Текст книги "Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига вторая"

Иван, что за словом не лез в карман. Иван Балакирев

Иван Алексеевич Балакирев (1699–1763), или, как его называют в устных сказаниях, Ванька Балакирь, – самый, пожалуй, знаменитый российский шут. Имя его неизменно связывается с именем Петра Великого. Это он, “Иван, что за словом не лез в карман”, перед лицом грозного монарха высмеивал сиятельных спесивцев и казнокрадов, защищал гонимых и сирых. В нашем фольклоре Балакирев обрел черты подлинно народного героя, став и ярким воплощением русского национального характера. Бессребренник и патриот, он чудесным образом соединил в себе правдолюбие и прямоту с озорством, изворотливостью и изрядной долей простонародной хитрости и лукавства.

Память о легендарном царском забавнике жива в русских народных преданиях Поволжья и Сибири, Карелии и Башкирии, в городском фольклоре Москвы и Петербурга. Причем сказители всегда почитали за честь объявить Балакиря своим земляком: сибиряки говорили, будто бы он был сослан в их край и одно время служил там писарем на заводах Демидовых; волжане же величались тем, что последние годы Иван якобы провел в городе Касимове, где имел земельный надел, и т. п. И сегодня фольклористы привозят из экспедиций все новые и новые варианты рассказов о проделках шута. Само словосочетание “шут Балакирев” настолько прочно вошло в народное сознание, что стало синонимом таких устойчивых выражений, как “шут гороховый” и “шут полосатый”.

До нас дошел рассказ о том, как Балакирев придумал первую петербургскую пословицу: “Однажды Петр I спросил у своего шута: “Ну-ка, умник, скажи, что говорит народ о новой столице?” – “Царь-государь, – отвечает Балакирев, – народ говорит: с одной стороны море, с другой горе, с третьей – мох, а с четвертой – ох!”. Царь закричал: “Ложись!!”. И тут же наказал его дубинкой, приговаривая с каждым ударом: “Вот тебе море, вот тебе горе, вот тебе мох, а вот тебе и ох!”.

Еще один пример неистощимого остроумия Ивана: “Шут Балакирев просил Петра Великого дать ему должность, и тот пообещал ему. Балакирев сказал ему, что он малограмотный, и поэтому просил дать ему должность мухобоя. Однажды к Петру Великому приехали два немецких министра. Они были лысыми. Вот села муха одному министру на лоб. Тогда шут Балакирев взял в руку мухобойку и ударил министра по лбу. Министр покраснел, а Петр Великий набросился на шута. Шут Балакирев сказал: “Вы дали мне должность мухобоя. А если муха села на лысину такого важного лица, то должен же я ее убить”.

В другом анекдоте Петр привлекает шута для борьбы с ненавистными ему староверами – противниками реформ. “Как бы мне отучить бояр от грубых привычек их?” – сказал однажды государь Балакиреву. – “Мы их “попотчуем стариной”, – отвечал последний, – а чтоб действительнее была цель наша, то мы состроим свадьбу какого-нибудь шута придворного”. – “Ну и дело, – сказал государь, – Исайков надоел мне просьбами о женитьбе. Ты будешь его дружком и поусерднее попотчуешь их стариною!” – “Только вели, государь, побольше купить жиру, перцу и самого дурного полугару”, – сказал шут. Во дворце Лефорта Балакирь устроил все к свадьбе в старинном вкусе и обычаях, а государь приказал, чтобы к назначенному дню все вельможи со своими женами съехались в старинном русском наряде. Наконец началась пирушка. Балакирь, как дружка жениха, преусердно потчевал гостей стариною, а особливо тех, которые негодовали на нововведения царя. Когда же недоставало его усилий к угощению, то он просил о том государя, которого повеление довершало намерение. Можно представить, как приятно было такое угощение даже самым грубым староверам, которые, не оставляя старых обычаев, платья и бороды, познакомились, однако ж, охотно с лучшими кушаньями и винами. И как жестока была для них такая насмешка! С тех пор они стали не так грубы, как прежде”.

Читатель, даже поверхностно знакомый с Петровской эпохой, увидит здесь явное смещение времени: упоминаемый в тексте адмирал Франц Якоб Лефорт скончался в 1699 году; дворец же его был известен позднее как дворец Александра Меншикова, к которому это здание перешло после смерти Лефорта. Да и сама отчаянная борьба Петра с ветхозаветными бородами и старорусским платьем была актуальна для 1698–1700 годов, и, понятно, что Балакирев, родившийся в 1699 году, принимать в ней участие никак не мог.

Как попали подобные легенды в народную среду? Исследователи отмечают, что основой для них послужили книги: “Собрание анекдотов о Балакиреве” (Берлин, 1830), составленное литератором Ксенофонтом Полевым, и “Анекдоты о Балакиреве, бывшем шутом при дворе Петра Великого” (М.: Унив. тип., 1831) некоего Александра Данилова. Только в XIX веке различные вариации анекдотов о шуте печатались под разными заглавиями свыше семидесяти (!) раз. “Можно думать, – замечает по этому поводу историк Евгений Анисимов, – что они были в числе самых читаемых народных изданий и вместе с лубками их развозили с ярмарок по всей России”. Сведения об Иване взяты по преимуществу из этих сборников и потому за достоверность их нельзя поручиться.

Что же касается сюжетов о царском шуте, то Полевой, Данилов и их последователи позаимствовали их из собраний анекдотов, каламбуров и острот XVIII века, к Балакиреву никакого отношения не имеющих. Можно назвать такие издания, как “Разные анекдоты, содержащие в себе мудрыя деяния, великодушныя и добродетельныя поступки, остроумные ответы, любопытныя, приятныя и плачевныя произшествия” (М.: Тип.

Х. Клаудия, 1792) и знаменитый “Письмовник” Николая Курганова, выдержавший десять переизданий (из них шесть в – XVIII веке), а также книги: “Товарищ разумной и замысловатой, или Собрание хороших слов, разумных замыслов, скорых ответов, учтивых насмешек и приятных приключений знатных мужей древняго и нынешняго веков. Переведенной с французскаго, и умноженной из разных латинских к сей же материи принадлежащих писателей, как для пользы, так и для увеселения общества. Петром Семеновым” (3-е изд. – М., 1787) и “Кривонос домосед страдалец модной” (СПб., 1789). А сюжеты этих книг восходят, в свою очередь, к рукописным стихотворным жартам о скоморохе-плуте и переводным рассказам о проделках шутов (Совестдрала, Гонеллы, Станчика и др.).

Таким образом, русские компиляторы использовали “бродячие” по европейским культурам сюжеты анекдотов, которые они приноровили (более или менее ловко) к нашей действительности, приписав их Балакиреву и Петру. Однако, не отягощенные знаниями реалий Петровской эпохи, они допустили множество временных несообразностей. Нам же предстоит выяснить, насколько реален исторический характер шута Балакирева.

Сведения о жизни Ивана Алексеевича во времена Петра I довольно скудны. Он происходил из костромской ветви довольно древнего, восходившего ко второй половине XVI века, но обедневшего дворянского рода. Есть упоминание о том, что одно время он был стряпчим в Хутынском монастыре близ Новгорода. Известно, однако, что шестнадцати лет Балакирев, как и полагалось дворянскому недорослю, был представлен на смотр в Петербург и определен в гвардейский Преображенский полк; ему также было велено обучаться инженерному искусству. Но солдатскую лямку тянуть пришлось недолго: около 1719 года его взяли в царский дворец. “Назначенный в ездовые к государыне Екатерине Алексеевне, Балакирев сумел воспользоваться обстоятельствами и сделался полезным разным придворным… Как человек умный и весьма дальновидный, он скоро постиг значение, каким пользовалась у императора его супруга, а у этой последней камергер Виллим Монс; Балакирев сделался у него домашним человеком, служил рассыльным между ним и Екатериною”.

Вскоре он был пожалован чином камер-лакея. Именно Иван доставлял любовные цидулки неверной жены Петра сердцееду Монсу, о чем как-то под хмельком проболтался обойного дела ученику Ивану Суворову. И полетел анонимный извет, коему дали ход в ноябре 1724 года. Розыск поручили начальнику Тайной канцелярии Андрею Ушакову. Утром 8 ноября схватили Балакирева, а вечером того же дня – Монса вкупе с другими его подельниками: статс-дамой Матреной Балк и подьячим Егором Столетовым. Петр не хотел обнародовать действительные причины дела (жена Цезаря – вне подозрений!), потому Монсу инкриминировалось непомерное взяточничество (что, впрочем, соответствовало действительности), а остальным – сообщничество и потворство ему “в плутовстве таком”. 16 ноября в 10 часов утра перед зданием Сената на Троицкой площади состоялась казнь Монса. Когда его отрубленную голову взгромоздили на высокий шест, заплечных дел мастера принялись, наконец, за других фигурантов дела. Балакирев получил 60 ударов батогами и был выслан вон из Петербурга в Рогервик на строительные работы.

Правомерен вопрос: а был ли в самом деле у Петра такой шут – Иван Балакирев, или это фигура чисто апокрифическая? Исследователь Людмила Старикова категорично утверждает: “На самом деле никакого “шута Балакирева” при Петре I не существовало, как доказал в статье о нем известный архивист П. Н. Петров”. Имеется в виду биографическая статья о нем Петра Петрова, опубликованная в журнале “Русская старина” в 1882 году, где автор действительно заявляет, что Балакирев шутом Петра не был. Но высказывания этого автора противоречивы. Дело в том, что Петр Петров – не только ученый, но и автор исторических романов. В своем же романе “Балакирев” (1881) он повествует о том, как судьбу Ивана Алексеевича в 1719 году решили именно его шутовство и неистощимое остроумие. Писатель воссоздает характерную сцену: солдат Балакирев стоит с ружьем на солнцепеке и несет вахту на берегу Большой Невы. Измучившись от зноя и жажды, он скинул “суму и перевязь, кафтан, рейтузы и рубашку… сложил на берегу и сам – бац в Неву”. Тут вдруг неожиданно является Петр и пальцем грозит. Проштрафившийся служивый, как ошпаренный, “выскочил на берег, взял сапоги, схватил суму, надел перевязь по форме, шапку на голову, ружье в руки и мастерски при подходе его величества отдернул под караул… – Хоть гол – да прав! – с улыбкой довольства за находчивость милостиво молвил государь и добавил: – Насквозь виден – сокол!.. Расцеловать готов за находчивость. Истинно русская удаль!”. После сего растроганный Петр взял Ивана во дворец.

Интересно, что коллизия с купанием в Неве перекочевала в комедию Григория Горина “Шут Балакирев” (1999), где она переосмысляется и предстает как чисто шутовское действо. Правда, на этот раз в реке спасается от зноя целая рота солдат; Иван же выстраивает бесштанных купальщиков по ранжиру, чем вызывает поощрительную реплику светлейшего князя Меншикова: “Фамилия – звучная! Смекалка – быстрая! Рожа – наглая!.. В общем, пойдешь, Балакирев, служить к царскому Двору… в специальную шутовскую команду!”

Блистательно (как будто сам подсмотрел!) Горин раскрывает и яркую самобытность Балакирева. Так, когда он прибывает во дворец, шутовская “кувыр-коллегия” требует от новоиспеченного шута показать свое искусство. Иван же говорит, что шутить может только по вдохновению и шевелить ушами, ползать на коленях, музицировать задницей категорически отказывается. “Каков, ребята, – разъярился один из шутов, – мы здесь без продыху сутки дрочим шутки, а ему, вишь, настроение подавай? Щас! А ну, вяжи его, братцы! Отпетушим по полной!”. И шуты набросились на Балакирева, схватили за руки, начали стаскивать штаны. Ивана спас Петр Алексеевич, который явился весьма кстати в самый пикантный момент. “Кто из них тебя первый огулял? Кто принудил?! Говори!” – грозно возопил монарх. Но Балакирев не стал выдавать товарищей: “Да никто не принуждал… Я сам вроде как предложился”. И он поведал байку о том, что когда-то, в бытность свою в Костромском крае, царь Петр будто бы случайно заглянул в дом Балакиревых. “А нет ли в этом доме того, кто главней меня? – спросил тогда царь и, подойдя к люльке, где лежал плачущий Иван, заметил: “Вот кто главней меня. Я ему прикажу “молчи!” – он приказания не выполнит. А он мне орет, мол, возьми меня на руки, царь, – я подчиняюсь!”. “Взяли вы меня, государь, на руки, – продолжил Балакирев, – я и затих… Вы, ваше величество, рассмеялись. И при всех меня поцеловали…” – “И куда ж я тебя поцеловал?” – с усмешкой спросил царь. – “А вот я и собирался это господам шутам показать… Они уж очень просили. Уж коли, говорят, сам царь тебя туда целовал, Ваня, нам, стало быть, тоже это особенно приятственно будет… Вот только, значит, приготовились, а вы и помешали…”. Петр захохотал и заставил всех шутов целовать по очереди зад Балакирева.

Шутом по призванию, по вдохновению предстает Иван и в комедии Анатолия Мариенгофа “Шут Балакирев”. Петр предлагает здесь Балакиреву оставить шутовское ремесло и занять высокую должность, на что тот отвечает:

 
Я недостоин милости такой.
Помилуй, государь, от награжденья,
Оставь меня в дурацком званье. Оставь
Сей глупый мой мундир на голове,
А в голове свободный ум оставь мне.
 

В “Деяниях Петра Великаго, мудраго преобразователя России…” Ивана Голикова, человека, всецело посвятившего себя изучению той эпохи, Балакирев фигурирует именно как любимый царский шут. Свидетельства Голикова заслуживают тем большего доверия, что он ссылается на устные рассказы современников – крестника царя, знаменитого “арапа Петра Великого” Абрама Ганнибала и гидрографа, адмирала Алексея Нагаева. Он приводит подлинные анекдоты о том, как изобретальный Балакирев, надев на себя личину дурачества, разгонял мрачные мысли царя, избавляя его от участившихся в последние годы спазматических припадков. “В одно из таковых припадков время, – рассказывает Голиков, – шут сей пригнал к самым окошкам комнаты, в которой находился Монарх, целое стадо рогатой скотины, из которых на каждой к рогу привязана была бумага. Рев и топот скотины принудил Монарха взглянуть из окошка, и, увидя на рогах их навязанные бумаги, велел одну из них подать к себе. Балакирев, как начальник сей, так сказать, депутации, принес первый их к Государю, говоря: “Это челобитная быков на Немцев, что они у них всю траву поели”. Сие развеселило Монарха, и он сам стал читать сию странную челобитную, в которой скотина сия доносит, что трава создана от Творца на их только пищу, и они пржде одни оною и питались; а ныне-де, Немцы лишают их оной, употребляя вместо их сами оную в пищу себе (разумея о салатах), и просят запретить им есть ее, а оставить им одним по-прежнему”.

О шутовстве Ивана Алексеевича в Петровское время говорят и крупные русские историки XIX века. “Прикинувшись шутом, – свидетельствует Сергей Шубинский, – [Балакирев] сумел обратить на себя внимание Петра Великого и получил право острить и дурачиться в его присутствии”. Михаил Семевский уточняет: “В неисчерпаемой веселости своего характера, в остроумии, в находчивости и способности ко всякого рода шуткам и балагурству, он нашел талант “принять на себя шутовство” и этим самым… втереться ко двору его императорского величества… Верно одно: что Балакирев умел пользоваться обстоятельствами, умел делаться полезным разным придворным, был действительно из шутов недюжинных”.

Слова “принять на себе шутовство” взяты из официального обвинительного заключения по делу Монса, а потому они документально подтверждают: шут Балакирев в Петровское время существовал, здравствовал и забавлял русского царя. И то, что он служил камер-лакеем и ездовым императрицы, сему нисколько не противоречит. Ведь при Петре потешников штатных, выполнявших исключительно шутовские обязанности, мы просто не находим: шутовской князь-кесарь Федор Ромодановский одновременно являлся начальником зловещего Преображенского приказа; князь-папа Никита Зотов имел чин действительного тайного советника и титул графа; кавалер шутейного ордена Иуды Юрий Шаховской был по совместительству главным российским гевальдигером и т. д. Таким образом, все названные лица время от времени “прикидывались шутами”, “принимали на себя шутовство”, которое, кстати, тоже почиталось как своего рода государева служба. Но приведем текст документа, относящийся к Балакиреву полностью: “Понеже ты, отбывая от службы и от инженерного, по указу его величества, учения, принял на себя шутовство и чрез то Виллимом Монсом добился ко двору его императорского величества, и в ту бытность во взятках служил Виллиму Монсу и Егору Столетову, чего было тебе по должности твоей, чинить не надлежало, и за ту вину указал его величество высечь тебя батогами и послать в Рогервик, на три года”.

Видно, под горячую руку попал Балакирев императору: ему пеняли даже на то, что так радовало и веселило всех – на шутовство. В воспаленном воображении Петра даже излюбленные им прежде проделки паяца становились жупелом, обманом, орудием преступного заговора. Как будто не собственным талантом добился Иван своего возвышения, а втерся в доверие, пролез – все по каверзам злокозненного Монса! Но и в припадке гнева царь наказал своего бывшего любимца мягче, нежели других обвиняемых по сему делу – Иван получил три года каторги (Егор Столетов – десять лет; Матрена Балк – пожизненную ссылку в Сибирь).

В 1725 году на престол вступила Екатерина Алексеевна. Сама едва не пострадавшая из-за любви к несчастному камергеру, она возвратила в столицу всех фигурантов по делу Монса и осыпала их милостями. Балакиреву был пожалован чин прапорщика Преображенского полка и он был определен ко Двору императрицы. Исполнял ли он в это время шутовские обязанности – неизвестно. Видно только, что он весьма потрафлял Екатерине и ладил с придворными, иначе не удержался бы ни при ней, ни при сменившем ее на троне императоре Петре II.

Иван Алексеевич оказался вновь востребованным при императрице Анне Иоанновне, которая сделала его штатным, официальным своим потешником. “Балакирев… отличался остротою и имел забавную наружность, что при первом взгляде на него возбуждало смех”, – говорит его современник Иоганн Эрнст Миних.

Характер шутовства при новой монархине изменился, однако, самым разительным образом. С большой выразительностью это показал Валентин Пикуль в своем романе-хронике “Слово и дело”. Писатель изобразил шута, который посмел высмеивать злоупотребления и лихоимство, на что императрица в сердцах бросила: “Мы тебя для веселья звали! Не пойму я шуток твоих: то ли весел ты, то ли злишься? Государи за весельем к шутам прибегают, а ума чужого им не надобно… Своего у нас полно!”. И действительно, если при Петре шуты резали правду-матку, называя вора вором, клеймя невежество и пороки, то при Анне они сделались бесправными забавниками, призванными тешить двор своими дикими выходками. В ход пошли отчаянные потасовки: шуты царапались, дрались до крови, таскали друг друга за волосы; их заставляли делать идиотские рожи, кукарекать, садиться нагими на лукошко с яйцами, кувыркаться, ползать по полу. Другим развлечением было поставить шутов в ряд и приказать им бить друг друга палками по ногам до тех пор, пока все не падали. В большой чести были шуты заморские:

Лакоста и Педрилло, которых Балакирев презрительно называл “картофельщиками”.

В новых условиях Иван Алексеевич вынужден был мимикрировать, что давалось ему нелегко. О его моральном состоянии очень точно сказал писатель Иван Лажечников в романе “Ледяной дом”: “Старик Балакирев – кто не знал его при великом образователе России? – дошучивает ныне сквозь слезы свою жизнь между счастливыми соперниками. Он играет теперь второстепенную роль; он часто грустен, жалуется, что у иностранцев в загоне, остроумен только тогда, когда случается побранить их. И как не жаловаться ему? Старых заслуг его не помнят. Иностранные шуты, Лакоста и Педрилло, отличены какими-то значками в петлице, под именем ордена Бенедетто, собственно для них учрежденного. А он, любимый шут Петра Великого, не имеет этого значка и донашивает свой кафтан, полученный в двадцатых годах”.

Справедливости ради надо сказать, что Лажечников здесь ошибается: кафтан на Иване был новый, с иголочки. Ведь к Балакиреву императрица явно благоволила. Она часто жаловала его щедрыми денежными субсидиями, “питьем и припасами”. Известно также, что когда в 1732 году он женился на дочери посадского Морозова и не получил обещанных ему в приданое 2000 рублей, Анна приказала немедленно “доправить” эти деньги с Морозова и отдать их Балакиреву. В другой раз она организовала в пользу Балакирева специальную лотерею. Монархиня подарила ему и дом в Петербурге, в приходе Воскресения Христова, за Литейным двором.

Иван старался вести себя осторожно, но его вольнолюбивая натура нет-нет, да и давала о себе знать. Как-то раз он позволил себе подшутить над всесильным временщиком Бироном, за что был прилюдно бит палками. В другой раз он нелицеприятно высказался о самой монархине. На Балакирева был сделан донос о произнесении слов, оскорбляющих ее величество, и его препроводили в Тайную канцелярию, где допросили с пристрастием. Анна, однако, смилостивилась и вернула шута во дворец, сделав внушение: не говорить лишнего. Он не раз уклонялся от шутовских потасовок и бывал за это примерно наказан.

Привыкший острить и балагурить вдохновенно, по страсти, Балакирев не мог смириться с необходимостью шутить натужно, из-под палки. По-видимому, из-за полной безысходности своего положения при Дворе он пристрастился к зеленому змию. Сохранился именной указ императрицы (она терпеть не могла пьяных!) от 23 мая 1735 года, где, в частности, говорится: “Ежели те, приезжающия к нему, Балакиреву, в дом или он к кому приедет и будет пить, а чрез кого донесено будет, и за то о штрафовании оных людей”. К слову, сама же Анна ранее невольно потворствовала сему пороку: она распорядилась отпускать Ивану “каждый день вина по бутылке, один день красного, а на другой день рейнвейну по бутылке, пива три бутылки”.

Устав от обязанностей забавника по принуждению, Иван Алексеевич весною 1740 года отпросился на время у императрицы в свои костромские деревни. Там его застало известие о смерти Анны Иоанновны. А совсем скоро новая правительница Анна Леопольдовна упразднила штат придворных дураков и дур и отпустила их всех восвояси, наградив дорогими подарками. Так что ко Двору Балакирев уже больше не вернулся.

В русском народном творчестве мы не находим упоминаний о службе Балакиря при Дворе Анны Иоанновны. Потому, наверное, что этой императрице вообще не суждено было стать фольклорным персонажем. Но память об этом сохранилась при царском дворе. Воспитатель цесаревича Павла Петровича Семен Порошин записал 5 декабря 1764 года: “Проезжая по Литейной бывший двор г. Балакирева, рассказывал его превосходительство Никита Иванович [Панин – Л.Б.] об оном шуте, также и о графе Апраксине, кои оба во время императрицы Анны Иоанновны были. Его превосходительство о Балакиреве сказывал с похвалою, что шутки его никогда никого не язвили, но еще многих часто и рекомендовали”.

Неслучайно, будучи уже императором, Павел распорядился выделить потомкам Балакирева несколько сот десятин земли. Ивана Алексеевича вдохновляли воспоминания о том, как когда-то он радовал своими остроумными выходками первого российского императора. Даже знаменитая дубинка Петра, которая в недобрый час нещадно колотила шута по бокам, вызывала у него благодарность и умиление. По преданию, Балакирев завещал, “чтоб по смерти его, тело его обернули рогожей и положили на чистом воздухе, в поле, да просил положить возле себя и Алексеевичеву дубинку (которая в то время стояла праздною и уже никому не была нужна), чтоб ни зверь, ни птица не могли тронуть его тела”. Казалось, шут Балакирев наяву грезил о том, чтобы имя его неизменно ассоциировалось с именем великого преобразователя России. И мечты эти сбылись.