Текст книги "Евреи государства Российского. XV – начало XX вв."

Чаша сия не миновала и Лакосту: писатель Валентин Пикуль в своем романе-хронике «Слово и дело» живописует нешуточную баталию шутов с участием Петра Дорофеевича. Впрочем, еврейский шут Петра I выделялся на фоне других забавников Анны Иоанновны: как отмечал ученый швед Карл Берк в своих «Путевых заметках о России», среди всех шутов монархини «только один Лакоста – человек умный». Петр Дорофеевич, надо думать, весьма потрафлял императрице – недаром был награжден специальным шутовским орденом св. Бенедетто, напоминавшим своим миниатюрным крестом на красной ленте орден св. Александра Невского. Орден сей «был покрыт красной эмалью с маленьким отшлифованными драгоценными камнями вокруг».

В. И. Якобы. Шуты при дворе императрицы Анны Иоанновны. 1872

Иной историко-культурный смысл обрела и вся история с самоедским королем. В отличие от Петра I, при котором национальные костюмы служили мишенью пародии и сатиры, для Анны с ее любовью к фольклору они имели самостоятельную ценность. Ведь это под ее патронажем учеными Петербургской Академии наук был осуществлен целый ряд научно-этнографических экспедиций в отдаленнейшие уголки России. Очевиден и интерес императрицы к северным народам. Она не только подтвердила за Лакостой титул самоедского короля, но и указом от 22 июля 1731 года обязала архангельского губернатора, «чтоб человек десять самояди сыскать и с ними по одним саням с парою оленей, да особливо одни сани зделать против их обыкновения болши и к ним шесть оленей… И вести их, доволствуя, а не озлобляя, чтоб они охотнея ехали и за оленми смотрели». Известно, что в октябре 1731 года самоеды приехали в Москву.

А в 1735 году под водительством Лакосты состоялось карнавальное действо – «аудиенция самоядей» у императрицы.

Сообщается, что «шут Лакоста разыгрывал роль важной особы при представлении самоедских выборных и, выслушав их приветствие, в старинной одежде московского двора… сыпал серебро пригоршнями из мешка, с тем, чтобы для большей потехи государыни, смотревшей на шутовскую церемонию, самоеды, бросившись собирать деньги, потолкались и подрались между собою».

В. И. Якоби. Ледяной дом. 1878

Именем любимого шута монархиня распорядилась назвать фонтан в Летнем саду, строительство коего мастер Поль Сваль начал осенью 1733 года. Достоверно известно, что в 1736 году водомет уже действовал. До наших дней он – увы! – не дошел, однако петербургский археолог Виктор Коренцвиг полагает, что сей фонтан украшала фигура Лакосты в натуральную величину.

К празднованию свадьбы шута М. Голицына и шутихи А. Бужениновой в знаменитом Ледяном доме зимой 1739–1740 годов императрица «повелела губернаторам всех провинций прислать в Петербург по несколько человек обоего пола. Сии люди по прибытии своем в столицу были одеты на иждивении ее Двора каждый в платье своей родины». Эти разодетые посланцы всех населявших Российскую империю племен ехали на санях, запряженных оленями, волами, свиньями, козлами, ослами, собаками и даже верблюдами; играли на народных «музыкалиях», а затем ели каждый свою национальную пишу и залихватски плясали свои туземные пляски. В числе участников процессии значатся и «копейщик один, во образе воина, в самоедском платье», «Лакаста во образе самоедского владельца», «самоеда, одного мужского, а другого женского вида».

Этнографическая пестрота костюмов призвана была продемонстрировать огромность могущественной империи и процветание всех ее разноплеменных жителей (и самоедов в том числе). Иными словами, она обретала ярко выраженный панегирический характер. Как возгласил в стихах на сей случай пиит В. К. Тредиаковский: «Торжествуйте все российские народы, у нас идут златые годы!»

Россия представала здесь страной многоликой и экзотичной. И самоеды с Лакостой во главе, как и другие российские народы, в этом своем подлинном, но пересаженном в столичный антураж виде выглядели маскарадно-фантастично.

После свадьбы в Ледяном доме имя нашего шута нигде больше не встречается. Но известно, что Анна Леопольдовна, ставшая осенью 1740 года регентшей-правительницей России при младенце-императоре Иоанне Антоновиче, уволила всех придворных шутов, наградив их дорогими подарками. Она гневно осудила унижение их человеческого достоинства, «нечеловеческие поругания» и «учиненные мучительства» над ними. И необходимо воздать должное ей, уничтожившей в России само это презренное звание (в шутовской одежде шуты при дворе больше уже не появлялись). А что Лакоста? Он ушел в мир иной в том же 1740 году. Может статься, устав от светской мишуры и придворной кутерьмы, он скинул с себя одежду главного самоеда империи и доживал свои последние дни тихо и неприметно, предвосхитив горькую мудрость своего далекого потомка-соплеменника, писателя Лиона Фейхтвангера, сказавшего словами своего героя: «Зачем еврею попугай?»

Казус Липмана
Леви Липман

1550–1750-е годы в Европе называют периодом абсолютизма и меркантилизма. Именно в это время на историческую авансцену выходят придворные евреи, без коих не обходится ни один европейский венценосец. Они занимали высокие посты и рядились в пышное платье, словно опровергая слова из известной песни Александра Галича: «Ах, не шейте вы, евреи, ливреи!» Обладая аналитическим умом и предприимчивостью, «еврей в ливрее» обычно служил своему государю как финансовый агент, поставщик драгоценностей и ювелирных изделий, главный квартирмейстер армии; он начальствовал над монетным двором, создавал источники дохода, заключал договоры о займах, изобретал новые налоги и т. д.

Почему на сем поприще подвизались именно евреи? Дело в том, что в Средние века для иудеев наличествовал запрет на многие профессии, и они искусились в разрешенных им коммерции и бизнесе – делах, которые христиане традиционно считали презренными и заниматься коими не хотели, да и не умели. Потому, когда предпринимательская сметка и оборотистость оказались особо востребованными, евреи и заполнили образовавшуюся лакуну. И служили они королю, герцогу, курфюрсту верой и правдой, проявляя и завидную инициативу и исполнительность. При этом низкий правовой и социальный статус иудея (как представителя национального меньшинства, дискриминируемого по религиозному признаку) тоже пришелся к монаршему двору, ибо делал еврея фигурой более зависимой и управляемой, нежели христианина.

Самуэль Оппенгеймер

Карьера многих придворных евреев в Европе складывалась весьма успешно. Так, в Вене строительством оборонных укреплений руководил Самуэль Оппенгеймер (1630–1703), который утверждал, что каждый год «готовит для монарха две армии». Его коллега, богатейший еврей Германии Самсон Вертхеймер (1628–1724) (его даже называли «еврейским императором»), с честью служил трем правителям габсбургской династии, выполняя важные дипломатические поручения; в его дворцах висели портреты королей и герцогов, пользовавшихся его услугами. Придворный еврей курфюрста Саксонского Августа II Беренд Леман (1661–1730) в 1697 году сумел собрать 10 миллионов талеров, с помощью которых его патрон выиграл «выборы» и стал королем Речи Посполитой. Даже ревностный католик Карл V имел своего «еврея в ливрее» Иосефа из Росгейма (1476–1554), столь могущественного министра финансов, что император никак не мог обойтись без его услуг. При этом финансисты Вены, Гамбурга и Франкфурта были тесно связаны с банкирами и агентами Амстердама, Гааги, Лондона, Парижа, Венеции, Рима, Варшавы и т. д. И единая иудейская вера служила им своего рода порукой, гарантией надежности финансового партнера.

Но едва ли здесь следует видеть пресловутый «тайный еврейский заговор» в действии, исполнение якобы вековой мечты сынов Израиля верховодить целым светом. Если можно говорить о чем-то заговорщицком и бунтарском, то лишь о подкопе под основы феодального миропорядка. Очень точно выразил эту мысль американский историк-популяризатор Макс Даймонт: «Придворный еврей был революционером, провозгласившим приход совершенно нового, капиталистического государства, уничтожавшим власть и привилегии знати. В придворных евреях знать предвидела свою погибель».

Но обратимся к России первой половины XVIII века. До капитализма, а тем более до погибели знати здесь было, прямо скажем, далековато. Кроме того, в отличие от более веротерпимого Запада, где в большинстве стран к тому времени существовали еврейские общины, страна сия, как сказал тогда один титулованный юдофоб, была «доселе единственным государством европейским, от страшной жидовской язвы избавленным». Не только жительствовать, но даже въезжать иудею в ее пределы строго-настрого возбранялось.

Однако, как посетовал когда-то историк-антисемит Александр Пятковский, «почти каждая ограничительная мера против евреев вела за собою и разные личные исключения». Есть таковые и в нашем случае, хотя их можно пересчитать по пальцам одной руки. Сохранившиеся сведения о таких евреях по преимуществу крайне скудны и отрывочны. Так, известно, к примеру, что некоему Абраму Роту Петр I дозволил открыть аптеку в Москве. А царскому фактору и торговому агенту уроженцу Вильно Израилю Гиршу в 1715 году за подписью «полудержавного властелина» Александра Меншикова был выдан патент на проживание в Риге – городе, традиционно закрытом для иудеев. Его сын, Зундель, обосновался с семьей в Петербурге и вместе с компаньоном Самсоном Соломоном стал поставщиком государева Монетного двора. Зундель занимался также доставками леса на судостроительные верфи и колесил по всей стране. Он и его сын Моисей Гирш оставались в Петербурге и после указа Екатерины I от 20 апреля 1727 года о высылке всех евреев из империи. В своем письме на высочайшее имя, подписанном «нижайший раб жид Зундель Гирш», он просил продлить их пребывание в России, что и разрешил император Петр II указом от 6 января 1728 года. Впрочем, все названные лица – фигуры третьестепенные, не сыгравшие в российской истории какой-либо роли.

Гораздо более интересен весьма приметный иудей Леви Липман. Два десятилетия он вращался в самых высших сферах государства Российского. Его жизнь и судьба весьма показательны, ибо за всю историю Дома Романовых он был единственным некрещеным евреем[2]2
  На тот факт, что Леви Липман не был крещен, уже обратила внимание американский историк Мина Куртисс в монографии «A Forgotten Empress. Anna Ivanovna and Her Era. 1730–1740» (New York, 1974).


[Закрыть] при Императорском дворе. То, что было типичным явлением для европейской придворной жизни, в российских условиях становится феноменом исключительным, казусом, выламывающимся из общепринятого порядка.

Фортуна широко улыбнулась Липману в мрачные годы царствования императрицы Анны Иоанновны, которые называют иногда временем засилья инородцев. При этом охотно цитируют Василия Ключевского: «Немцы посыпались в Россию, как сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении». С легкой руки писателей XIX века правление Анны получило название Бироновщина по имени фаворита императрицы. И хотя видные российские историки (Сергей Соловьев, Александр Каменский, Евгений Анисимов) показали всю неосновательность преувеличения роли Эрнста Иоганна Бирона, равно как и существования при дворе какой-то особой «немецкой партии», некоторые исследователи и сейчас продолжают муссировать тезис о происках злокозненных русофобов.

По логике некоторых из них, получается, однако, что ту эпоху следовало бы именовать не Бироновщина, а Липмановщина, поскольку фаворит императрицы был якобы полностью обезличен приближенным к нему придворным банкиром Леви Липманом. Александр Солженицын в книге «Двести лет вместе» утверждает, что Бирон якобы «передал ему все управление финансами» и «обращался за советами по вопросам русской государственной жизни». А иные мемуаристы и литераторы прямо говорят, что Бирон вообще не принимал ни одного решения, пока оно не было одобрено этим евреем, и делают однозначный вывод – это Липман правил Россией! Спорное, мягко говоря, заявление! Нам остается, следуя историческим фактам, показать истинную картину.

Известно, что Липман был придворным евреем герцога Голштейн-Готторпского Карла Фридриха (1700–1739) – отпрыска шведских королей. Хотя еврейская община в Голштинии была не слишком многочисленна и не все города проявляли к иудеям одинаковую толерантность (в Киле и Любеке, к примеру, евреям жилось хуже, чем во Фридрихштадте, Глюкштадте и Ренсбурге), Карл Фридрих национальными и религиозными фобиями не страдал и услугами евреев-финансистов охотно пользовался.

Надо сказать, что император Петр Великий связывал с этим герцогом, претендентом на шведский престол, насущные геополитические интересы империи, прочил ему в жены свою дочь и летом 1721 года радушно принимал его в России. Герцог прибыл в Московию со своей свитой, в коей были и придворные Моисеева закона, получившие специальное (!) разрешение въехать в страну как сопровождавшие такую высокую особу. Первое упоминание о Леви относится именно к этому времени. Голштинский камер-юнкер Фридрих-Вильгельм Берхгольц в своем «Дневнике» от 23 июня 1721 года сообщает о своей остановке на пути в Петербург в известном трактире «Красный Кабачок», что в 15 верстах от города. «Вскоре после меня, – продолжает он, – приехал туда же с почтою из Ревеля наш жид Липман и немедленно отправился дальше»[3]3
  В первом издании «Дневника» Фридриха Берхгольца (т. 1, с. 47) сказано: «Через Красный Кабачок проехал почтой из Ревеля в Петербург Голицынский придворный жид Липман». Эти сведения были приведены в т. 2 книги «Регесты и надписи. Свод материалов для истории евреев в России» (с. 2 51) и, опираясь на них, историк Юлий Гессен в «Еврейской энциклопедии» (т. X, с. 224) заключил, что Леви был будто бы выдвиженцем президента камер-коллегии, князя Дмитрия Голицына. Однако это явная опечатка. На самом деле речь идет не о «голицынском», а о «голштинском» придворном еврее, о чем свидетельствует упоминание о нем в тексте «Дневника» (в частности, здесь говорится, что этот «придворный жид» приехал в Петербург раньше герцога и объявил о его задержке, чем очень рассердил голштинского посланника в России, тайного советника Андрея-Эрнста Штамке). Кроме того, сомнительна правомерность определения «придворные» применительно к окружению князя. Известно также, что Дмитрий Голицын с презрением относился к иноземцам, а впоследствии именно князей Голицыных (вкупе с Долгоруковыми и другими) обвинили в том, что те хотели отдать банкира Липмана на растерзание разъяренной толпе, о чем писала 7 января 1740 года газета «Bayreuther Zeitung».


[Закрыть]. Пребывание Карла Фридриха в России затянулось на долгие шесть лет: он сочетался браком со старшей дочерью императора Анной, стал членом Верховного тайного совета. И именно благодаря своему патрону Липман обрел полезные связи.

Судьбоносным стало для него знакомство с будущей императрицей Анной Иоанновной, в то время вдовствующей герцогиней Курляндской. Историк Мендель Бобе в книге «Евреи Латвии» (2006) утверждает, будто бы Липман при Анне «управлял всеми финансами герцогства». На наш взгляд, это маловероятно. Ведь известно: жизни Анны в Курляндии сопутствовало хроническое безденежье, о чем герцогиня постоянно жаловалась в письмах прижимистому «батюшке-дядюшке» Петру I и «тетушке-матушке» Екатерине I. Она всегда была в долгах, как в шелках. «Принуждена в долг больше входить, – писала она в Петербург, – а не имея чем платить, и кредиту не буду нигде иметь». Понятно, что заниматься финансовыми делами нищей Курляндии нашему еврею не имело никакого резона. А потому более логичной представляется нам версия историка Юлия Гессена: герцогиня тогда сильно нуждалась в деньгах, а Липман имел случай быть ей в этом полезным. Все денежные поручения Анны выполнял Эрнст Иоганн Бирон, ставший с 1722 года камер-юнкером ее двора. С ним-то и довелось вести дела Леви.

Эрнст Иоганн Бирон

По-видимому, Липман заслужил благосклонность русского двора: когда со смертью Екатерины I поддержка притязаний Карла Фридриха на шведский престол ослабела, тот утратил какое-либо влияние при дворе и был вынужден летом 1727 года вернуться в Голштинию. Леви же остался в Петербурге. Примечательно, что вскоре после отъезда герцога, а именно 26 июня 1727 года, согласно указу, подписанному временщиком Александром Меншиковым, «еврею Липману» выплачивается 6000 рублей «за сделанные три кавалерии (ордена) Святой Екатерины с бриллиантами». Баснословно дорогие перстни и «разные золотые и серебряные с бриллиантами вещи» доставлялись через Липмана юному императору Петру II и его августейшей сестре Наталье Алексеевне, за что в 1728 году ему было заплачено 32001 рубль. (Надо понимать, что рубль тогда ценился дорого и по современным масштабам это действительно астрономические суммы!) Леви признавали авторитетным знатоком ювелирных изделий: после кончины цесаревны Натальи Алексеевны именно ему было поручено оценить все оставшиеся ее драгоценности.

Но особенно преуспевал Леви в царствование Анны Иоанновны. По-видимому, при всех ее недостатках, Анна помнила добро. Как заметил датчанин Педер фон Хавен, «как скоро императрица достигла престола, то в особенности наградила очень щедро некоторых купцов, которые именно решались давать деньги в заем». Одним из них был, несомненно, Леви Липман. И думается, не вполне правы те историки, которые полагают, что он – ставленник исключительно Бирона, а Анна Иоанновна будто бы не решилась перечить своему фавориту и лишь потому возвысила его протеже. В действительности императрица была снедаема самыми противоречивыми чувствами: ее врожденный антисемитизм утишила благодарность к Леви за его прежние услуги, а нетерпимость к басурманам разбилась о неукротимое стремление не отставать в роскоши от дворов политичной Европы. Итак, чаша весов склонилась в сторону «полезного» еврея Липмана. «Щедра до расточительности, любит пышность до чрезмерности, отчего ее Двор великолепием превосходит все прочие…» – говорили об императрице знатные иноземцы. И никто лучше Липмана не мог угодить самым прихотливым вкусам охочей до роскоши русской монархини. Уже в самом начале ее царствования, 30 июня 1730 года, «купцу Липману… за взятые у него к высочайшему Двору алмазные вещи» пожаловано 45000 рублей; в 1732 году приобретен бриллиантовый перстень ценой в 15000 рублей; в 1733 году последовал монарший указ об уплате еврею около 160000 рублей.

В 1734 году происходит важное в жизни Липмана событие – иудей становится поставщиком двора не только де-факто, но и де-юре, получив официальную придворную должность обер-гофкомиссара, а в 1736 году – камер-агента. Историк князь Петр Долгоруков отмечает, что должности эти «были созданы специально для Липмана». На самом же деле все как раз наоборот: это Липман был создан для должностей, в коих так нуждался новообразованный русский двор.

Императрица Анна Иоанновна

Надо помнить, что Анна Иоанновна научила русскую знать жить по-европейски. Утверждая придворный штат с множеством новых чинов по примеру немецких венценосцев, она не могла не видеть, что в Вене, Гамбурге, Франкфурте и даже у мелких курфюрстов везде в услужении находятся придворные евреи. А иные вознеслись так высоко, что отстроили себе великолепные хоромы, закатывали такие празднества, кои сами августейшие особы посещать не брезговали, держали дома открытые столы, ездили цугом с лакеями на запятках и т. д. И при этом имели должности гоф-фактора, гофкомиссара, обер-гофкомиссара, камер-агента, а кое-кто из них даже дворянский титул заполучил. Нет, в России, конечно, тому не бывать, ибо евреям тут не то что жировать, но и жить заказано, но – так и быть! – пусть будет при ее дворе один такой придворный жид, чтобы злые языки на Западе не судачили: дескать, в этой варварской Московии все не как у людей. Тем более Липман был личностью в Европе небезызвестной: по его векселям платили и в Вене, и в Мадриде.

И вот, как и его европейские сотоварищи, Леви стал обер-гофкомиссаром, камер-агентом и выполнял сходную работу. Он занимался и ювелирным делом, и переводом денег русским дипломатам для чрезвычайных нужд, и финансированием российской армии за границей, и торговал вином и поташом, и даже ведал переговорами о найме на службу иноземной театральной труппы и специалистов-врачей и т. д. Двор отпускал ему суммы все более внушительные – десятки, да что там – сотни тысяч! Достаточно сказать, что в одном только 1734 году он получил более 95000 рублей!

Мы вправе назвать Липмана «евреем в ливрее». Интересно отметить, что в государствах более религиозно толерантных придворные евреи предпочитали иногда носить свою национальную одежду и не подчинялись в этом диктату Двора. Так, Беренд Леман отказался исполнить просьбу Августа II сбрить бороду и надеть парадный камзол, хотя тот предлагал ему за это 5000 талеров. А богатейший германский банкир Самсон Вертхеймер тоже был при бороде, с пейсами, в неизменном платье «на польский манер», который носили тамошние евреи. О том, какое впечатление производил на русских такой наряд, свидетельствует Андрей Болотов в своих «Записках»: «Странное их черное и по борту испещренное одеяние, смешные их скуфейки, и весь образ их имели в себе столь много странного и необыкновенного, что мы не могли довольно на них насмотреться». Щеголять в таком виде перед русской самодержицей было бы неслыханной дерзостью, совершенно недопустимой. И Липман, понятно, должен был примениться к условиям русской придворной жизни.

Не меньше удивлял иудеев того времени облаченный в богатое платье собрат, о чем рассказывает Леонтий Раковский в историческом романе «Изумленный капитан» (1936). Писатель, изучив реалии придворной жизни XVIII века, живописует одежду Липмана и воссоздает характерный диалог простых корчмарей, ею впечатленных:

«– Так он еврей?

– Да, но какой еврей! Как он одет!

Лейзер, зажмурив глаза, покачал от восхищения головой.

– Я видел, как лет пятнадцать тому назад в Могилеве был царь Петр, когда евреи принесли царю живого осетра на полтора пуда. Так Липман одет не хуже царских министров.

– Что, у него такой красивый жупан?

Лейзер усмехнулся.

– Жупан. Ха! У него не жупан, а кафтан с золотыми пуговицами. Если б мне одни пуговицы с его кафтана, я бы, ей-богу, каждую субботу надевал бы чистую рубаху!

– Как пуговицы? – удивилась Сося-Бася. – Ты же говоришь, что он еврей?

– Да, Липман – еврей, но он не носит этих застежек, как мы, а пуговицы. И его щеки гладки, как моя ладонь! – добавил без восторга Лейзер.

Сося-Бася разочарованно плюнула:

– Паскудство он, а не еврей, если так!»

Впрочем, согласно книге Раковского, дома Леви ходил в ермолке, соблюдал субботу и кашрут, и фаршированная щука была для него лакомством.

Для своей успешной деятельности Липман заручился и покровительством Бирона. Леви был его постоянным кредитором и вел с ним на паях крупные коммерческие дела, а когда тот стал герцогом, стал управлять финансами вверенной Бирону Курляндии.

Очень точно сказал о Бироне А. С. Пушкин в письме к Ивану Лажечникову от 3 ноября 1835 года: «Он имел несчастие быть немцем: на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и нравах народа. Впрочем, он имел великий ум и великие таланты». В свою очередь, Липман имел несчастие родиться евреем, чем и вызвал озлобление почвенников, хотя тоже обладал и умом, и талантом. При этом временщика Бирона неизменно рисовали в самых черных красках. Но еще больше досталось гофкомиссару: трудно отыскать в исторической романистике фигуру более отталкивающую.

Достаточно обратиться к внешности Липмана, какой ее живописует Иван Лажечников в романе «Ледяной дом» (1835), чтобы читатель мог проникнуться омерзением к этому персонажу: «Вытянутая из плеч голова Липмана, с ее полудиском рыжих волос, разбежавшихся золотыми лучами из-под черного соболя шапки, с раскрытою пастью, с дозорными очами, как бы готовыми схватить и пожрать свою жертву… Глаза его вцепились, как когти дьявола в душу». У него «бледное вытянутое лицо, взоры, бросавшие от себя фосфорический блеск», «двигающиеся взад и вперед орангутановы уши», и он так улыбается «огромными своими губами, что в аде сонм зрителей, конечно, рукоплескал этой художнической архидьявольской улыбке». Нам, однако, почему-то не хочется рукоплескать словеснику, давшему волю своему воспаленному воображению: ведь портрета гофкомиссара не сохранилось, потому живописать его с натуры автор никак не мог и оказался в плену навязших в зубах юдофобских клише (о трафаретных изображениях евреев в русской словесности XIX века существует обширная литература; среди наиболее ярких работ – исследования Савелия Дудакова, Габриэлы Сафран, Михаила Вайскопфа).

«Интриганом и канальей прекомплектной», «христопродавцем» величает Липмана герой повести Василия Авенариуса «Бироновщина», который «при имени придворного банкира Липмана, бывшего в то же время шпионом, наушником и ближайшим советчиком Бирона, сердито поморщился». «Графский жид», продувная бестия, кровосос, пекущийся только о собственной выгоде и окруживший себя такими же отвратительными «жуликами без роду и племени, алкавшими сребра и злата от России», – таким предстает Леви в романе-хронике Валентина Пикуля «Слово и дело» (1971). При этом Бирон, хотя и восторгается финансовым гением еврея, памятует о свойственном тому корыстолюбии. «Подлый фактор, – говорит он Липману – наверняка знаю, что тебе известны еще статьи доходов, до которых я не добрался! Ну-ка, подскажи…»

Однако эти голословные обвинения и оскорбления в адрес нашего героя в прах рассыпаются при обращении к историческому материалу. Примечательно, что отличавшийся юдофобией испанский посол герцог Иаков Франциска Лириа-и-Херика (он считал иудеев «народом грязным и свинским») в сердцах назвал Липмана «честным евреем», а такая похвала дорогого стоит! Известно также, что Леви всегда был готов протянуть страждущему руку помощи. В критический момент он поддержал, причем совершенно бескорыстно, начинающего ювелира, швейцарца Еремея Позье (1716–1779), когда тот задолжал немалую сумму и потому вздумал бежать за границу. Липман не только ободрил его и убедил остаться в России, но погасил его долг и предоставил выгодные заказы. По словам Позье, Леви будто бы сказал ему, что в России тот может «честно заработать весьма приличные деньги». Благодаря Липману молодой ювелир стал лично известен Анне Иоанновне, и дела у него пошли. По словам писателя Евгения Карновича, «знатные господа и в особенности знатные госпожи приглашали к себе Позье на дом с его изделиями и быстро раскупали их; нередко также именитые покупщики и покупщицы удостаивали своими посещениями его скромное жилище».

Показательно, что Леви Липмана называют «честным», и сам он говорит о «честном» труде. Как ни пытались марксистские идеологи втолковать, что коммерция суть «торгашество» и сродни жульничеству, сегодня словосочетание «честный бизнес» является общепринятым и вовсе не воспринимается как оксюморон. Было и такое понятие, как корпоративный кодекс чести, «честное купеческое слово» (как потом скажет русский драматург Александр Островский). И Липман, надо сказать, слово свое держал крепко, в делах был надежен, и – это знали все! – на него всегда можно было положиться. Он знал счет деньгам и работу свою выполнял безукоризненно и точно в срок.

Между прочим, в случае с Позье проявилось еще одно свойство Леви – проницательность, дар распознавать людей. Ведь он поверил в молодого швейцарца, угадал в нем будущего любимого ювелира русских императриц, «Фаберже XVIII века», как того потом аттестовали.

Спешил он делать добро и попавшим в беду единоверцам. В 1734 году у шкловского еврея Кушнеля Гиршова некий поручик Бекельман и солдат Иванчин украли малолетнего сына, Берка. И вот последовал именной указ от 19 ноября – вернуть сына отцу и наказать похитителей. Вдумаемся в сам факт: в России действует закон о недопущении иудеев в империю, а императрица вдруг озаботилась судьбой какого-то там еврея (да где? – в медвежьем углу, захолустном белорусском местечке) и приняла в нем участие. И это заслуга исключительно Липмана: именно ему была отослана копия этого указа. Можно только догадываться, сколько дипломатии, такта, да и смелости, употребил Леви, чтобы побудить юдофобствующую самодержицу помочь его злополучным соплеменникам!

Он, как и его европейские сотоварищи, ходатайствовал перед троном за своих единоверцев, и ему удавалось что-то сделать. По словам современника, он получил разрешение от императрицы «держать при себе евреев, сколько ему угодно, хотя вообще им возбранено жить в Петербурге и Москве». А историк Лев Тихомиров утверждает, что благодаря Липману в столицах прочно укрепилась целая еврейская колония. Факты свидетельствуют, что фигура Леви стала своеобразным центром жизни иудеев, как это было принято и в Европе, где вокруг придворных евреев группировалась обычно религиозная община. Липман поддерживал тесные отношения, и не только коммерческие, но и приятельские, с откупщиком Борухом Лейбовым (1663–1738). Тот жил в Москве, в Немецкой слободе, в доме «у золотаря Ивана Орлета». При этом Лейбов и его зять Шмерль, также житель слободы, выполняли обязанности резников при Липмане и его слугах, как и Авраам Давыдов, который был на это «благословлен от синагоги в польском местечке Копуст». Давид Исаков и Авраам Самойлов состояли там приказчиками, а некий Файвес – писарем Липмана, и все они проживали «у иноземши Болденши». Эти иудеи часто наезжали в Польшу, в местечко Дубровна со значительным еврейским населением, где обосновался с семьей сын Лейбова Меер. Здесь, вдали от досужих глаз, была проведена брит-мила (обрезание) новорожденному внуку Лейбова Иуде, а также злополучному капитан-поручику Александру Возницыну впоследствии сожженному за это на костре. Моэлем выступал Файвес, который, как говорится в следственных материалах дела о Возницыне, был «от рабинов благословен на обрезание рождающихся от жидов младенцев».

Однако едва ли Липман оказал какое-либо влияние на общее положение иудеев в России, как полагает Александр Солженицын. Руку Липмана он видит в том, что указы Анны о запрете евреям арендовать земли в Малороссии (1739) и о высылке оттуда за рубеж шестисот иудеев (1740) на практике остались невыполнены. Но очевидно, что гофкомиссар тут вовсе ни при чем, а виной всему как головотяпство местных властей, так и заинтересованность малороссийских помещиков в еврейских арендаторах. О том, что Леви веса и влияния тут не имел, свидетельствуют и действия Бирона в Курляндии, где он был «своя рука – владыка». Иудеи селились там давно и традиционно занимались ремеслами, мелкой торговлей и арендой. И показательно, что 3 июля 1738 года, а затем 4 июля 1739 года последовали постановления о том, чтобы все они, без исключения, уплатив налоги, покинули герцогство ко дню Св. Иоанна, то есть к 8 марта 1740 года. А помещикам, укрывающим иудеев у себя, пригрозили немалым денежным штрафом! И это в то время, когда Липман был фактическим министром финансов Курляндии! После этого как-то слабо верится в то, что Бирон «следовал только тем советам, которые одобрит жид Липман».

Если бы Леви был всемогущ, неужели он вообще бы допустил дискриминационные антиеврейские законы? И уж, конечно, отнюдь не с его благословения 15 июля 1738 года при большом стечении народа были бы сожжены на костре Борух Лейбов и якобы «совращенный» им в «жидовство» Возницын. Кстати, именно в деле Лейбова и Возницына Липман проявил себя как самоотверженный друг. Семидесятипятилетний Лейбов, облыжно обвиненный в прозелитизме иудаизма, был обречен на мученическую смерть. Его должны были допрашивать с пристрастием и поднять на дыбу в зловещей Тайной канцелярии. Леви, конечно, не мог предотвратить казнь, но сделал все возможное и невозможное, чтобы облегчить участь товарища. И он не убоялся вызвать огонь на себя и обратиться к разъяренной на сего «жида-совратителя» Анне Иоанновне с просьбой не подвергать старика пыткам. И своего добился!