Текст книги "Педагогическая непоэма. Есть ли будущее у уроков литературы в школе?"

Вспоминаю, как в первые годы своей работы в школе я чуть не погубил в походе одну свою ученицу. Мы шли в жаркий день с тяжелыми рюкзаками, а этой девушке в тот день ни идти под солнцем, ни тем более с рюкзаком было нельзя. Она бы умерла, но мне об этом не сказала бы (я был старше их всего на одиннадцать лет). Хорошо, что отважилась ее подруга.

Это было на заре моей туманной юности. А несколько лет назад прихожу в школу к третьему уроку. Несколько девочек болтают в вестибюле. «А вы почему не на уроках?» – спросил я не подумав. И они весело и немного игриво мне ответили, что у них сейчас физкультура, а они сегодня от уроков физкультуры освобождены.

В мае 2008 года спрашиваю одиннадцатиклассницу, почему она не пришла вчера на последнее сочинение. «У меня вчера начались месячные, и я целый день лежала, не вставая с постели». Смутился я. Не привык еще к такой свободе. Но при этом разговоре никого, кроме нас, не было.

Осенью 2009 года даю всему классу домашнее сочинение на тему «Еще шестнадцать или уже шестнадцать». И называю примерные вопросы, а среди них и такой: «Что особенно сильно подействовало на мое повзросление?» И тут же с места на весь класс одна из десятиклассниц кричит: «Когда у меня впервые начались месячные».

Я, конечно, понимаю, что по существу это именно так. Тем более что прочел монографию С. Борисова «Мир русского девичества. 70–90 годы XX века» (М., 2002), в которой на большом фактическом материале показано, какое огромное значение для девочки имеют первый лифчик и первые месячные. Но то, что самое интимное, самое сокровенное становится публичным, для меня непривычно. Кстати, класс, и мальчики, и девочки, на этот возглас с места вообще никак не прореагировали.

А об интимном говорят все чаще и чаще. Другое дело, что перед первым же сочинением о себе я предупреждаю, что никто, кроме меня, эти сочинения читать не будет и что никогда при анализе сочинений не будет названо ни одно имя.

– Почему ты плакала на уроке? Что случилось? – спрашиваю ученицу одиннадцатого класса после урока.

– А он сказал мне, что может встречаться со мной только до шести часов. А потом он занят.

Вместе с ней остались и три подруги. И вот одна из них говорит: «А я бы согласилась и до шести». О, как она это сказала! И что для нее финансовый кризис, работа Государственной Думы и мои уроки! И все понятно, нормально, естественно.

Иду по классу, другому одиннадцатому. На столе у одной из самых лучших учениц класса переводной любовный роман. «А вы переверните книгу», – говорит мне девушка. Переворачиваю. На переплете крупным шрифтом сказано про главное: «Я потеряла девственность, пока мама с папой смотрели телевизор… У меня такой-то размер, а не такой-то, как считает мой бойфренд». И так далее в таком же роде.

Ну и что? Если бы тогда, когда мы были в их возрасте, у нас издавали такие книги, девочки, а может быть, и мальчики их так же жадно читали бы. Но у нас таких книг не было, и читали мы юнкерские поэмы Лермонтова из полного собрания его сочинений. Я помню, как после свадьбы наших однокурсников (тогда еще было такое понятие, как первая брачная ночь), когда уже молодая жена пришла на занятия, ее окружили подруги: «Рассказывай, как все это было…» Тут ведь важно только одно: хорошо бы, чтобы, закончив школу, выпускники знали, что «про это» куда лучше рассказано у Бунина и в «Тихом Доне» Шолохова.

Время от времени мне старшеклассники приносят свои стихи. Но вот то, что одиннадцатиклассница принесла недавно, мне раньше читать не приходилось.

 
Давай серьезно о любви поговорим,
Забыв о близости, которая влечет.
Совсем недавно я немного повзрослела
И поняла, что в этом мире все течет.
Скажи, пожалуйста, ответь мне на вопрос
(И вправду забываешь обо всем):
Но почему, но почему его влечет,
Влечет не так, как бы хотелось мне?
И как-то по-другому, повзрослей!
Я понимаю, не до того тебе;
Но мне же надо знать: я юная совсем,
Боюсь я ошибиться вдруг опять…
Мне страшно, но ты скажи мне зачем?
Я не пойму, я ведь еще мала.
Но почему о ней нельзя забыть?
О близости, которая влечет.
 

Не буду судить о качестве стиха. Но то, что сокровенное, интимное, о чем втайне думают тысячи девушек, становится предметом рефлексии, по-моему, хорошо. Такая рефлексия помогает понять себя, других и, бесспорно, литературу. Раскрепощение мысль и раскрепощение чувств само по себе благо.

Из сочинения ученицы десятого класса 2009 года:

«Мне всегда говорили, что все приходит с возрастом. Что в возрасте пятнадцати лет не первом месте должна быть учеба, а не прогулки за ручку, мальчики, поцелуи. Но ведь так хочется, чтобы кто-то ждал тебя, грел ладони, когда холодные, да и просто был рядом!

В четырнадцать лет в моей жизни появился такой человек. Его звали Коля. Мы учились в одной школе. Завязались отношения, которые продлились полтора года. Прошли через многое: через ревность, ужасные ссоры, измены даже. Недавно наши отношения закончились. У него появилась другая. Я долго плакала, родители и друзья поддержали в трудную минуту. Давали советы, и с их помощью я смогла пережить этот разрыв.

Казалось бы, всего пятнадцать лет. А уже такое… И ведь хотели пожениться в будущем, детей завести… Забавно, наверно, но тогда я чувствовала себя такой взрослой».

Еще из одного сочинения.

«Когда мама узнала, что я отдалась единственному глубоко любимому молодому человеку, у нее, всегда спокойной и уравновешенной мамочки, случилась истерика. Я считаю, что эта реакция хоть и была приемлемой, но никак не правильной, так как мое решение начать половую жизнь было полностью осмыслено мной, и я уже тогда, почти три года назад, была уверена, что свяжу свою жизнь именно с этим молодым человеком. В общем, года через два мы будем венчаться. Что будет именно венчание, я тогда решила сама. И обжалованию это не подлежит»

(Насколько я знаю, все поломалось.)

Ну что тут сказать? А ничего не скажешь.

Я вспомнил постыдную историю, которая была у нас на первом курсе. Нашу студентку изловили на чердаке общежития с парнем. Вскоре комсомольское собрание. «Такая не может преподавать детям великую целомудренную русскую литературу! Выгнать ее из института!» И выгнали. Я не все понимал в тогдашней жизни. Но то, что это омерзительно, конечно же, понимал. Меня держали, в буквальном смысле слова держали, девушки, чтобы я не выступил: следующим бы вылетел из комсомола и института я.

Так вот: нравится мне или не нравится что-то из того, что происходит сегодня в жизни современной юности, но я, конечно же, рад, что уходит то страшное время, когда нагло и бесцеремонно залезали в чужие постели, когда в личном, интимном искали моральное разложение, попирая свободу человеческую, вмешиваясь в то, что на Западе называют приватной жизнью.

Конечно, огромная наша беда в том, что, как это всегда у нас происходит, из одной крайности мы кинулись в другую. Ханжеская несвобода стала сменяться разнузданностью и мерзостью. И в чужие постели стала залезать телекамера, показывая, что там происходит, миллионам телезрителей.

Но что же за всем этим (а то, о чем мы только что говорили, лишь одно из проявлений универсальной закономерности) стоит? Я бы сказал кратко: приватизация. Естественно, употребляю это слово не в точном и узком экономическом его смысле, а как некую универсальную метафору всей нашей нынешней жизни. Я говорю о всеобщей, массовой, тотальной приватизации всей жизни – строя чувств, характера интересов и стремлений, желаний, жизненных ориентиров, психологии и философии. Все перемещается в сторону своего, личного, частного, негосударственного и необщественного. Я рос в эпоху, когда индивидуальное, личное квалифицировалось как мещанское, чужое, вражеское. Не нужно говорить, что все это было фарисейством: о себе, любимых, своем личном наши вожди и обслуживающие их идеологи думали всегда. Но таков был идеологический декорум. Теперь он отброшен полностью.

С моей точки зрения, в принципе это процесс очеловечивания нашей жизни. Десятилетиями советский человек столь многого был лишен, так во многом себя ограничивал, что это перемещение центра тяжести понятно: люди хотят жить по-человечески, хотят все, не только избранные.

Весной 2009 года я прочитал выступление Светланы Алексиевич на Лихачевских чтениях 2008 года:

«Мы встали перед вызовом другой жизни, которой живет остальной мир, слишком человеческий, когда цель – просто жизнь. Смею утверждать, что мы потерпели катастрофу идеи, потому что в нашей культуре отсутствовал смысл счастья и интереса к жизни как просто жизни, у нас нет такого опыта: нам не на что опереться».

И эта переориентация принесла и тяжелейшие испытания, такие деформации, такие нравственные потери, что порой становится страшно. И все трудности современной школьной жизни, того, что в школе называется воспитанием, состоит в том, что нужно решить мучительную задачу: как провести своих учеников (и себя, естественно) между Сциллой обуздания личности и нивелирования ее и Харибдой хищной разнузданности, безразличия к окружающим и судьбам своей страны.

Получая Солженицынскую премию, Андрей Зализняк говорил об огромных сдвигах в ценностных ориентациях современного человека:

«Все мы понимаем, что в стране происходит великое моральное брожение. Близ нас на Волоколамском шоссе, где годами нависали гигантские лозунги “Слава КПСС” и “Победа коммунизма неизбежна”, недавно на рекламном щите можно было увидеть исполненное столь же грандиозными буквами “Все можно купить!” Столь прицельного залпа по традиционным для России моральным ценностям я не встречал даже в самых циничных рекламах».

Но вот рядом с моим домом перед ювелирным магазином огромный щит навис над тротуаром: протянута женская рука, на ладони драгоценности, и крупно написано: «Любишь? Купи!» Из той же серии.

А посмотрите выходящий еженедельно миллионным тиражом журнал «7 дней» (программа телевизионных передач). Там только одна тема: кто с кем и как и какие шикарные хоромы у них. Это по существу еженедельный яд растления душ. Знаменем и знамением эпохи стал гламур.

Несколько лет подряд каждое лето я лечился в подмосковном санатории «Русское поле». Пока я работаю, я не беру пенсию, которую переводят на книжку, и на 18 дней могу купить путевку. В этом санатории есть такие, как я, и те, кому за путевку платит их организация. Но это всего лишь половина санатория, остальные – дети с онкозаболеваниями крови в период ремиссии. Они, сопровождающие их (как правило, матери, нередко бабушки и очень редко отцы) получают бесплатные путевки и оплаченный проезд в оба конца из любой точки страны.

Мне много раз приходилось разговаривать с матерями этих детей. Вот и в этом 2009 году молодая тридцатипятилетняя женщина, у которой сын болен вот уже более шести лет, рассказывала мне:

«Мы с мужем жили прекрасно. Если бы мне сказали, что что-то может омрачить нашу жизнь, наши отношения друг к другу, я бы не поверила. Но вот заболел сын. Я лежала с ним в больнице. Муж приехал в больницу, посмотрел на все и сказал мне: “Ну что ты его мучишь, бери его домой, пусть дома умирает”. Я ему ответила, чтобы он сам шел домой умирать. Он ушел, ушел вообще из нашей жизни и даже не интересовался и тем более не помогал. После больницы я подала на развод».

Я многим матерям этих детей задавал один и тот же вопрос: «Вы долгие месяцы лежали с детьми в больнице. Естественно, вы знаете, что происходило в семьях других детей. Как часто отец и муж уходили в таких случаях от ребенка и жены?» И все называли одну и ту же цифру: каждый второй. Не забудем, что речь идет о молодых мужчинах, наших вчерашних учениках! Если бы они учились сейчас, вполне возможно, у многих из них были бы прекрасные портфолио.

Страстно говорила об этой нашей общей трагедии Светлана Алексиевич на Лихаческих чтениях:

«Мир разделился очень вульгарно и цинично. Мы живем в вульгарный период: граница деления сегодняшнего мира – кто может купить и кто не может купить… Взгляните на наше телевидение, наши гламурные журналы: все посвящено «низу» человека… У нас все сведено к одному: иметь. Иметь и жить – это совершенно разные вещи. Мы пока еще находимся, повторю, на совершенно вульгарной стадии. И телевидение, и журналы говорят о том, что нужно желудку. То есть вся страна превратилась в желудок, каждый из нас превратился в желудок».

С последней фразой согласиться не могу. Это кто превратился в желудок? Офицеры, которые не имеют квартиры годами? Учителя, живущие в большинстве регионов страны на нищую зарплату? Миллионы людей, которые еле-еле сводят концы с концами и у которых нет денег на лекарства? Знаем ли мы, что у нас в стране каждый год миллион человек умирает от излечимых болезней? И о том, что каждый год после призыва в армию тысячи новобранцев вынуждены отправлять сначала, простите за сказанное, на откорм, у них масса тела ниже нормы? Мы живем желудком не только потому, что мы деформировались как люди.

Если говорить о стране в целом, то она еще не прошла и очень долго не пройдет периода первоначального элементарного насыщения (не путать с первоначальным накоплением капитала). Знаете ли вы, что в каждой третьей нашей школе нет горячей воды и теплого туалета? (По другим данным, теплых туалетов нет в 60% наших школ.) Что, по расчетам экономистов, даже в 2030 году мы не поднимемся до уровня европейского пенсионного обеспечения? И еще очень долго стремление иметь нормальное жилье, нормальное питание, нормальную одежду, нормальные лекарства, нормальное образование для детей, нормальную медицину для всех будет для нас первостепенным.

Но это вовсе не снимает вопроса, каким быть и как жить. Тем более что средства массовой информации насаждают низменные идеалы. На бирже играют на повышение курса и на понижение курса. Образ этот – игра на понижение – стал универсальной метафорой. Впервые ее употребил русский философ Б. П. Вышеславцев, написавший об игре на понижение. Сегодня в нашей жизни, нашей культуре идет чуть ли не всеобщая игра на понижение. Все лучшее в литературе, искусстве, журналистике, образовании противостоит ей. И здесь значение уроков литературы в школе, которые постепенно выживают из школы, могло бы быть огромно.

Знаете ли вы, о чем особенно трудно говорить в школе, когда рассказываешь о жизни писателей? О дуэли Пушкина? О смерти Гоголя? О Достоевском, стоявшем перед смертью, которая должна прийти через несколько минут? О трагедии Ахматовой и Булгакова? Нет. Об уходе Толстого из дома. О чеховском Сахалине. О том, что Чехов лечил в Мелихове (как теперь говорят, на общественных началах) людей и строил школы.

В одном из мониторингов по ЕГЭ по русскому языку в Москве был предложен текст (так это у них называется) Г. Бакланова о русском писателе и русской литературе. «Все великие книги созданы страданием и любовью к людям. И если книга причинит вам боль, это боль исцеляющая. Эта боль вызвана состраданием, сочувствием к другому, а такое сочувствие и должна вызвать литература, чтобы в людях не угасло человеческое… Толстой, например, едет на голод, едет с дочерью, дочь ходит по избам, где тиф. Ну ладно сам, но пустить дочь? По-другому совесть не позволяет. А Чехов разве не отправился спасать от холеры в жуткую эпидемию, как будто не существовало угрозы самому заразиться. Но для него вопрос – лечить или не лечить, разумеется, не возникал».

По условиям проведения ЕГЭ, ученик должен прокомментировать предложенный ему текст и ответить на вопрос о своем личному к нему отношении, сказать, согласен или не согласен он с тем, что прочитал. И вот я читаю рассуждение будущего врача:

«Толстой едет на голод с дочерью, дочь ходит по избам, где тиф. Какая человечность! Какая огромная любовь к дочке! Это зверский поступок, как со стороны отца, так и со стороны человека! “По-другому ему совесть не позволила”. А что было бы с совестью, если бы его дочь умерла после этого тифа?!»

Одно хорошо, что это честно написано. Было бы куда хуже, если бы было сказано то, чего ожидают от писавших и за отсутствие чего нередко снижают оценки.

Вот уже пятнадцать лет, после того как десятиклассники дома прочитают рассказ Чехова «Крыжовник» (о самом рассказе на уроке не сказано пока ни слова), кладу перед каждым ксерокопию статьи Дмитрия Быкова в «Общей газете» (1995, № 5). Концепция Быкова однозначна:

«Принято так думать, что идеал Гималайского-младшего достоин всяческого осуждения – и, однако, чем больше я перечитываю “Крыжовник”, тем менее это суждение разделяю. В том, чтобы мечтать о крыжовнике, о собственных десятинах земли с уточками, я не вижу ничего плохого. Жить действительно очень страшно, но это не значит, что в сей юдоли печали частный человек Николай Иванович не имеет права на свой крыжовник и должен увеличивать своим несчастьем количество горя в мире… Дайте, казалось бы, человеку осуществить свой частный идеал!.. Ведь не крови хотел, не порабощения мира, ни дисциплинарного режима для несогласных – хотел крыжовника! Господи, и за такую малость записывать в отрицательные герои?!. В конце концов, чувство уюта и защищенности – одна из немногих радостей, доступных человеку, и пускай он порадуется, если у него есть футляр, усадьба, дом, ящик – пускай порадуется».

Я прошу написать за два урока, согласны ли, не согласны ли с этой статьей. (Кроме этого, десятиклассники получают еще два задания. В одном из них знакомлю с первоначальными набросками в записных книжках Чехова и прошу написать, что принципиально Чехов потом изменил в рассказе и какой финал – рассказа или записных книжек – кажется им страшнее. Но обо всем этом мы сейчас говорить не будем.)

Сейчас речь пойдет только о написанном в двух десятых классах весной 2008 года. Большинство считает, что рассказ сохранил свою актуальность и злободневность и что Быков в истолковании его не прав. Но, как и прежде, во все предыдущие годы, слова героя рассказа «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные.» вызывают не только понимание, но и резкое отрицание.

«Беда, если постоянно думать о несчастных, трагедиях, это все не жизнь, а мучения».

«Если люди, согласно Ивану Ивановичу, начнут думать о несчастных, то большинство из них перестанет быть счастливыми».

«Тот способ жизни, который предлагает Иван Иванович, не просто бессмыслен, он губителен для общества».

«Как мы будем жить, если каждый будет думать об обездоленных. Мир погрузится во тьму».

И особенно тревожили рассуждения десятиклассников, которые считают, что для достижения поставленной цели оправданы любые средства и к ним можно идти, несмотря ни на что:

«К чему сейчас людям благие порывы? Сейчас нужно заботиться только о себе».

«Нормальный человек будет идти к поставленной цели, несмотря ни на что».

«У каждого человека есть своя мечта. Он пытается воплотить ее в реальность любыми способами».

«Воспринимать Родину как дом с крыжовником и уютным унитазом – не вредно».

Тем более что я был знаком с материалами проведенного в 2007 году социологического исследования «Духовнонравственный мир московских одиннадцатиклассников». Так вот там, в частности, говорилось, что тридцать процентов опрошенных выпускников московских школ считают, что «ради решения важных личных проблем можно пренебречь приличиями, нравственными нормами». И еще треть затруднялись ответить, согласны ли они с этим утверждением или нет. Особенно больно мне было читать такого рода мысли в сочинениях десятиклассников, которые учились в наших, как их называют, медицинских классах.

Вместе с тем в сочинениях учеников этих двух классов болезненно и сильно звучали горькие слова о том, к чему приводит торжество философии крыжовника как цели и смысла жизни:

«Сегодня людей волнует лишь одно: каждый день, идя на работу, они одержимы одной мыслью – заработать побольше денег».

«Запах и жажда денег становятся важнее, дороже, первичнее, чем люди, чем спокойная частная жизнь».

«В наш век индивидуализма каждый старается урвать себе кусок побольше и пожирнее. Причем неважно, каким способом он получил желаемое».

«В современной жизни люди забыли слово “мы”, они помнят только “Я”. Они забыли, что местоимение “мы” такое же личное, как и “я”, что оно относится ко всем и каждому».

«Девять из десяти моих знакомых живут, не думая об окружающем мире».

«Иногда мне кажется, что чья-то злая воля поставила над нами какой-то жуткий эксперимент. Что нам дала новая жизнь? Какое нам место в ней?»

Через год, в мае 2009 года, эту же задачу решают ученики десятого моего так называемого базового класса. Большинство писавших со статьей Быкова не согласны. «Рассказ актуален для современной России. Сейчас в нашей стране множество людей, которые ради своего крыжовника готовы идти по трупам». «Крыжовник» не устарел и вряд ли устареет, пока есть «наглость и праздность сытых и невежество и скотоподобие слабых». «Видеть не только свое счастье, но и других – это и есть своего рода цель и радость».

Но семь человек (а это 33,3% от числа писавших в тот день, то есть каждый третий) уверены в том, что «кто не смог вырастить свой крыжовник, сам виноват в этом».

«Что плохого в том, что человек стремится добиться своего счастья?»

«Нет прекрасней человека, который стремится к цели».

«Каждый человек имеет право на счастье, и лишь от человека зависит это счастье. Полностью согласен со статьей».

Но тут нужно учитывать вот какое обстоятельство. В статье Быкова (а перед учениками лежала не выписка из нее, которую я привел выше, а весь текст статьи) десятиклассники прочли:

«Счастливые, по крайней мере, не умножают количества несчастных: не из рта у кого-то он крыжовник вырвал, сам собрал!»

Эту мысль подхватили и несколько учеников:

«Ведь по сути Николай Иванович не сделал ничего плохого».

Но вот что написано у Чехова:

«Потом, слышу, женился. Все с тою же целью, чтобы купить себе усадьбу с крыжовником, он женился на старой, некрасивой вдове, без всякого чувства, а только потому, что у нее водились деньжонки. Он и с ней тоже жил скупо, держал ее впроголодь, а деньги ее положил в банк на свое имя. Раньше она была за почтмейстером и привыкла у него к пирогам и к наливкам, а у второго мужа и хлеба черного не видала вдоволь; стала чахнуть от такой жизни, да года через три взяла и отдала богу душу. И, конечно, брат мой ни одной минуты не подумал, что он виноват в ее смерти».

Но на этот аргумент в споре с Быковым обратили внимание только четыре десятиклассника.

Чехов вовсе не спорит в рассказе с желанием иметь свою усадьбу и свой крыжовник. В конце концов у него было свое имение Мелихово и в нем крыжовник, что я установил абсолютно точно. Рассказ о другом. Но, читая ученические сочинения, не всегда можно отличить нравственные смещения от эстетической незоркости. А может быть, вообще так вопрос ставить нельзя? Не проявляются ли в эстетической незоркости сдвиги в нравственной подоснове?

Но были высказывания и абсолютно однозначные по своей этической сути.

«В “Крыжовнике” Николай Иванович поставил перед собой цель и, неважно каким способом, добился ее. Это достойно похвалы. Каждый человек сам себе господин и сам выбирает, на какую дорогу стать. Каждый человек имеет право на личное счастье, и лишь от человека оно зависит».

«Я полностью согласен с автором статьи. Хотя и считаю, что на чужом счастье построить свое нельзя, но в нашем обществе выжить можно только одним путем: это всегда думать только о себе, в этом мире никто не поможет тебе, кроме себя самого».

«Устарел ли “Крыжовник”? Я говорю ДА.Человек может добиться чего угодно. Главное действительно захотеть. В нашем обществе многие злятся на богатых, образованных, успешных, а за что? Злиться на то, что человек поставил цель в жизни, добился ее – глупо и бессмысленно. Почему я должна думать о тех людях, которые в свое время не приложили никаких усилий, чтобы стать выше по социальной лестнице?»

Отсюда и отношение к словам о человеке с молоточком.

«Чехов хочет помочь бедным, это его право, но каждый имеет право на личное счастье».

«Разве был бы полезен человек с молоточком, всякий раз напоминающий о чужой болезни, бедности, старости?»

В том году слова о человеке с молоточком процитировал каждый второй, и большинство из них слова эти принимают. Но все до одного слова эти обрывают, не доводя цитату до конца. Перечитаем это место еще раз:

«Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные (здесь цитата обрывается, а между тем во многом смысл ее в том, что сказано дальше. – Л. А.), что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других».

Посмотрите: здесь нет апелляции к высшим материями, будь то христианские идеалы, гуманистические устремления или голос совести. Здесь другое: это нужно тебе, для тебя самого, это в твоих интересах. Слова эти звучат как предупреждение. Как и сон Раскольникова о моровой язве. Сегодня, когда многие и многие глухи к нравственной проповеди и когда падают доверие и авторитет самих проповедующих, такой подход – напомнить о благоразумии, о собственных интересах – представляется особо важным. Может быть, я сейчас скажу не очень удачно, тут ведь дело в своеобразном социально-нравственном страховании.

Через год я прочту книгу Людмилы Улицкой «Человек попал в больницу». Книгу о волонтерах в детской клинической больнице. В конце ее Улицкая пишет, что она сделала «печальное открытие: наше общество гораздо эгоистичнее и жестче западного. В Европе и Америке несравненно больше людей участвуют в волонтерском движении». Думаю, что дело тут не только в волонтерском движении. Но и во многом другом. Ограничусь одним, но выразительным примером. Отношение французов к вернувшимся из Алжира французам, отношение израильтян к евреям, переселившимся в страну отовсюду, отношение к немцам Советского Союза, которые уехали на свою историческую родину, отношение американцев к постоянно подпитывающим страну иммигрантам небезоблачно и порой напряженно. Но уж не такое, как отношение в России к бежавшим из вчера еще братских республик русским.

Лет тридцать тому назад на день рождения ученики мне подарили молоточек с этими словами Чехова на ручке (а это было до изучения Чехова на уроках литературы).

Я был тронут пониманием роли литературы и значения уроков литературы в школе.

Но это было лет тридцать тому назад. А почти через четверть века в 32 номере «Новой газеты» за 2002 год была напечатана статья Елены Иваницкой, посвященная моему выступлению во втором номере «Знамени» за этот же год, в которой я рассказывал о сочинениях десятиклассников по «Крыжовнику». Не буду сейчас говорить о нечистоплотности этой статьи: из 17 ее страниц вырваны из контекста полстранички, мне приписаны мысли, которые я не высказывал, цитаты смонтированы, факты искажены.

Но суть дела не в этом. Для Иваницкой неприемлемы слова одного из героев Чехова об этом самом человеке с молоточком. Приговор Иваницкой жесток и однозначен: «Надоело». На этой же полосе большая фотография: памятник Достоевскому в Москве, на его парапете юноша читает книгу. Мне казалось, что смысл этой фотографии абсолютно однозначен. Ан нет. Под ней вот такая подпись:

«Молоточек русской литературы тюкает по головам школьников».

С точки зрения госпожи Иваницкой, все эти «молоточки» истребляют «в учениках стремление к жизненной самостоятельности и трудовой активности», ибо заставляют «думать о несчастных». А для Иваницкой существует лишь один путь для молодого человека: «трудовая инициатива, усердие, активность, энергия и – в результате усилия – успех и благосостояние».

Естественно, во всем виновата русская литература:

«В русской литературе много чего есть и помимо стремления во мрак и нищету, она – штука сложная, но кое-чего в ней определенно нет: нет апологии трудового успеха, реализации через профессиональную активность, нет “русской мечты”, подобной “американской мечте”».[8]8
  Новая газета, 2002, № 32.


[Закрыть]

На эту статью Иваницкой публично, в печати ответил только один человек – Андрей Турков. Ответил и я:

«Ну хорошо, в русской литературе этого нет. Но, может быть, все это есть в “Гамлете”, “Человеческой комедии”, “Милом друге”, “Мартине Идене”?»

Я сразу же вспомнил заявление одного из очень крупных наших руководителей, который изрек, что, поскольку русская литература не рыночная, то такая литература нам не нужна. После чего угодливые чиновники сократили время на изучение русской классики в старших классах. У меня все тот же вопрос: а что, «Маленький принц» или «По ком звонит колокол» – это рыночная литература?

Кстати, если придерживаться этой же логики, то придется отказаться и от Ветхого Завета, и от Евангелия, и от Корана – нерыночная это литература. Христос, тот вообще считал, что не место менялам, то бишь рынку, в храме.

5. ОПЫТ ДЕПРИВАТИЗАЦИИ ЮНОСТИ

Два взаимозависимых, взаимообусловленных маршрута пролегают через уроки литературы. Один – к себе, своему Я, к его познанию, к саморефлексии. Второй – от себя к другим людям, к судьбам общества, своей страны и мира.

Об этом говорил Солженицын в своей Нобелевской лекции:

«Кто сумел бы косному, упрямому человеческому существу внушить чужие дальние горе и радость, понимание масштабов и заблуждений, никогда не пережитых им самим? Бессильны тут и пропаганда, и принуждение, и научные доказательства. Но, к счастью, средство такое в мире есть! Это Литература… Искусство воссоздаёт опыт, пережитый другими, даёт усвоить его как собственный».

Значение этого сопереживания с чужим опытом, необходимое всегда, сегодня приобретает особое значение. Социологи говорят об усиливающейся автоматизации нашего общества, разрыве межличностных связей, разъединении людей. В одной из самых глубоких книг, которые я прочитал в последние годы, – восьмисотстраничном сборнике статей Льва Гудкова «Негативная идентичность», – обо всем этом сказано глубоко и доказательно. Даже «начатки воображения, позволяющие одному человеку представить, что чувствуют другие», уходят из нашей жизни. «Говорить о сознании вины, чувстве ответственности тут не приходится». Мы переживаем «глубокое поражение всех ценностных структур»[9]9
  Гудков Лев. Негативная идентичность. Статьи 1997–2002. М., 2004. С. 690, 691.


[Закрыть].

Я не преувеличиваю роль литературы и уж тем более уроков литературы в преодолении этих ценностных деформаций. Но если преподавание литературы к этому не стремится, оно бессмысленно. Десять лет, начиная с 1999 года, я провожу в конце учебного года в одиннадцатом классе сочинение по книге Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва». И в первый же год нахожу у себя на столе письмо от ученицы. Такого никогда не было. Со мной всегда можно поговорить до уроков, на перемене, после уроков. Не говоря уже о том, что постоянно спрашивают или возражают на самих уроках. И вот письмо.