Текст книги "Министерство справедливости"

Глава седьмая

Отлично помню день, когда мой братец мне капитально врезал – первый и, как оказалось, последний раз. Мне было семь, а этому коню длинноволосому восемнадцать. Он уже закончил первый курс физмата, носил настоящие американские джинсы и желтый самодельный перстень с черепушкой. А еще Левка трясся, как ненормальный, над своей коллекцией пластинок, которые он у кого-то в своем институте то ли покупал, то ли выменивал. В тот день я, честное слово, не сделал его любимому диску ничего такого: не уронил, не разбил, даже не порвал бумажный конверт, где четверо парней в костюмах друг за другом переходили улицу. Я лишь чуть-чуть, ну самую малость, помял уголок.

Но брату хватило и этого. «Ты – насекомое! – орал он в приступе ярости. – Ты – мелкий вредитель! Я за этих новеньких «Битлов» полторы стипендии грохнул, а ты им весь товарный вид попортил! Имей в виду, гаденыш, если в следующий раз подойдешь к моим дискам ближе, чем на метр, я не знаю, что с тобой сделаю! Я тебя мордой в унитаз макну, понял? Я тебе зубы пересчитаю, понял?» После чего этот балбес, распалившись, ударил меня по щеке. Вряд ли он собирался бить всерьез – все же садистом Левка не был. Скорее, он хотел влепить мне легкую предупредительную оплеуху. Однако перстень повел себя самостоятельно и прочертил на моей левой щеке глубокую борозду – под самым глазом.

Брызнула кровь. Я завизжал так громко, что даже сам Левка испугался. «Постой, Ромик, не вопи, дай гляну», – засуетился он вокруг меня, пытаясь оценить размер нанесенного ущерба, а я вырывался у него из рук, продолжая истошно визжать. При этом, я помню отчетливо, мне было не больно и не страшно, а как-то очень странно. Что-то медленно ворочалось у меня внутри головы, словно бы пришли в движение массивные бабушкины весы, на которых она взвешивала дачные яблоки и огурцы: сперва тяжело качнулась левая чаша, затем правая, и наконец они, чуть поколебавшись, замерли в неподвижности. И в ту же секунду под потолком взорвалась лампочка – с бомбовым грохотом и тучей осколков по всей комнате. Меня ничем не задело, а вот Левка, охнув, схватился за левую щеку.

Десять минут спустя, уже промокнув кровь и собрав с пола осколки, мы оба стояли у зеркала: я, шкет, и он, здоровяк. И у каждого из нас под левым глазом было по глубокой царапине в виде полумесяца. Я тогда еще ничего не понимал, но Левка, думаю, к тому времени знал уже многое. «Ты, Ромик, сегодня мог оставить меня без глаза», – задумчиво сказал он, рассматривая наши отражения. «Чего ты, Левк, это не я, это же лампочка, она сама!» – пискнул я. Брат, казалось, меня не услышал. «Хотя нет, исключено, – продолжил он, – твой же глаз цел, значит, и мой не пострадал бы. Поздравляю тебя с фамильным приобретением, брателло. Кары отменяются. Но ты все равно не смей прикасаться к моим дискам, усек?» Внутренне ликуя, я буркнул: «Больно мне надо!» Почему-то я догадался, что по неведомой причине братец уже никогда не отлупит меня. Щелчки по носу, щипки, обидные словечки – это будет, но ничего больше. Правда, и я тоже не мог делать Левке крупных подлянок. Между нами установился молчаливый договор о ненападении…

– …чтобы вы продолжили работу брата, – торжественно повторил Юрий Борисович.

– То есть в вашем департаменте? – уточнил я, пытаясь выиграть время. – И почему я?

– Ой, только не надо вот этого кокетства! – нахмурился Юрий Борисович. – Мы знаем о ваших способностях, и вы знаете, что мы знаем, и мы знаем, что вы знаете, что мы знаем. У вас с братом одинаковые гены. То, что умел делать он, умеете и вы.

– Ладно, допустим, гены у нас общие, – согласился я. – Но люди мы разные. Это вам тоже, надеюсь, известно. Почему вы решили, что я вот так просто возьму и соглашусь?

Похоже, у шефа маленького, но гордого департамента ответ был припасен заранее.

– Есть четыре причины… – С этими словами он вновь стал загибать пальцы. – Во-первых, вы можете согласиться из интереса. Такой необычной работы у вас не было и, кроме нас, никто вам ее не предложит. Во-вторых, идея справедливости по-человечески вам очень близка… да, Роман Ильич, да, мы нашли в университетской библиотеке вашу дипломную работу по повести «Дубровский». Лихо вы там разделали классика. А ведь у нас какой-нибудь Запорожский – на три порядка страшней, чем Троекуров у Пушкина… В-третьих, вам совсем не нравилась бывшая власть, из которой происходят все наши клиенты. Ну и четвертый фактор, простите за прозу, – деньги. Вы давно без работы, накоплений нет. Жизнь в психиатрической клинике затрат не требует, но нельзя же прятаться там вечно. А здесь вы получаете три «эс»: статус, страховку, соцпакет. И, прежде всего, зарплату.

– С этого места, пожалуйста, детальнее, – попросил я. – Всегда мечтал узнать, сколько отстегивают в Минфине, в Центробанке и на фабрике Гознака. Зарплата, поди, огромная?

– Умеренная, – нехотя признался мой собеседник. – В центральном офисе платят почти на порядок больше, чем у нас. Так что «роллс-ройс» и виллу на Багамах с наших денег не купите. Мы, Роман Ильич, слишком маленький винтик Минфина. Попросим прибавки – привлечем внимание больших департаментов, а нам это ни к чему. Единственное, что я гарантирую, – хорошие командировочные. Ездить придется много. Наши клиенты скрываются черт-те где, но многих уже вычислили. Задача вашей команды – спланировать каждый эпизод…

Уловив мой вопросительный взгляд, Юрий Борисович добавил:

– Это тоже Лев Ильич придумал. Я ведь сперва хотел называть задания по-киношному, миссиями, но брат ваш, скажу начистоту, мою идею отверг. «Из нас двоих, – говорит, – я еще меньше похож на Тома Круза, чем вы». Ну и утвердили его вариант. У него было искрометное чувство юмора… Хотя вам-то я зачем объясняю? Вы его с детства знали…

Я изобразил в ответ подобие улыбки. Вам, Юрий Борисович, подумал я, очень сильно повезло, что ваше детство прошло вдали от Левки. А вот я его искрометности нахлебался вдоволь. Нет, иногда у братца и вправду кое-что получалось смешно. Помню, для туалета в нашей квартире в час пик он выбрал словечко «крюйт-камера». После выхода в наш прокат популярного фантастического фильма бабушкину дачу он называл исключительно Ангаром 18. С легкой руки брата злую тетку Дину Георгиевну, строчившую кляузы, весь дом дразнил Дикой собакой Динго, а к дворовому драчуну, который стрелял сигареты даже у взрослых парней, – прицепилась кличка Беспризорро. Для меня у Левки была припасена целая куча словечек. Когда он пребывал в благодушном настроении, то звал меня Ромуальд и Ромштекс. Но если, на беду, Левке попадала под хвост вожжа, мне даже имени не доставалось: я был у него клоп истории или человек-пук, или кот в пальто, или заусенец – кличка, мне особенно ненавистная.

– Обычно так и бывало: один клиент – одна командировка – один эпизод, – продолжал тем временем Юрий Борисович. – Но в Канберре оказалось сразу два подопечных, в разных концах города, надо было как-то совмещать. Один, бывший федеральный министр…

– Эй, погодите! – прервал я его. В число недостатков шефа секретного ведомства, пусть даже бывшего физика, не может входить болтливость. – Я не дал согласия, а вы мне уже рассказываете о подробностях вашей работы. С чего бы это? А вдруг я выйду отсюда и обо всём растрезвоню? Или в случае несогласия меня живым отсюда не выпустят?

– Опять вы за свое, – грустно сказал Юрий Борисович. – Я ведь уже объяснял: мы – не – киллеры! Вот! – Он похлопал себя по бокам пиджака, выдвинул и показал верхний ящик стола (я увидел блокнот, калькулятор и пакетик леденцов). – У меня и оружия-то нет… Поймите, я вам рассказываю как брату Льва Ильича – практически родному человеку. К тому же я отлично знаю, что уж вы трепаться не станете. Меньше всего вы желали бы афишировать свои способности. Вам хочется выглядеть самым обычным человеком.

– Я и есть обычный человек, – угрюмо заметил я. – С небольшой генетической аномалией.

– Пожалуйста, не прибедняйтесь, Роман Ильич, – строгим учительским голосом произнес Юрий Борисович. – Вы не обычный человек и никогда им не будете. Ваш дар – не просто аномалия. Таких людей во всем мире – считаные единицы. Если бы каждый человек на планете обладал вашими способностями, человечество бы давно погибло. Но если такие люди, как вы с братом, не будут рождаться совсем – человечество тоже обречено.

– Так уж обречено? Это ваша личная гипотеза? – Я включил иронию на полную мощность, однако мой собеседник с необыкновенной легкостью ее проигнорировал.

– Никакая это не гипотеза, а научный факт, – серьезным тоном ответил он. – Вы, как и ваш брат, отпираете дверь в прекрасное будущее. Природа ведь сама себя регулирует. Лев Ильич говорил мне, что когда в мире накапливается слишком много неотомщенного зла, мир начинает расшатываться. Тогда появляются особые люди. Они рождены именно для того, чтобы восстановить равновесие и вернуть этому миру устойчивость.

Устойчивость, о-хо-хо, мысленно повторил я. На Лубянке считали совсем наоборот. Изворотливый Левка как-то ускребся от конторы, зато мне от нее досталось по полной. Чтобы не свихнуться, я потом загнал глубоко-глубоко в память все воспоминания о том, как любознательные твари изучали меня на их седьмом подземном уровне. Но даже от воспоминаний о воспоминаниях меня подташнивало. Эти экспериментаторы скрывали морды за медицинскими масками и отирались на безопасном расстоянии. Догадывались, что поводок должен быть длинным – особенно после одного случая. Не зря же потом, вплоть до самой перестройки, меня отослали на Ямал – преподавать литературу деткам вахтовиков. Три человека в классе, до райцентра – сто километров на оленях. Только в девяностые я понял, отчего после опытов меня вообще не шлепнули как потенциальную угрозу. Не потому, что гуманисты. Наверху знали, что американцы тоже ведут учет таким людям. Ну и попридержали меня в загашнике – на случай ответного удара по врагу.

– Так что скажете, Роман Ильич? – прервал мои мысли хозяин кабинета. – Как вам идея поработать в нашем департаменте? Вы определились или дать вам еще время подумать?

– Нет-нет, – любезно ответил я. – Чего зря тратить время? Мне уже всё ясно.

– И?..

Я пригладил рукой бороду, вежливо улыбнулся и раскрыл рот, чтобы интеллигентным образом, без экстремизма послать далеко-далеко Юрия Борисовича и всё его справедливое министерство. Это был бы правильный и логичный поступок. Новая Россия нравилась мне куда больше, чем прежняя, но это еще не повод, чтобы взять на себя чужой геморрой. Сейчас вот вернусь в клинику и, может, сумею выпросить запеканку взамен утраченной.

– Ваше предложение крайне заманчиво, – сказал я, тщательно подбирая слова. – Спасение мира, командировочные, соцпакет. Много всего и сразу. И тем не менее… Я согласен.

Юрий Борисович, слушавший меня с напряженным лицом, начал радостно привставать с места – то ли чтобы пожать мне руку, то ли чтобы заключить в отеческие объятья.

– Рано радуетесь! – Я поспешно отодвинулся от стола вместе с креслом. – Не факт, что у меня получится или моего терпения хватит надолго. Я попробую. А там видно будет.

Люблю совершать неправильные поступки – чем неправильней, тем они слаще. Вряд ли бы я поддался на уговоры. Справедливость я ценю, но пользоваться ею и бороться за нее – два разных хобби. Ту дипломную по «Дубровскому» я сочинил за три ночи в состоянии глубокого похмелья; сам не помню, чего я там напридумывал. И все же пора признаться: психбольница мне изрядно осточертела. Перемена занятий – лучший отдых. А главное – весы в голове должны время от времени работать. Иначе они элементарно заржавеют…

Вот только себе-то не ври, Рома, мысленно сказал я. Главная причина в другом. Будь Левка жив, он бы меня и близко не подпустил к работе, которую наверняка считал только своей – и ничьей другой. Но теперь спрашивать некого. Я, клоп, кот в пальто и даже заусенец, отныне за старшего. И ты, Левочка, ничего с этим поделать не сможешь.

Глава восьмая

Император был похож на обиженного ребенка, которого покидала любимая игрушка.

Пока я расхаживал по углам своей палаты, собирая в чемодан вещи, его величество таскался за мной с пачкой разнокалиберных бумажных листков в руках и ныл о том, что не подобает бросать царя на очень важном этапе его государственной деятельности.

Речь шла о затяжной переписке Петруши с учреждениями и инстанциями северной столицы. При всем безумии он был достаточно вменяем, чтобы осознавать: клянчить бесполезно, ему не вернут не только Зимний дворец, но даже императорский ботик. Так что в качестве программы-минимум царь строчил письма, требуя хотя бы надлежащего ухода за реликвиями – от атлантов Эрмитажа до двухголового теленка в Кунсткамере.

Еще недавно переписка шла кое-как, а едва очередная инстанция догадывалась о том, что адресат сидит в психбольнице, реагировать на него переставали. После 4 декабря, однако, ситуация изменилось к лучшему. Особенно царь нахваливал мне нового питерского губернатора Бориса Грушницкого – бывшего депутата Законодательного собрания от оппозиции. Как и подобает настоящему демократу, Борис Елизарович трепетно относился к письмам трудящихся. Поэтому на каждый запрос «гражданина П. Романова» он отвечал в установленные сроки, обещая разобраться. Петруша подшивал очередное письмо в папку и тотчас же начинал строчить ответ на ответ, втягивая Смольный в нескончаемую бумажную круговерть. У старшей медсестры царь выпросил дополнительный шкафчик, где хранил свою переписку и чистые конверты – на них уходила треть его пенсии.

К новой орфографии Петруша относился с легким отвращением и все-таки был вынужден ею пользоваться. Временами, однако, он терял бдительность. Тогда у него проскальзывали яти и еры, устранять которые следовало мне. Теперь император оставался без корректора.

– Возможно, я не приживусь на новом месте и вернусь обратно, – обнадежил я царя. – Считай, что ты отпустил меня на вакации – согласно Кодексу законов о труде. В случае форс-мажора сразу звони. Номер записал? Разберешься, на какие кнопки нажимать?

По пути в клинику я попросил Сергея Петровича притормозить у первого же салона связи, где купил две симки и две дешевые «нокии» – одну для себя, другую для Петруши. Хотя пациентам не разрешали пользоваться мобильниками, император был вне подозрений.

– Уж не маленький, как-нибудь смекну, – сварливо откликнулся царь. – Хоть мне и досадно, что чухонцы, прежде дикие, в тонких ремеслах стали искуснее русских, а в землях битых свеев ныне порядка больше, чем в святом граде имени меня. В Питере, я слышал, всё гниет и рассыпается. Нева воняет. Мосты ржавеют. Гранит крошится. Адмиралтейство загажено судейскими крысами. Даже птицы – бакланы, Ромыч, бакланы! – пробивают купола с одного клевка. Для того ли я возводил новую столицу на болотах?

– Вот и нечего было затевать эту болотную бодягу. – Я наконец закрыл чемодан, поставил на пол и ногой подтолкнул к дверям. – Давно хотел спросить: на фига твое императорское величество вообще понесло на север? Чем тебе московский Кремль не угодил?

– В Кремле не надо жить, – вздохнул Петруша. – Атмосфера гадская. После всех этих иванов и самозванца осталась туча микробов – в тамошних палатах человек и поздоровей меня за пару лет склеил бы ласты. Скажу тебе по секрету, – император воровато оглянулся по сторонам и понизил голос до конспиративного шепота, – наш бросок на север был не столько эскаладой, сколько ретирадой. А ты бы на моем месте не сбежал?

– Может, и сбежал бы. – На прощание я приобнял царя и шепнул ему в самое ухо: – Или просто бы велел преображенцам сделать в Кремле ха-а-а-арошую санобработку…

Уже знакомый мне светло-голубой жучок подкатил к воротам клиники минут через десять. Сергей Петрович без усилий поднял мой чемодан и сунул его в багажник.

– Извините за опоздание, – сказал он. – Ездил в головной офис, на Ильинку. Думал, сумею быстро управиться, а там в юротделе, как назло, образовалась очередь. Зато вот, возьмите, прямо с сегодняшнего дня вы наш официальный сотрудник. У нас, знаете, без волокиты.

Я принял из его рук темно-бордовые «корочки» со строгим золотым тиснением и раскрыл их. С фотографии на меня смотрел свежеиспеченный старший референт Министерства финансов Российской Федерации – старомодные очки на крупном носу и седая бородища с черной окантовкой. В таком виде я выглядел солиднее, но и старше лет на десять.

– Не подрезать ли мне эту чертову бороду? – спросил я, влезая на заднее сиденье. – Как считаете? Надоело ходить Карлом Марксом. Попрошу сделать аккуратную эспаньолку.

– Подрезать-то можно, – с сомнением в голосе ответил Сергей Петрович. – Но я бы не советовал. Кадровики сразу потребуют новое фото. И потом, теперь вам часто придется бывать в таких странах, где мужчине с большой бородой куда проще скрыться в толпе.

Я вообразил огромную толпу, целиком состоящую из Карлов Марксов, и мысленно содрогнулся. Но отступать было поздновато. Ладно, подумал я, оставлю всё, как было. Раз уж Петр Великий, принципиальный враг бород, с моей смирился, то и прочие потерпят.

– Вы сказали, что вам еще надо подзарядиться. – Сергей Петрович вывернул из гнезда навигатор. – Куда двинемся? Давайте построим маршрут, а не понравится – перестроим.

– Да-да, – подтвердил я. – Скоро поедем. Мне нужно немного времени – сосредоточиться и подумать. – Я откинулся на сиденье, обхватил руками плечи и прикрыл глаза…

Каждое живое существо на планете похоже на аккумулятор: оно постоянно требует подзарядки. Обычные люди дышат, едят, пьют, спят – и всё это держит их организм в тонусе. А у созданий вроде меня есть еще и дополнительная опция. Как только она включается, удалить ее совсем нельзя – можно лишь перевести в «спящий режим».

Все эти умные формулировки я, конечно, придумал уже взрослым, а до того обходился без них. После истории с лампочкой и загадочных слов брата я начал потихоньку изучать весы, поселившиеся у меня в голове, и вскоре заметил одну закономерность. Пока Левка находился рядом, мои весы были постоянно взведены. Когда же, например, братец укатил в стройотряд, а я все каникулы прожил на бабушкиной даче, то уже к середине июля весы сжались и забились в уголок моей головы – так, что я не вспоминал о них неделями.

Сперва я решил: это оттого, что бабушка меня балует, а Левка гнобит, но через некоторое время понял свою ошибку. Бабушка ведь тоже порой могла и отругать меня, и шлепнуть, и не пустить на пруд, но я знал, что каждое ее наказание мною заслужено. Братец же обычно придирался ко мне без повода или причины – просто потому, что я находился рядом с ним и злил своим присутствием. В отличие от бабушки, Левка был постоянно несправедлив ко мне. Это его отношение и подпитывало мой аккумулятор.

Вряд ли брат нарочно выбрал такой способ, чтобы тренировать во мне наш фамильный дар. Он мог действовать и неосознанно. У людей вроде Левки и меня запутанные отношения с детерминизмом. Пойди разберись, сам ты управляешь силами природы или она передвигает тебя по неведомой траектории, разыгрывая шахматную партию, недоступную твоему уму. Нам не положено знать, где заканчивается случайность и начинается чей-то замысел. Или умысел. А может, черт возьми, даже и Промысел.

У меня зачесался кончик носа. Мать-природа явно намекала, чтобы я не отвлекался на мысленную болтовню с самим собой. Но я всё еще медлил. Пора было принимать решение, а я пока не выбрал – какое. В обычных условиях аккумулятору моих весов не требовалась плотная загрузка и они могли работать в четверть силы. Я мог проехаться в любом автобусе в час пик – и этого мне хватало надолго. Теперь же мои обстоятельства изменились. Раз я взялся за Левкину работу, глупо выходить на битву с полупустым патронташем. Значит, надо заряжать аккумулятор под завязку, на пару месяцев вперед.

Вопрос – где? Поскольку весы работали на несправедливости, найти ее месторождение и припасть к нему было бы технически нетрудно: уж в России-то искомой субстанции всегда было больше, чем нефти, газа и каменного угля, вместе взятых. В прежней жизни юный Рома подзарядился бы на Лубянке – за секунду, в одно касание, не заходя внутрь страшного здания. Но в жизни теперешней я туда и близко ни ногой. Весь квартал, вплоть до Фуркасовского переулка, стал Чернобылем для моих мозгов. Меня даже в магазине «Детский мир» – через всю площадь от главного здания – без лошадиной дозы транков тошнило до рвоты.

– Сейчас, Сергей Петрович, еще пару минут, – сказал я водителю, не открывая глаз.

На карте Москвы есть и другие точки, где, теоретически, можно пополнить запас. К ним я невольно прикасался, когда проезжал или проходил мимо. Туман несправедливости для меня невидим, но в большой концентрации ощутим. Он вызывает не боль, а покалывание в мышцах, словно их сводит судорогой и мгновенно отпускает. Обнаружив очередное скопление, я делал мысленные зарубки, затем проверял адрес в интернете и не ошибся ни разу. Сильнее всего туман сгущался в траурных залах Митинского крематория и морга на улице Россолимо, в онкоцентре на Божедомке и в детском хосписе на Чертановской – там, где люди постоянно испытывают страдания, ничем их не заслужив. Однако я поступил бы, как сволочной вампир, если бы отправился туда и присосался к источникам чужой боли и тоски. Не хочу подвергать таким испытаниям мою совесть, и так небезупречную.

Думай, Рома, думай. Надо найти иной вариант – тоже малоприятный, но не гнусный. Я еще раз пробежался по закоулкам памяти и вспомнил наконец разговор с санитаром Володей. Тот рассказывал о нехорошем доме в Красносельском районе, где росла одна из властных ветвей – давно гнилая и трухлявая. Услышав, что ее решили срезать и вырастить заново в каком-нибудь другом месте, я ничуть не удивился. Дом давно вошел в историю, стал зловещим символом – района и города. Слишком долго там глумились над людьми, чтобы после 4 декабря сохранить всё, как было. Санобработка спасет от микробов, но бессильна против многолетней несправедливости: та намертво въедается в стены, пол и потолок. Даже когда из таких домов уходит живое страдание, остается его долгий мертвый след. Там я и подзаряжусь, не потревожив никого, кроме теней…

Я открыл глаза и сказал Сергею Петровичу:

– Каланчевская, дом одиннадцать…

Вскоре мы были на месте. Сперва я даже засомневался: туда ли мы приехали? Года три назад возле этого длинного желто-голубого трехэтажного здания было не протолкнуться от машин. Теперь же я не заметил ни одной припаркованной легковушки – только пара фургонов с эмблемами строительных фирм. Впрочем, знакомая табличка всё еще висела рядом с главным входом, да и сама дверь под металлическим козырьком выглядела, как прежде. Машинально я нащупал в кармане новенькое удостоверение, однако предъявить его внутри было некому. В огромном сумрачном вестибюле не оказалось ни турникета, ни охранников. Даже паркет на полу был частично разобран, а из образовавшихся прорех выглядывали старая бетонная опалубка, полусгнившие доски и какая-то ветошь.

Пустая грязно-белая анфилада первого этажа напомнила мне длинный переход с Охотного Ряда на Театральную – полуночный и оттого безлюдный. В слабом мерцании плафонов дневного света я прошагал по коридору метров сто и по пути не встретил ни души. Дверей вокруг тоже не было – вместо них в стенах зияли рваные проемы. Заглянув в один из таких, я понял, что здание все-таки обитаемо. Двое рабочих в синих спецовках уже почти разобрали серебристую клеть, похожую на большой лабораторный шкаф, и складывали теперь ее части на полу: стекла – отдельно, рейки – отдельно. Узкую коричневую скамью с жесткой спинкой еще не успели снести, и это оказалось кстати. Когда подзаряжаешься где-то в первый раз, бывают всякие сюрпризы – дополнительная опора мне точно не помешает.

Володя говорил, что после ремонта сюда переедет какой-то архив. Ну и правильно. Бумажкам вреда не будет, а людям лучше держаться подальше. То есть нормальным людям – не таким, как я. Клочья тумана – липкого, затхлого, зябкого – между тем уже подбирались ко мне со всех сторон. Похоже, я не ошибся, выбрав это место: ненависть и отчаяние безвинно пострадавших успели смешаться и перебродить до состояния вязкого мрака. Присев на край скамьи, я почувствовал, как покалывание в мышцах перемещается снизу вверх. Икроножная, поясничная, косая живота, двуглавая плеча, большая грудная… На секунду в легких закончился воздух, затем что-то вязкое запульсировало в моем горле. «Ну, давай же!» – мысленно попросил я и приоткрыл щелочку в мозгах. С неслышным свистом туман ввинтился в голову, отыскивая убежище. Весы уже были к этому готовы. Они клацнули, принимая заряд. В левое ухо ударило огромным молотком из ваты, справа обдало ледяным сквозняком – а потом всё разом кончилось. Капли пота пробежали по шее и устремились за шиворот. Я чувствовал, что голова стала тяжелее, чем раньше, и точно знал, что это иллюзия. Беда ничего не весит, особенно чужая, а не твоя…

– Вы в порядке, Роман Ильич? – услышал я, когда вернулся обратно в машину. Должно быть, моя физиономия выглядела не лучшим образом. После подзарядки я сам еще минут десять стараюсь не смотреться в зеркало, чтобы уберечь себя от приступа паники.

– Сойдет, – успокоил я водителя. – Сейчас немного посплю, и будет совсем хорошо. Едем.

Напоследок я взглянул на здание, из которого вышел. Вечернее солнце тускло поблескивало в золоченых буквах еще не снятой таблички – «Басманный районный суд г. Москвы». Я шепотом выматерился от души, откинулся на спинку сиденья и провалился в сон. Сколько я спал, не знаю, а когда проснулся, голове полегчало. От удара ватным молотком и адского сквозняка последствий почти не осталось. Вытянув шею, я украдкой посмотрел в зеркало заднего вида: морда моя была так-сяк – ненамного хуже, чем обычно. Наша машина стояла возле подъезда облупленной пятиэтажки. Судя по маячившему неподалеку силуэту Останкинской иглы, мы находились где-то в районе Менделеевской.

– Поднимайтесь на второй этаж, вас уже ждут, – сказал Сергей Петрович. Он вытащил чемодан из багажника. – Хотите, я помогу вам донести вещи?

– Спасибо, сам справлюсь, – ответил я. – Езжайте, всего доброго!

Взяв чемодан, я вошел в подъезд и стал уже подниматься по лестнице – как вдруг сообразил, что мне не сказали номера квартиры. Странно. В таких домах на одной площадке их должно быть как минимум три. Неужели придется стучаться по очереди в каждую? К счастью, на втором этаже я обнаружил лишь одну дверь – коричневую, гладкую, без номера и иных опознавательных знаков. Не было на ней даже бдительной прорези «глазка». Зато рядом торчала большая круглая кнопка звонка. Я решительно придавил ее пальцем, ничего не услышал, и все-таки дверь почти сразу открылась.

В тесном коридоре столпились трое. Слева – худенькая шатенка лет двадцати, в белом топике и джинсах, модно продранных на коленях. Справа – крепкий рыжий парень под тридцатник, в гетрах и ковбойке. Между ними – смуглый плечистый брюнет с ухоженной ассирийской бородкой. Ему я дал бы около сорока пяти. На брюнете была яркая гавайская рубаха навыпуск и короткие шорты – из-за чего сперва мне показалось, что он без штанов.

Вся троица смотрела на меня с одинаковым выражением на лицах: это было смятение на грани легкого ужаса – как будто они только что увидели в дверях призрака.