Скорее, наоборот. Прыжок с моста трусливо перенёс на вечер и не менее трусливо поехал в университет, не признаваясь себе, зачем. Страсть уничтожаться всё-таки была зовом остаться.

Войдя в деканат, попросил образцы заявлений на восстановление студенческого билета и зачетной книжки. Листая поданную папку с бланками, наткнулся на форму заявления на отчисление по собственному желанию. В голове с болью щелкнуло – вот зачем ехал сюда, ещё один приближающий к смерти шаг со слепой непонятной надеждой жить, вырывавшейся так безобразно. Быстро написал просьбу отчислить меня с шестого января две тысячи третьего года и понес бумагу в кабинет замдекана. Секретарша кинулась за мной, причитая:

– Ну, вот, что с ним делать? За третий курс уже второй раз студенческий восстанавливает.

Я растерялся от такого возгласа, но прошел в кабинет и молча положил заявление на стол.

Замдекана, большой толстый мужчина, ознакомившись с моей бумагой, спокойно ответил девушке:

– Тише, сейчас мы с ним во всем разберемся. – И продолжил, обратившись ко мне – Садись, Алексей. Сжег что ли документы? С этого отчисления часто и начинаются.

– Порвал, – я сел и опустил взгляд в пол.

Секретарша вышла.

– Что делать будем? Отчислять я тебя не хочу, – по-деловому начал замдекана.

Я молчал и хотел просто убежать. «Да подпиши ты, и я пойду уже. Хер ли разводить тут!». Но надежда, что жизнь все-таки лучше, не дала мне этого сказать.

– Вижу, бороться ты не можешь. Справка есть? Достанешь?

– Не знаю, – промычал я, как телёнок, чувствуя, как расплывается в теле предобморочная тошнота.

Молчание. Толстяк всматривался в мое скрываемое лицо, наклонив голову. Я случайно поднял глаза и поймал его взгляд. Стыдно стало за слабость до погибели, сиюминутной упрямой погибели.

– Ладно. Приходи восьмого. Не передумаешь – отчислим. Передумаешь – поможем. Договорились?

– Хорошо, – почти шепотом, потому что сил не было, ответил я, радуясь завершению «тяжелого» разговора.

Секретарша проводила меня недоумевающим взглядом, ибо не часто отличники первых двух курсов отчисляются в пятую сессию по собственному желанию.

Я курил на крыльце корпуса и думал, что делать, точнее, куда идти в это самое скучное и непотребное время предпраздничного зимнего дня. Так пусто и нелепо мне ещё не было, чужеродность себя в текущем дне впервые стала столь явной. Перенос рубежа отчисления на восьмое число и радовал и расстраивал – вроде и повод пожить ещё пару дней, но и принять решение нужно было «сейчас».

«К Даше. Там и решим, что мне с собой делать».

Шатающейся походкой, все-таки был ещё немного пьян, добрел до вокзала и выехал оттуда в район, где жила моя любовь. В маршрутке сидевшая напротив меня женщина как-то слишком пристально и обеспокоенно посматривала на меня, как я непрестанно крутил головой, громко вздыхая и бормоча ругательства. Сидеть спокойно и стройно было не в моих силах, ни тела, ни души.

«Дома ли ты, Даша? Дома ли?», – твердил я в голос, позвонив в дверь её квартиры. «Не может не быть. Не может тебя сейчас не быть, не может, Даша!»

Дверь отворилась, яркий розовый халат, большие карие глаза, слегка взъерошенные рыжие волосы. «Д-а-ш-а», – медленно и глухо пронеслось в моем закрытом горле.

– Привет, Леш, ты как всегда – неожиданность. Мне совсем некогда, правда. Скоро убегаю.

– Извини. Пусти на пять минут, не могу, Даш, на пять минут, – растерянно и разорванно, тихо пробормотал я, чем обеспокоил девушку, которая посторонилась в дверном проеме, приглашая этим пройти.

– Спасибо, – тихо пролепетал я.

Мы прошли в её комнату, она поправила скомканное покрывало на кровати и села на него, устремив на меня улыбающийся взор.

– Ну, рассказывай, как дела, раз прошел ко мне, пробрался так… лихо.

– Херово, Даш. Отчисляюсь я.

– Да уж, – она знала о моей ненависти к учебе. – Что ж так сурово?

– Осточертело всё. Устал.

– Да брось ты, Лёх, – и она повернулась к окну.

Ладони, плечи, щеки, губы. Я бесцеремонно водил по девушке взглядом. Она обернулась и, заметив это, тихо спросила:

– Что?

– Ничего, – смутился я.

Она просто кивнула, будто говорила, так я и знала, что ничего. Затем встала у кровати и рассеянно посмотрела в окно. Я был лишним. Через минуты три молчания я со свежими силами бодро сказал:

– Пойду. Спасибо тебе.

В прихожую девушка шла впереди меня. Её маленькая фигурка, рыжие локоны, серые шерстяные носки укрепили мое поднявшееся настроение. Присев завязывать шнурки, рассматривал обнаженные женские голени, икры.

– Даш, дай руку, пожалуйста, – попросил я, вставая.

Она неуверенно протянула мне правую руку, которую я, можно сказать, схватил и насильно поднес к дрожащим губам. Мои пальцы тоже дрожали. Даша отдернула руку, как от огня, быстро шагнула к двери и отворила её, говоря мне опущенной головой, чтобы я уходил быстрее.

– Пока, Леш. Восстанавливайся.

– Спасибо, – и я побрел домой, улыбаясь воспоминаниям об отдернутой руке со вкусом увлажняющего крема.

Дорогой домой вдохновленный крупицей желанной женской плоти отказался от затеи кончать с собой и решил попробовать сдать сессию как угодно. Та сессия стала абсолютно троечной, как и все последующие. И меня как будто стало меньше, будто что-то высохло во мне или потерялось. Тоска и скука одиночества, мрак депрессии, истощившие меня к той зиме, не ушли после этой истории, они обернулись мне последующей чередой ещё более печальных лет.

Магнитная лента

К вечеру я все ещё был пьян. Меня угостили пивом за решение контрольной работы по высшей математике. Гости ушли, хмель делал свое дело, и страсть искала выход.

Набрал на старом телефонном аппарате номер, который знал, как дату своего рождения.

– Алло, – по телефону её голос всегда слаще и мягче.

– Привет, Даш.

– А, Лёха. Привет. Не могу разговаривать, тороплюсь.

– Ну, хорошо. Извини.

Большинство моих звонков такими и были – краткими и лишними. Я положил трубку и задержал побежавший кругом взгляд на кассетном магнитофоне. Идея созрела сразу. Поставил магнитофон рядом с телефоном, на котором включил громкую связь и снова набрал номер Даши, запустив запись происходящего на магнитную кассету.

– Алло, – эта сладость уже поймана, записана. Уже не зря.

– Даш, мне не хватило.

– Знаешь, если тебе скучно, займись чем-нибудь. Что тебе ещё сказать?

«Говори, что хочешь», подумал я, и понял – она с удовольствием со мной вообще бы не разговаривала.

– Да ты и так сейчас много сделала. Поверь.

– Лёш, прекрати. Чепуха какая-то.

– Я не сумасшедший, – не знаю, почему я, сумасшедший, выбрал такую фразу.

Даша рассмеялась, магнитная лента запечатлевала смех раскатистый, звонкий и удивленный.

– Я не псих, – добавил я несколько раз, с азартом исследователя следя, как эти слова продлевают мне удовольствие.

Посмеявшись, она умолкла и строго сказала:

– Мне идти, идти пора. Пока, – и положила трубку.

Остановил запись и затем несколько раз её прослушал. Смех любимой теперь у меня дома, всегда. И я могу ей уже не звонить. И не звонил месяца два, ежедневно, как маньяк, прослушивая не по одному разу записанный разговор. Точнее, я слушал смех, он щекотал меня, возбуждал. Звуков сладостнее моей душе я тогда не знал. Немудрено, что это привело к великой неудовлетворенности – смеётся, а не целует… и не рядом. Однажды в припадке злости и ярости руками разломил кассету, вытащил ленту, скомкал, местами порвал, и весь этот хлам просто выкинул из окна. И ещё месяца два не набирал номер, который знал, как дату своего рождения. Мы с Дашей родились в один день одного года. И в эту дату уже в течение пятнадцати лет, а то и более, вспоминаю историю безответных чувств со всеми письмами, визитами без предупреждений и, конечно, магнитную ленту. А девичий смех, его тембр, мягкость и очарование забылись. Помню только, что в нём было что-то потрясающее, а во мне что-то сумасбродное.

Западня

– Что сыночек наш не весел, что головушку повесил, – проговорил отец на мою позу за столом во время ужина. – Что с тобой происходит? – продолжал он, мать сидела, уперев взгляд в стену. – В университет не ходишь, заявления на отчисления пишешь, все время грустный непонятно от чего, пьяным все чаще возвращаешься. Репетиторство вроде выбрал, да ничего не делаешь, учеников не ищешь. Херовину там царапаешь, умирать он собрался. Объяснишь?

– Да рожать меня не надо было! Матерью захотелось стать, отцом, да?! – выплеснул я боль от их непонимания меня.

Мать опустила голову, на стол упали две её слезы. Выбежав из кухни, я второпях в прихожей натягивал пальто. Подошел отец.

– Что, оргазм испытал, наверное?

– Да идите вы на хер, – пробормотал я, уже сбегая по лестнице, падая из гнезда.

Пошел к остановке, никакой транспорт уже не ходил. Моё тело покачивалось на скамейке, выкурило три сигареты и никак не могло успокоить хаотичное движение глаз, будто искавших в окнах дома напротив смерть. «Может, мать права, и мне действительно надо к врачу. А, может, прикончить все это. Прямо сейчас». Я замер. Этот ступор, наверное, меня и спас.

Четвертой сигареты в пачке не оказалось, вокруг никого. Медленно с тоской побрел домой. В ларьке на последние восемь рублей купил пачку «Максима». Вошел в подъезд, минут двадцать курил на лестнице у квартиры, затем позвонил в дверь, совершив самую глубокую, самую вероломную ошибку молодости. Куда угодно надо было тем вечером, но только не в вину и не домой.

Через три месяца началось моё психиатрическое «лечение».

Восьмое марта (С того света)

Было около восьми вечера того бестолкового дня, шедшего примерно четвертым-пятым в ухудшении, что я сам вызвал, перестав принимать лекарства. Студентом четвертого курса физического факультета стажировался в Дубне. Я шел на работу в лабораторию, чтобы посидеть в интернете и почитать что-нибудь новенькое о шизофрении и суициде. По дороге купил баночку пива, замечательно прятавшуюся в кармане пальто.

Пешеходную дорожку, ведущую к территории исследовательского института, которую часто называли просто площадкой, пересекала однопутная железная дорога. Мне пришлось переждать, пока вялая электричка на торможении проследовала передо мной за поворот, где находился вокзал. А стук промчавшихся колес некоторое время ещё стоял у меня в ушах, придавая фоновому шуму в голове структуру, как бывает, когда поёшь про себя не одну или две строчки, а куплет и, может, даже припев знакомой песни.

Подходя к кабинету, радостно отметил, что он закрыт – никого уже там не было. Поэтому я и приходил туда по вечерам и в ночь. Поставил пиво рядом с монитором, включил музыку, сел на стул и откинулся на его спинку, сделав тяжелый вздох, выражавший как будто сожаление. «Тебе хреново. Наверное, не стоило отказываться от таблеток», – пронеслось у меня в голове. «Что я вообще делаю тут… там… Устал всё это…». И жизнь гасла вместе с удаляющимся стуком ушедшего в голове поезда.

Специально под вечерние посиделки на работе в закладках браузера хранился эротический ресурс. Я зашел на него и, выбирая видео к просмотру, подумал: «Да и бабе никакой ты не станешь нужным со всей своей шизофренической бредней». Мне тогда казалось, что в отношениях, кроме секса, есть что-то, что воистину притягивает людей друг к другу, и без чего ни одна женщина мне себя не даст. Вспомнив об этом, не смог удержать эрекцию и оставил затею онанировать. Закрыл браузер, прибавил громкость музыки, чтобы её было слышно и в коридоре, и отправился курить. «Да никогда никому ты такой не будешь нужен», – пронеслось в голове повторно, как будто прозвучало, и как будто женским голосом, после чего так напористо и с хулиганской угрозой: «Да никогда, слышишь, такой – никогда!»

Курилка находилась в конце коридора, у лифта, у окна, что было от пола до потолка. От моих противных нападок на себя морщилось лицо, пока на мой этаж не приехал лифт. Из него вышла парочка влюбленных, державшихся за руки. Они закурили в нескольких шагах от меня, громко выдыхая дым, будто раздувая пламя, что мне показалось забавным. Я сразу понял, что смущаю их и поторопился уйти, не докурив. Считая квадратики на полу от лифта до кабинета, прислушивался, – за спиной звучали уверенные, несдерживаемые и смеющиеся голоса. «А ты, ты когда улыбаться будешь?»

Никаких статей о шизофрении я не читал, а просто потягивал пиво, сожалея о сложившейся ситуации одиночества и неудовлетворенности в своем очередном откате-ухудшении, впадая в озлобленность. «Злость бывает?», – спрашивал меня часто психиатр. «Да». И врач пускался искать изъяны в схеме приема и комбинации препаратов. А я мотал на ус неполноценность и неадекватность переживаний, «больных», что всегда вызывало мысль «а других-то и нет… и не будет!» и порождало желание покончить с собой и со своей «нездоровой» жизнью. Осознав вновь, что мне не светит, я снова, не в первый раз, принял свое главное решение.

Оделся, положил баночку с остатками пива в карман, закрыл кабинет и пошел прочь. Проходя мимо женского туалета, заглянул туда, вылил пиво в унитаз, баночку поставил в угол под раковину. На улице закурил, ещё не минув проходную, тайно, наверное, ожидая конфликта с охранниками, после которого – или смерть… или спасение. Но на меня и мою наглую сигарету даже внимания не обратили.

Я торопливо шел к железнодорожному полотну. Отошел по нему в сторону от пешеходной дорожки метров на тридцать, оказавшись за дворами, где меня уж точно никто не увидит.

«Каково это – быть разрезанным на рельсах… кидаться под поезд. Каково машинисту – страшный сон или тайные мечтания. Каково родителям получать известие, что их ребенок бросился на рельсы в другом городе. Родители. Их наличие меня стесняет. Да… пусть их не будет». И я сразу же, как будто бы увидел множество устремленных на меня, ублюдка, глаз. «Шизофреник, лечиться тебе надо». Или просто – «Мразь!»

В темноту вторгся яркий свет прожектора электрички. Раздался гудок, затем второй, подлиннее, затем третий, который вообще не прекращался. «Гудишь, сука?» «Стоим до последнего и кончаем с этим? А, Лёх?» Пульс нарастал, пальцы выронили сигарету. И я возразил: «Ненастоящее это, не твоя это смерть, Лёх». Мотая головой, будто в двигательном припадке, и морща глаза, будто выдавливая слезы, я прокричал машинисту «Да не ссы ты!» и отступил несколько шагов вниз по насыпи. Гудок утих, перед моими глазами набирали скорость колеса поезда. Я закурил и как будто бы увидел сквозь дым свои отрезанные руки, ноги, голову и то, как они нелепы в своем отрезанном виде. «Да и я нелеп примерно также. Какое-то ненастоящее настоящее… или наоборот».

Впечатленный своими представлениями отрезанных от жизни конечностей, я ощутил всю глупость и наивную чертовщину своего намерения. Теряя уверенность и устойчивость в реальной жизни, пасуя перед трудностями, я храбрился убивать себя. Какая же нелепая, но невероятно навязчивая компенсация. Растерянность овладевала мной. Трудности, в том числе, и новые, связанные с необходимостью как-то реабилитироваться после текущего ухудшения пугали меня, а решения все не было… «Не смог, не могу… Ни там, ни тут.» Превратиться в туман над рельсами, оседая на них под утро липкой влажностью своей почти мертвецкой крови. Чушь!

Всё… поезд ушел. Неуклюжей обрюзгшей походкой направился к общежитию. Проходя под уличными фонарями, заметил на своей тени сильно склоненную влево голову, почти лежавшую на плече, чего я совершенно не ощущал. Мне вспомнилось, что это присуще некоторым душевнобольным. «Смотрите на его голову, да он тронутый, похоже!» «Идите на… идите, суки!». Хрен с ней, с этой головой. Со сморщенным лбом и нахмуренными бровями, с подступившей опустошенностью и изможденностью подходил к общаге.

Оказавшись во дворе, я услышал музыку. «Опять они танцуют». Ключ от комнаты был на вахте, что означало, что соседа нет. Я поднимался по лестнице и начинал различать в шуме музыки многоголосое пение. Молодежь пела: «Мы на другой планете придумали любовь… и свежий ветер». А у меня пронеслось в ответ: «Унеси меня, ветер, на другую планету, где черное небо, где меня не найдут».

Зашел в коридор, в другом его конце на полу стояла акустическая система, рядом стоял стол с напитками, танцевала компания людей. Пока я медленно шагал к двери своей комнаты, быстро приметил и наблюдал за метаниями длинных волос одной из танцующих обладательниц сексуальных бедер. Я бы и дальше смотрел, но передо мной возник парень, живший в комнате напротив, посмотрел мне в глаза и произнес: «Откуда это ты такой веселый?» Последнее слово прозвучало тише остальных, немного замедляясь, естественным образом подчеркивая удивление. Ничего не ответив, я открыл замок, зашел внутрь и изо всех сил хлопнул дверью, так что посыпалась штукатурка вокруг косяка. «С того света, блядь!», – прохрипел я с искаженным лицом… «С того света…», – повторил уже шепотом.

Сняв обувь, пальто, я принял лекарства втрое больше полагавшейся мне суточной дозы. Не раздевшись, лег на диван, уткнул голову в угол, уже не переставая сыпать безудержные и безадресные матерные ругательства. Хорошо, что соседа нет, подумал я.

В скором времени началось действие принятых таблеток. Ругательства утихали, подходило теплое успокоение, как после приема обезболивающего. «Вроде перетерпел… да, перетерпел». И тут же в мыслях пронеслась та песня: «Моё кривое счастье».

Я уже замечал в голове дурманящий туман и решил покурить перед сном. Курилка располагалась в противоположном танцам конце коридора, у лестницы. Я сидел с опущенной головой и поднял её только, когда услышал присевшего рядом паренька. «Ты что такой необщительный? По вечерам на площадку уходишь, на праздники не скидываешься, в веселье не участвуешь, всегда в одиночку. Так и свихнуться можно!» «Уже» – равнодушно в унисон ответили два моих внутренних голоса.

Я бросил недокуренную сигарету в кастрюлю-пепельницу и, не произнося ни слова, встал и побрел, опустив глаза, ибо запретил себе смотреть на веселых. Дверь за собой я закрывал очень медленно, секунд, наверное, десять-двенадцать, неосознанно и болезненно надеясь получить, услышать зовущий сигнал из внешнего мира, сошедшегося в тот момент до коридора с музыкой и танцующими. «Да идите вы все!», – проговорило моё лицо с неестественной мимикой, вызванной тяжелым медикаментозным отходом в сон.