Текст книги "Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство"

А хозяин квартиры забегал, закрутился, запрыгал, заюлил, сам похожий на собачку, и заговорил, почти затявкал, зло и пронзительно:

– За длительное время моей безупречной практики по излечению нервных комнатных собачушек у меня перебывало более тысячи старушек! А собачушек и того более! Потому что иногда одна старушка содержит не одну собачушку! Я вас не помню и никогда не вспомню! Это у меня профессиональная привычка – не хранить в памяти старушек и их собачушек!

– Но я же не старушка и тем более не собачушка! – загремел Григорий Григорьевич, а Джульетточка, успокаивая его, лизнула в щеку. – Будьте любезны вспомнить меня, иначе у вас будут глобальные неприятности на почве нарушения законов. Мы ещё проверим вашу собачью деятельность. – И двинулся следом за хозяином, юркнувшим в комнату. – Если вы откажетесь разговаривать со мной самым достойным образом, я всё равно докажу кому следует, что ваши собачьи деяния преступны, как и ваше поведение на всех видах городского транспорта, в том числе и на такси, конечно.

Собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт, как заметил Григорий Григорьевич, очень вздрагивал при словах закон и преступность. Он, боящийся таких обычных слов, несколько раз обежал вокруг стола сначала в одну сторону, затем – столько же раз в противоположную, сбегал к кушетке, посидел-поподпрыгивал на ней, обежал вокруг трёх стульев, снова заподпрыгивал, сидя на кушетке, и испуганно затараторил, изредка переходя на почти тявканье:

– Вы – шантажист! Вы – могатель! Клеветник! Напугатель! Вры… вры… врыватель в чужие квартиры! И старушка ваша… тоже! Вежливо прошу вас – воооооОООООН! – отсюда!

– Позвольте, позвольте! – устрашающе произнес Григорий Григорьевич. – Попрошу вас не тявкать на меня! – И с Джульетточкой на руках он удобно устроился в кресле за столом. – Недавно вы утверждали, что ничего будто бы не помните…

– Не помню, не помню, не помню, не помню! Ничего, ничего, ничего! Никого, никого, никого!

– А почему тогда, оскорбляя меня, вы вспомнили, как вы её назвали, мою старушку?

– Не помню, что вспомнил!

– И про кастрюлю забыли?

– И про кастрюлю забыл! Я даже не помню, что такое кастрюля!

– А что такое закон – (собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт поставил мировой рекорд по прыжкам в высоту с места сидя!) – вы помните? И как он наказывает преступность – (тот побил ему же принадлежавший мировой рекорд по прыжкам в высоту с места сидя!) – не помните? Да?

– Не… не… не знаю…

– Так знайте и помните: закон неминуемо наказывает преступность.

И собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт – ХЛОП! – спиной на кушетку, вытянул руки и ноги, закрыл глаза, пригрозил:

– У меня скоро начнётся сильный нервный припадок, опасный для окружающих.

– Это очень любопытно, – сказал Григорий Григорьевич, – понаблюдаем с научной точки зрения.

– Чего понаблюдаем?

– Припадок.

– Это, повторяю, очень и очень опасно для окружающих.

– А я вас, когда будет опасно, накрою кастрюлей!

– А они у меня все маленькие!

– А я вас накрою мусорным ведром!

Собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт подбросил своё тело над кушеткой, будто упражнение на батуте выполнил, сел и сказал почти нормальным человеческим голосом:

– Вы всё равно от меня ничего не получите. Я всё равно вас не помню. Вот вы сейчас воооооооон отсюда, и я тут же опять, но ещё сильнее забуду вас!

– Но ведь вы даже и не знаете, зачем я пришёл!

– А если и узнаю, то тут же забуду! – Он помолчал и сказал уже совершенно нормальным человеческим голосом: – Я вас очень прошу, чтобы вы ушли и никогда больше не приходили… Хотите, я встану перед вами на колени и буду горько плакать? Хотите, я буду рыдать перед вами на коленях?

Григорий Григорьевич согласился:

– Вставайте. Плачьте. Рыдайте. Так делают многие виноватые перед законом крупные преступники.

С открытыми глазами собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт потерял сознание.

– Вот это серьёзно, Джульетточка, – задумчиво проговорил Григорий Григорьевич. – Патологически боится слов закон и преступник. Значит, он преступник и нарушает закон. Но почему он не хочет иметь с нами дело? Даже выслушать не хочет, зачем мы к нему пожаловали. Почему он нас боится? Надо вызвать ноль-два или ноль-три!

– Не надо… – жалобно раздалось с кушетки. – Никого не надо вызывать… Прошу… умоляю… требую…

– Нет, вызовем! – грозно пообещал Григорий Григорьевич, вставая. – Если вы притворяетесь, что никого и ничего не помните, соответствующие органы напомнят вам…

При слове органы собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт затрясло и трясло довольно долго и сильно. Когда тряска прекратилась, он умоляюще произнес:

– Ладно. Чего вам от меня надо?

– Теперь, – ничего, – услышал он угрожающий ответ. – Мы приходили приобрести у вас собачку, а теперь нам от вас ничего не требуется.

И опять собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт затрясло, но теперь уже гораздо сильнее и надолго. Закончив трястись, он подошёл, ну прямо как побитая собака, и, преданно заглянув в глаза Григория Григорьевича, хрипло и страстно произнес:

– Я готов выполнить любые ваши указания!

– С какой целью вы сначала не пускали нас, а затем прикидывались ничего и никого не помнящим?

– Я не прикидывался. Я действовал бессознательно. Это у меня уникально-феноменальное заболевание с феноменально-уникальным рецидивом.

– Значит, вы рецидивист?!

– Только в медицинском значении! В остальном я вне подозрений!

– Точно вне?

– Абсолютно точно – вне!!!

– А чего тряслись? Почему в обмороке сидели?

– Я же информировал вас: уникально…

– Феноменальное вранье. Всё проверим.

– Не надо проверять! Ничего не надо ПРОВЕРЯТЬ!

– Мы уходим. – Григорий Григорьевич грозно обошёл стол, ещё грознее направился к дверям, но собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт перепрыгнул через спинку стула, прижался затылком к дверям и провизззззз-жал:

– Неееееельзззззззззззяяяяяаааа… уходить нееееееельзззззззззззяяяяяяяяааааааааа! Почему вы преследуете меня? Следите за мной почему? И где логика – основа поведения человека? Вы пришли и, ничего не получив, отказавшись получить, уходите? Значит… значит… значит… Не убивайте меня! Я же моментально скончаюсь, если…

– Не умрёте – раз. Не скончаетесь ни моментально, ни медленно – два. За всё ответите – три. Прочь с дороги! – четыре. – И Григорий Григорьевич машинально замахнулся на собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт Джульетточкой.

Тот по дверям, упираясь в них спиной, сполз вниз, сел на полу и жалобно заскулил, чуть-чуть подвывая.

Григорий Григорьевич открыл дверь, перешагнул через него и…

– И вот сижу и думаю, кто же он такой? – обеспокоенно спрашивал он Вовика. – Квартира огромнейшая, как универмаг почти со всеми отделами – столько в ней вещей накоплено. Хозяин трясётся при словах закон и преступность, а при слове органы сидит в обмороке! Это в наивысочайшей степени сверхподозрительно! И феноменально-уникально непонятно! За всем его уникально-феноменальным поведением что-то кроется! Мой долг – выяснить!

Но, как ни уважал Вовик Григория Григорьевича, – даже история с Джульетточкой не отразилась на этом уважении, – всё равно он остался безучастным к поведению собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт и небрежно ответил:

– Жулик он обыкновенный.

– Обыкновенный! – Григорий Григорьевич откровенно фыркнул. – А что, бывают жулики необыкновенные? Все они – обыкновенное общественное зло. А этот… нет, нет, он не жулик! Он опаснее!.. А вот есть у нас в городе дармоездочка одна. Девочка, значит. Редчайший случай! У неё вся голова, представляешь ли, в разноцветных бантиках, и с виду вся она такая уж воспитанная… Ты что вскочил? Не торопись, посиди. Её, пожалуй, можно считать необыкновенной… как это? Жулик – слово мужского рода. А она кто? Жулька? Все контролёры от неё плачут. В переносном смысле этого слова. А она плачет в прямом смысле. Ездит только даром. Как контроль – она в слёзы! И, главное, ничего не говорит, не пытается оправдаться. Только плачет. Учти, не ревет, не рыдает, а именно горько-горько-горько плачет. Молча, повторяю. И все, все, понимаешь ли, пассажиры и пассажирки всех полов и возрастов всегда за неё! Против контролёров!!! Уж я её выслеживал, выслеживал… Хи-и-итра! Из-под носа, как говорится, уходит! Сильна жулька! – почти с восхищением закончил он. – Ты чего стоишь?

– Два-один, – вымолвил Вовик.

– Футбол вспомнил? К чему?

– Да так… Ну, я пошёл.

– Подожди, подожди. Тебе же адрес Иллариона Венедиктовича нужен. Вот, пожалуйста.

– Спасибо… – Ноги у Вовика ослабли, и он сел. – А зачем вы её выслеживали?

– Да просто до сих пор интересно узнать: что же она из себя представляет, в какой семье живет, как учится и почему ей, с виду такой воспитанной, не стыдно совершать микроскопические государственные преступления, причем регулярно?

– А вспомнили-то вы о ней почему? – спросил. Вовик лишь потому, что ему хотелось поговорить о ней.

– А ты утверждал, что, дескать, жулики бывают необыкновенными. Или что-то вроде этого. Я сначала не согласился, а пример дармоездочки, преступницы мелкого калибра, правда, убедил меня в твоей правоте. Но собачий деятель – это… Да что с тобой?! На тебе лица нет!

– Лицо-то есть! – сжав кулаки, почти крикнул Вовик. – А вот головы у меня нету!

– Голова у тебя на месте, я считаю. А я в людях всё-таки немножко разбираюсь.

– Не голова это, а так, для видимости. Для модели, чтобы люди, глядели. Дурак я, по-моему!

Григорий Григорьевич заглянул в комнату, убедился, что громкий разговор не мешает Джульетточке спокойно спать, широко улыбнулся и удовлетворенно произнес:

– Нет, не дурак ты. Если человек в сердцах дураком себя называет, то таковым не является. Проверено. Дурак-то, он себя всегда умным полагает. Что же с тобой, дорогой мой, стряслось?

– Два-один не в мою пользу.

– А сколько до конца игры осталось?

– Много.

– А вдруг получишь право на штрафной удар? Не промажешь?

«Точно, точно, – подумал Вовик, – я должен нанести ей штрафной удар. И не промазать!» – а вслух проговорил:

– Найду я вам эту дармоездочку, вся голова у которой в разноцветных бантиках и с виду она милая, очень, очень, очень воспитанная.

– Доброе дело сделаешь. Для неё. Помогать надо человеку стать человеком. Даже если она и государственная преступница мельчайшего масштаба. Ты её знаешь?

– В том-то и дело… – Вовик пожал плечами. – И знаю… и понятия не имею… Но вот штрафной ударчик и должен ей нанести и – не промазать! Ни в коем случае НЕ промазать!

– Надеюсь, в переносном смысле?

– Девчонка же… Григорий Григорьевич! – горячо воскликнул Вовик. – А что делать, если тебе врут напропалую?

– Женщина?

Вовик кивнул.

Подумав, что-то вспомнив, Григорий Григорьевич неторопливо и с очень глубоким сожалением начал рассказывать:

– По-моему, ничего тут не поделаешь. Я ведь вот почему один живу? Первая моя жена ещё молодой на фронте погибла. Медсестрой была. Боевые награды имела. Я уже после войны решил жениться. Чуяло мое сердце, что не надо этого делать. Потому что первую ещё не забыл. А… извела меня вторая-то ложью! Ну врёт и врёт, как ты сказал, напропалую! И уж чего я только не предпринимал, чтобы хоть немножечко отучить! Пришлось расстаться, и где-то она, знаю, до сих пор врёт всем… Женщины, Вовик, – публика сложная. Опасная иногда и прекрасная часто. Это уж кому как повезет. Но если уверен, что лгунья беспросветная, беги, не оглядываясь! И ни в коем случае не возвращайся!

– Ясное дело, – Вовик несколько раз скорбно кивнул, хотя и не всё понял. – Но ведь помогать человеку надо стать человеком? Да?

– Изо всех сил, – так же скорбно, но только один раз кивнул Григорий Григорьевич. – Пока не убедишься, что все твои усилия бесполезны.

– Значит, бывает, что ты изо всех сил помогаешь кому-то стать человеком, а зря стараешься?

– Бывает, Вовик, бывает. Но ты не расстраивайся. У тебя вся жизнь впереди. Ты, главное, сам постарайся человеком стать. А это не так-то уж и просто… Ну, надоел я тебе. Топай давай по своим делам. Счастья тебе. Меня не забывай. А штрафной пробей точно.

Они обменялись крепким, мужским рукопожатием, и Вовик ушёл.

И если вы, уважаемые читатели, решили, что все случайности произошли в предыдущей главе, то ошиблись. Вот вам ещё одна.

Брел Вовик по указанному в записке Григория Григорьевича адресу к Иллариону Венедиктовичу (забегая вперёд, сообщу, что их встреча в этот день не состоялась: Вовик не застал его и дозвониться не мог), как вдруг в нескольких метрах от себя увидел знаменитого шефа банды Робертину, он же в недалеком прошлом Робка-Пробка. Всё внутри у Вовика сжалось, и кулаки тоже.

Попробую описать Робертину. Первое, что бросалось в нём в глаза, были длинные, в крупных локонах, даже на вид мягкие льняные волосы. Не всем мальчишкам такая шевелюра к лицу, а Робертину она украшала. Она была его главным и единственным достоинством. Второе, что бросалось в глаза при первом же взгляде на Робертину, это одежда. Сегодня на нём была майка: спереди белая обезьянка на чёрном фоне, сзади – чёрная обезьянка на белом фоне. А джинсы его не поддаются описанию: такие они были линялые, всё в заклепках, «молниях», сзади ярлык с крокодилом золотого цвета и надписью на иностранном языке. Ноги были украшены ярко-желтыми сапожками на высоких каблуках. Роста он был чуть ниже среднего, но столько он накопил в себе высокомерия, наглости, что казался почти высоким.

Шёл он рядом с мамой, которая облачилась тоже во всё яркое и импортное, и вся была в драгоценностях.

Вовик пропустил их мимо и поплёлся следом, машинально прислушиваясь к довольно громкому разговору. А Робки-Пробкина мама втолковывала сыну (у Вовика, ему показалось, даже уши вытянулись, чтобы лучше слышать) следующее:

– Вероника – прекрасная девочка. Я в жизни такой воспитанной девочки не встречала.

– Да ну тебя, – вяло оборвал Робертина.

И Вовик отстал, и вслух произнес:

– Два-два…

Больше с ним за вчерашний день ничего не случилось, весь он (день то есть) был посвящен по возможности глубоким раздумьям и довольно жестоким переживаниям по поводу, конечно, воспитанной девочки Вероники. Счёт два-два был утешительней, чем один-два, но никак не мог удовлетворить Вовика.

Ещё два события из вчерашнего дня осталось вспомнить, уважаемые читатели: одно – довольно печальное, другое – весьма смешное.

Перед самым сном, уже подходя к кровати, Иван Варфоломеевич вдруг что-то неясно вспомнил, присел, сидел и мучился, потому что воспоминание тревожило его, но не прояснялось. Для самоуспокоения он решил, что его беспокоит только что возникшая, но ещё туманная мысль, имеющая отношение к эликсиру грандиозус каоборотус. Нет, никакой такой мысли обнаружить не удалось. Тогда, может быть, воспоминание? Да-да, что-то вроде этого. Но о чем? О ком? А мысль-воспоминание вдруг вызвала неприятное ощущение, даже с оттенком брезгливости, чуть ли не ненависти, перемешанной с острой тревогой.

Иван Варфоломеевич решил, что, если сидя не может разобраться в этом странном ощущении, надо встать. Он машинально пошёл к чемодану, с которым вернулся из-за границы и которого ещё не раскрывал.

Сейчас ему почему-то вдруг захотелось открыть чемодан, однако он испугался этого простого желания.

??????????????????????

Но деваться было некуда, его так и тянуло к чемодану. Иван Варфоломеевич щелкнул замком, откинул крышку и… бессильно опустился, почти рухнул на пол…

Сверху, на вещах, в беспорядке засунутых в чемодан, лежал галстук Сержа – белый, в маленьких фашистских свастичках.

Долго полулежал или полусидел, прислонившись к стене, на полу Иван Варфоломеевич, казалось, ни о чём не думая, только чувствуя боль в сердце… надо принять лекарство… надо принять лекарство… а боль всё возрастала и возрастала… надо принять лекарство… стучало в висках… Силы уже оставляли его, в глазах темнело… Он на четвереньках еле-еле добрался до тумбочки, уже на ощупь нашёл лекарство, положил его под язык… Очнулся (или проснулся?) он на полу от холода, сел, недоуменно оглянулся вокруг, взгляд его упал на закрытый чемодан.

Иван Варфоломеевич резко сел, потом вскочил, бросился к чемодану, щелкнул замком и облегченно вздохнул: никакого галстука не было! Он тщательно перебрал содержимое, ещё раз и ещё облегченнее вздохнул, лег в постель и выключил свет.

Хотел Иван Варфоломеевич закрыть глаза, а они не закрывались. Да-да, в отеле он взял галстук Сержа из мусорной корзины и положил в ящик письменного стола. Да, да, да, так оно и было. А когда он положил (или не положил?) галстук в чемодан, Иван Варфоломеевич не помнил. Собираться в аэропорт он стал в последний момент, когда за ним уже зашёл Серёжа, а Иван Варфоломеевич торопливо записывал варианты формул составных частей эликсира грандиозус наоборотус в блокнот. Не мог же он при Серёже достать фашистский галстук из ящика письменного стола и зачем-то положить в чемодан?!

А глаза всё-таки не слушались Ивана Варфоломеевича и никак не хотели закрываться. Перед его мысленным взором был им самим раскрытый чемодан – вот здесь, в этой комнате, а сверху на вещах – белый, в маленьких фашистских свастичках галстук… Чертовщина какая-то! Мистика! Бред! Галлюцинация… Но блокнот с формулами надо бы из чемодана достать…

Тут глаза закрылись. Иван Варфоломеевич рассудил таким образом: у него был небольшой приступ, он уснул и увидел неприятнейший сон. И он сейчас же заснул и уже больше во сне ничего не видел, а о блокноте забыл…

И последнее из неописанных событий вчерашнего дня.

Возвращаясь от Ивана Варфоломеевича, Гордей Васильевич, как бы торопимый приятным желанием, поднялся этажом выше своей квартиры и позвонил в квартиру одного своего приятеля-пенсионера, который гордо называл себя парикмахером в отставке. Дома у него были все необходимые инструменты и принадлежности для его работы, специальное кресло и трельяж. Илья Ильич, так его звали, с удовольствием обслуживал друзей и знакомых, в том числе Гордея Васильевича и его внука Робика.

И парикмахер в отставке нисколько не удивился довольно позднему визиту и не стал ни о чём расспрашивать, когда Гордей Васильевич, предварительно извинившись, сказал:

– Позвольте сейчас пригласить к вам клиента и сделать с ним такое, чего, я уверен, вы не делали ни разу в жизни. Покорно прошу не удивляться.

Осторожненько, беззвучно открыв дверь в свою квартиру, Гордей Васильевич точно так же пробрался в чулан, разыскал там несколько ремней, ремешков и бечевок, вошёл в комнату, где всё семейство отчаянно зевало перед телевизором.

– Сейчас начнется, – насмешливо проговорил Робик. – Дед попытается выключить, а мы не позволим.

– Да смотрите на здоровье, если оно вам не дорого, – добродушно отозвался, к изумлению всех, Гордей Васильевич, вызвал внука в коридор и зашептал: – Представь себе, потомчик, сейчас мне один военный, бывший разведчик, по-моему, показал интереснейший прием допроса. Вы ведь часто в шпионов играете, может, тебе и пригодится. Обалдеешь! Идём, продемонстрирую!

Между нами говоря, уважаемые читатели, Робик временами был глуп, как пробка. Именно поэтому он и позволил сделать с собой то, что категорически отказался делать парикмахер в отставке, а совершил сам дед.

Извинить Робика в какой-то степени может лишь то обстоятельство, что его прекрасную шевелюру с любовью, так сказать, содержал Илья Ильич.

Чтобы доказать, что временами (или всегда?) Робик был глуп, как пробка, задам вопрос: ну кто поверит, что дед-генерал почти ночью будет показывать внуку, да ещё в чужой квартире, какой-то прием какого-то допроса, а внук согласится на это без сомнений и колебаний?

И Робик спокойно сел в знакомое кресло, положил руки на подлокотники, а Гордей Васильевич, с нескрываемым злорадством, которого внук не замечал, любуясь своей шевелюрой в тройном зеркале, говорил и проделывал то, о чём говорил:

– Привязываем руки… ноги привязываем… затем туловище… шейку так, чтоб не шевельнулся… рот открой!.. платочек туда… готово!

Илья Ильич в ужасе спросил:

– Зачем вся эта процедура? Клиентов никогда не привязывают!

– Клиентов – да! – едко согласился Гордей Васильевич. – А перед вами не клиент! Шеф банды Робертина! В прошлом Робка-Пробка! Приступайте, Илья Ильич! Наголо! Быстро! И качественно!

Робик пытался дергаться, жевал платок, пучил глаза.

– Я… я… я… не… не… не могу… профессиональная порядочность не позволяет… уничтожать редкую красоту… – лепетал парикмахер в отставке. – Такое богатство… роскошь… гордость… Руки не подымаются! Увольте, увольте, увольте!

– Тогда я сам! – Гордей Васильевич взял ножницы и стал отхватывать прядь за прядью, приговаривая: – Распустили обормота до невозможности… вырастили потомчика… Бандитом решил стать! Позорить мои седины! Доканчивайте про-це-ду-ру!

– Да, да… после вашей… работы… – бормотал перепуганный и оскорбленный Илья Ильич. – Приведу… хотя бы в порядок… этот ужас… это издевательство…

– Никакого ужаса! – отрезал Гордей Васильевич. – Никакого издевательства! Наоборот! Авось возьмется за ум, если он у него, конечно, имеется!

А Робик и впрямь испытывал ужас. Он ведь в ТРЕХ зеркалах вынужден был наблюдать, как лишался своего единственного достоинства, как постепенно под опытными руками Ильи Ильича обнажался череп, очертаниями похожий на дыню.

– Прекрасно! Великолепно! Неповторимо! Беспрецедентно! – хохотал Гордей Васильевич после каждого своего слова. – Теперь попробуй руководить бандой! Засмеет она тебя! Шефчик! Всю твою банду остригу, если потребуется! Собаки на улицах и те над тобой хохотать, будут! По-собачьи, конечно! Понимаете, Илья Ильич, нет теперь никакой управы на этих потомчиков! Бандиты молокососные!

– Но ведь это же, наверное, игра… – жалобно промямлил парикмахер в отставке. – При чём здесь прекрасные волосы? Мальчики, видимо, хотели поразвлечься…

Робик вытолкнул наконец-то платок изо рта, и оттуда вырвался такой вооооОООООООпль… Ну, примерно, если бы его издавали четверо: один – орал, второй – хрипел, третий – стонал, четвёртый – визжал…

– Позвольте развязать его? – дрожащим голосом спросил Илья Ильич. – Соседи подумают… у меня репутация…

– Освобождайте преступника!

Парикмахер в отставке суетливыми движениями развязал Робика и получил удар кулаком по голове.

– Мальчик, видимо, немного поразвлекся, – насмешливо констатировал Гордей Васильевич.

А Робик с тем же воооооооООООООООплем бросился на деда, но тот схватил его за ухо и приподнял так, что внук стоял на цыпочках, боясь шевельнуться.

– Здесь вопить прекрати. Иди вопить домой. Там, кстати, тебя и пожалеют, хотя вряд ли смогут утешить.

Робик умчался с небольшим воооплем. Потирая голову, Илья Ильич участливо поинтересовался:

– Что теперь будет с бедным мальчиком?

– Жизнь будет продолжаться своим чередом, – философски произнес Гордей Васильевич. – А у нас в семье сейчас будет скандальчик. Да ещё какой. Под прекрасной-то шевелюрой обнаружилось – что? Обыкновенная дыня!

– Что вас вынудило к этому? – Илья Ильич всё ещё не мог прийти в себя.

– Сложные и глубокие раздумья и переживания. Кроме того, стыд и ощущение позора. Задавив в себе жалость и не найдя другого выхода, я решился на… процедуру. Спасибо вам, дорогой Илья Ильич, за помощь, а внука моего извините за рукоприкладство. Спокойной ночи.

Не сочтите, уважаемые читатели, что я выдаю поступок Гордея Васильевича за образец. Да он и сам не был до конца уверен, что совершил педагогически правильное мероприятие, но терпение его истощилось. Кроме того, в своем безобразном поведении плохие люди никогда не задумываются над последствиями, – так почему, наказывая их, надо учитывать, какое это произведет на них впечатление?

Тут в квартиру Ильи Ильича ворвалась Робикова мама, вся в слезах и драгоценностях, громко и достаточно истерически рыдая. Она стала складывать прекрасные сыновьи волосы (Илья Ильич бросился помогать) в урну, похожую на вазу, и сквозь рыдания бормотала:

– И-и-изувер… и-и-изверг… и-и-истязатель… я тебе этого не прощу этого… так и-и-изуродовать ребёнка… у-у-уничтожитель красоты…

– Отрастут, – спокойно сказал Гордей Васильевич. – Раньше он был изувером, извергом, истязателем. Хватит. Поизуверствовал, поизвергал, поистязал. Пора и прекратить. Идём домой, доченька. Там порыдаешь,

К их возвращению Робик практически выорался, только всхлипывал, лежа на тахте.

Папа сидел у него в ногах, бормотал:

– Успокойся, успокойся, успокойся… мы с мамой что-нибудь придумаем… походишь пока в английском беретике… Гордей Васильевич, вы хотя бы отдаёте себе отчет в том, ЧТО вы натворили?

– Честно говоря, не совсем, – признался Гордей Васильевич. – Я не настаиваю на абсолютности своей правоты. Зато я сверхабсолютно убежден, что ваш сынок, являющийся, к сожалению, и моим внуком, растёт редкостным обормотом. А вы и я поддерживаем развитие его обормотизма. Вот я и попробовал кое-что предпринять. Может быть, цель оправдает средство.

Мама хотела погладить голову любимого Робика, но в испуге отдёрнула руку и воскликнула:

– Дыня!

– Жаль! Очень жаль! – насмешливо воскликнул Гордей Васильевич. – Ведь у него всё импортное, а череп оказался в форме отечественной дыни.

– Дурак, дурак, дурак! – сипло выкрикнул Робик.

– Конечно, конечно, конечно! – ответил дед вроде бы серьёзно. – Всю жизнь занимаюсь, понимаете ли, всякими глупостями. – Голос его вдруг загремел. – Во время войны, например, спас сотни людей! Сейчас СДУРУ занимаюсь научной работой, чтобы дети не вырастали обормотами! – Он грозно встал. – А собственный внук растёт обормотом! Займитесь-ка своим ребеночком, дорогие родители, пока не поздно. Кстати! – вспомнил он, уже подойдя к дверям, вернулся, достал из карманов Робика, сколько тот ни сопротивлялся, зажигалку и сигареты. – Спокойной ночи… малыши! – И дед удалился.

Ну, а теперь, уважаемые читатели, нам предстоит посмотреть, что и как бывает с генерал-лейтенантом в отставке, когда он вернется в детство.

Готовя себе завтрак, Илларион Венедиктович загрустил, вернее, очень опечалился. И не подумайте, из-за того, мол, что стал маленьким. Нет-нет, он по-прежнему верил, что должен был вернуться в детство, где у него много дел. Да вот беда: ведь у него сейчас были всего одни трусики! Даже тапочек не было. Во дворе в таком виде появиться ещё можно, а вот в город, тем более вечером, уже не выйдешь. К тому же предстояла схватка с бандитами…

Но ещё больше Иллариона Венедиктовича тревожила мысль: а вдруг он обещал Вовику встретиться сегодня в семь ноль-ноль? А ведь Вовика сегодня бандиты собираются похитить! Надо его предупредить, помочь…

Размышляя над всем этим, Илларион Венедиктович сделал то, чего ему никак нельзя было делать, но что вдоволь было дозволено мальчику Лапе, – полакомился малосольными огурчиками!

Настроение улучшилось. Сейчас главная задача – найти себе сообщника, друга, помощника среди мальчишек, такого, которому можно было бы всё или хотя бы почти всё доверить. Второе: сообщить о своем чудесном превращении старым друзьям, порадовать их, посоветоваться. Третье: разработать подробный план действий на сегодня. Ведь лиха беда начало. Четвертое: обзавестись одеждой и обувью. А это совсем просто – пойти в магазин и купить всё необходимое.

На предполагаемую встречу с Вовиком Илларион Венедиктович отправится сейчас совершенно спокойно: прохожих в такой ранний час мало, да и нет ничего особенного в том, что по улице в трусиках и босиком бежит мальчик, – молодец!

А ему хотелось именно бежать, и притом вприпрыжку, как он не бегал этак более полувека с лишним.

Конечно, самый рациональный вариант – рассказать Вовику обо всём, но… Эх, если бы Илларион Венедиктович знал, как изменился за последние дни бывший дармоезд, он бы без колебаний взял его в сообщники!

Перед выходом Илларион Венедиктович решил просмотреть почту. В ней оказалось письмо от его младшего сына Романа. Если вы помните, уважаемые читатели, он был актёром и очень походил на отца (обстоятельство, которое сыграет существенную роль в нашем повествовании).

«Мне поручили роль генерал-лейтенанта в отставке, – сообщал Роман, – в многосерийном телевизионном фильме. Вот я и решил совместить приятное с полезным: и у тебя пожить, и понаблюдать, какими вы, ветераны, в жизни бываете, порасспрашивать тебя и Гордея Васильевича. Сейчас я на гастролях, о дне прибытия извещу телеграммой. И ещё новость: прибуду с невестой!»

Обратного адреса на конверте и в письме не было, а почтовый штемпель был оттиснут небрежно.

Илларион Венедиктович подошёл к зеркалу, с любопытством поразглядывал Лапу и сказал ему:

– Ты, я вижу, весьма доволен, что снова появился на свет, чтобы пережить повторное детство. Конечно, на твоем пути возникнет немало осложнений, но… Всё надо делать по порядку. Сейчас – к Вовику.

Ключ от квартиры пришлось держать в зажатом кулаке.

Легко бежал по утреннему городу Илларион Венедиктович, быстро бежал, потому что было холодновато, с трудом удерживаясь от желания запеть или радостно закричать.

Детство! Вот оно, оказывается, какое! На душе беззаботно, всё представляется исполнимым! А сколько ещё всего впереди! Даже сегодня! От одного воспоминания о встрече с бандитами кулаки радостно сжимаются!

Он забыл даже о том, как будет вести себя с Вовиком. Да и чего тут думать? Они же оба – дети! Договорятся!

Жаль, уважаемые читатели, ах, как жаль, как обидно, иногда и злость, как говорится, берет, что дети не ценят детства! Особенно лентяи и всякого рода безобразники. Ненавижу, скажу прямо, тех, которые, например, обижают маленьких и слабых. Кто в детстве обижателем растёт, тот и взрослым точно таким же будет. Жадюг ещё ненавижу! А как прикажете относиться к тем, кто не уважает стариков и старушек?

Конечно, детство состоит не из одних только радостей, бывает в нём много неприятного и несправедливого. Надо уметь это переносить стойко, достойно, а самое главное: уже в детстве надо привыкнуть, чтобы обязанности твои были тебе не в тягость, а привычным, необходимым и радостным делом. Самая же большая радость – помогать и маленьким, и большим.

Но если бы меня спросили, что наиболее важно не упустить в детстве, я бы ответил: природы. Это простая, но великая истина.

Чем больше человек в детстве связан с природой, чем он ближе к ней, тем раньше он поймёт, что без любви к природе нельзя вырасти человеком, живущим интересной, разнообразной, полной впечатлений и приключений жизнью.

И хотя я, конечно, отлично знаю, что добрые советы от детского ума отскакивают как от стенки горох, но убежден: кто-нибудь к ним да прислушается, и они ему пригодятся.

Вот вам трудно, почти невозможно представить, уважаемые читатели, что и вы когда-нибудь (кстати, годы промелькнут быстро-быстренько!) станете стариками и старушками. И не пришлось бы вам пожалеть с огромным опозданием, что в детстве вы не полюбили природы, значит, жизнь провели без её чудесного влияния, и тут с вами вполне может случиться именно из-за этого беда. Может случиться так, что вы останетесь одни, немощные да ещё и больные. Тут-то природа и могла бы вам помочь. Она отблагодарила бы вас за любовь к ней ещё с детства, принесла бы вам много радостей, забвения от тяжелых дум, облегчила бы ваши недуги и прибавила бы – честное слово! – здоровья и сил!