Текст книги "Опасность"

Гурский Лев
Опасность

Василию Аксенову

Автор считает своим долгом предупредить: все события, описанные в романе, от начала и до конца вымышлены. Автор не несет никакой ответственности за возможные случайные совпадения имен, портретов, названий учреждений и населенных пунктов, а также какие-либо иные случаи непредсказуемого проникновения чистого вымысла в реальность.

Глава первая
КАМЕРА ПЫТОК НА УЛИЦЕ ТОЛСТОГО

Интересно, кем воображал себя милицейский майор Окунь, загораживая мне проход в квартиру покойника? Цербером – не иначе. Псом из греческой мифологии, караулящим двери в царство теней. Вот уже минут десять, как я топтался в дверях, пока майор со злобной гримасой изучал мое служебное удостоверение, бдительно проверял все подписи, печать, соответствие оригинала фотоснимку, дату выдачи. Словно он все никак не мог свыкнуться с простейшей мыслью, что перед ним действительно Лаптев, по имени – Максим, по отчеству – Анатольевич, по званию – капитан, по политическим убеждениям… Впрочем, политические убеждения в наших удостоверениях, по счастью, никак не фиксировались, и это позволяло мне и моим коллегам легко менять их в соответствии с обстановкой или просто не иметь вовсе. В наше трудное время без них как-то спокойнее. И голосовать ходить не надо. Очень удобно и компактно.

По правде говоря, упомянутый майор Окунь внешне ничуть не напоминал мифологическую собаку, зато точно соответствовал своей фамилии: был он толст, губаст и лупоглаз. Придерживая плавником мое удостоверение, Окунь бестолково поводил остальными плавниками прямо у меня под носом, гнал волну и раздраженно шевелил своими пухлыми губами. «Разевает рыбка рот, а не слышно, что поет», – машинально подумал я, глядя на майора.

Эти классические строки, однако, не отвечали текущему моменту. Ибо, в отличие от рыбных собратьев, данный конкретный представитель семейства окуневых был слышен мне очень хорошо, даже чересчур. И пела рыбка преимущественно о том, что если на каждый труп, обнаруженный в Москве, КГБ будет присылать своего кадра, то некому будет отлавливать иностранных шпионов, наверняка уже заполонивших все пространства нашей когда-то необъятной родины.

Правда, лично он, разговорчивый майор Окунь, вообще сомневается в способности нашего учреждения хоть кого-то поймать, кроме разве что хлипких диссидентов, которых, собственно, и ловить теперь без надобности, поскольку одни давным-давно отъехали на Запад, а оставшиеся мирно заседают в Верховном Совете Российской Федерации.

Более того: он, трижды проницательный майор Окунь, имеет смелость полагать, что означенный Комитет госбезопасности и при коммунистах-то приносил стране весьма сомнительную пользу, а ныне и вовсе никакой пользы народному хозяйству не приносит и только впустую растрачивает немалые бюджетные денежки, зазря отнятые у вдов, сирот и малоимущих рядовых милиционеров, которые, как всем известно, получают сегодня раз в десять поменьше, чем рядовые же, но рэкетиры.

Майор с рыбьими внешностью и фамилией, похоже, сознательно пытался вывести меня из себя. Очевидно, этот герой воображал, будто молодой комитетский капитанишко сейчас оскорбленно хлопнет дверью и бросится в свой Комитет сочинять гневный рапорт по поводу нечуткости смежников из МУРа. Что ж, если это действительно так, то рыбного майора ждет небольшое разочарование: я – человек терпеливый, на редкость. Людям нашей профессии сегодня непозволительно быть обидчивыми и руководствоваться эмоциями. Если сегодня нас бьют по правой щеке, мы подставляем левую. Если плюнут в глаза, скажем: Божья роса. Этот простой фокус дезориентирует человека, ставит его в тупик, и он теряет бдительность. Чем мы и пользуемся. Не сразу, позже. Как завещал великий Лойола.

Я спокойно дожидался, когда многоречивый Окунь прервал свою рыбью песнь, дабы перевести дыхание, и тут же вклинился в образовавшуюся паузу.

– Дорогой майор, – сказал я самым дружелюбным тоном. – Вы совершенно правы.

С радостью я заметил, как удивленно вытягивается губастая майорская физиономия. Рыбка ждала от собеседника чего угодно, но только не обволакивающей покорности.

– Да, вы правы, – повторил я с виноватой улыбочкой. – В деятельности нашего ведомства и впрямь имеет место еще целый ряд серьезных недостатков, вами справедливо подмеченных. Хотите верьте, хотите нет, но в настоящее время мы ведем непримиримую борьбу с тяжким наследием застоя, борьбу за обновление наших рядов…

Окунь подозрительно заглянул мне в глаза, надеясь найти в них стервозное чекистское притворство. Но увидел всего лишь оловянный взор благонамеренного отличника-зубрилы. Когда было надо, я умел превращаться в такой аппаратик для изречения правильных благоглупостей; в таком виде меня можно было безболезненно выпускать докладчиком на любое собрание – регламентные пять минут выдержу безо всякого включения головного мозга. Проверено еще с института.

– Кроме того, – продолжил я, сам поражаясь идиотской гладкости казенных формулировочек, – мы уже внутренне перестроились, осознали свои застойные заблуждения и, в связи с этим, отреклись и от одиозного названия. Вы, наверное, в курсе, что ведомство наше уже более полутора лет как переименовано и теперь называется не КГБ, а МБР. То есть Министерство безопасности России. Сокращенно можно Минбез. Прошу любить и жаловать.

Вместо того чтобы любить и жаловать, милицейский Окунь скривил свою лупоглазую физиономию, словно накушался лимона.

– КГБ, МБР… Какая, хрен, разница? – рубанул он правду-матку. – Лубянка – она и есть Лубянка, с Феликсом или без Феликса. Прием граждан круглосуточно. Если звонок не работает, просьба стучать по телефону.

Слушая эту краткую речь, справедливую по сути, но хамскую по тону, я продолжал излучать сплошное оловянное добродушие и кротко улыбаться прямо в рыбье лицо.

– Увы, – кивнул я. – Опять-таки я вынужден с вами согласиться. Название – это еще не главное. Важно преодолеть тяжелое наследие проклятого прошлого, перестроить нашу повседневную работу…

Окунь с мученическим видом слушал мою отполированную болтовню, из-за которой недавно меня чуть не зачислили в пресс-службу Минбеза. Только чудом я сумел отбояриться, ссылаясь на слабость голосовых связок. В пресс-службе мне пришлось бы пороть эту ахинею не меньше восьми часов в день, что мне было просто не под силу. Пять минут – мой потолок. И если за оставшуюся минуту мне не удастся воздействовать на майора…

Тут у моего Окуня терпение лопнуло, он сунул мне обратно удостоверение, невежливо махнул рукой и позволил войти в квартиру, дабы обозреть место происшествия. Этого-то я и добивался.

Место происшествия более всего напоминало иллюстрацию к роману «Разгром» в натуральную величину, исполненную в суровой реалистичной манере автора «Обороны Севастополя». Злоумышленники словно нарочно задались целью свести с ума милицейских экспертов, похоронив возможные улики среди куч разнообразного хлама, разбросанного по всей комнате.

Причем я мог бы поклясться, что еще каких-нибудь три часа назад комнатные хлам и мусор были хорошими, красивыми, добротными вещами, пригодными в быту: настольной лампой на мраморной подставке, украшенной декоративными ангелочками, этажеркой красного дерева с резными финтифлюшками в китайском стиле, двумя аудиоколонками системы «Панасоник», изысканным сервизом для чайных церемоний, великолепной ажурной рамочкой, в которой даже старая выцветшая любительская фотография не портила интерьер, а также превосходным голландским (или бельгийским – навскидку я мог ошибиться) одеялом с электроподогревом, а также миниатюрным аквариумчиком для водорослей с электроподсветкой и еще многими прочими незаменимыми в быту предметами.

Теперь же под ногами хрустели сиротские останки былого великолепия: мраморные обломки, стеклянные осколки, перемешанные с мертвыми водорослями, деревянные дощечки, смятая фольга, расколотые колонки с порванными динамиками (специально не давили, а просто растоптали в суматохе), месиво из битого фарфора, лоскутов располосованного одеяла и обрывков бумаги. Из всего чайного сервиза, похоже, уцелело лишь темно-синее блюдце с золотым ободком и с двумя нарисованными белыми бутонами, похожими на глаза; оно каким-то образом закатилось в дальний угол и теперь с ужасом взирало на безжалостно перебитых родственников. У лежащего неподалеку телефонного аппарата было оторвано днище, а разноцветные внутренности были связаны с пластмассовым корпусом лишь тоненькой жилкой провода в кроваво-красной изоляции.

Особенно не повезло библиотеке. Должно быть, книги в этой квартире при жизни хозяина занимали привилегированное положение. Их держали на удобных, до потолка, дубовых стеллажах расставленными по ранжиру, оборачивали в полиэтилен, переплетали, бережно сметали с них случайные пылинки и, вероятно, давали их домой читать далеко не каждому из гостей. И вот все богатство мощными ударами было вышвырнуто с полок на пол, разбросано по комнате, перепачкано и потоптано. Со многих книг были содраны ручной работы кожаные переплеты – словно бы тем, кто устроил весь этот кошмар, мастерство переплетчика особенно досадило.

В общем, потрудились здесь самозабвенно, с размахом, с оттяжкой. Конечно, ломать – не строить, душа не болит, да и не было у этих скотов никакой души и в помине. Редкое, знаете ли, качество по нынешним временам, дорогое, доступное не всем. И уж точно не людям, посмевшим унизить сотни ни в чем не повинных книг.

– Интересно, да? – спросил меня из-за спины рыбий майор, о существовании которого я уже успел позабыть. – Знакомая картинка? Как после обыска…

Вопросы были безусловно риторическими, а потому я не стал вертеть головой, отыскивая губастую физиономию, и тем более включать свою машинку, производящую обтекаемую болтовню. Безумный погром в квартире мог и вправду маскировать следы вполне профессионального обыска, но сейчас, в этом хаосе и в этой мешанине, невозможно было даже представить, где и что искали тут на самом деле, а где просто создавали видимость.

В первую минуту, обозрев следы разгрома, я подивился хозяйской наглости погромщиков, которые, казалось, были не слишком озабочены шумом, ими произведенным. Только чуть позже до меня дошло, что наглость имеет под собой точный расчет. Если бы в моей панельной девятиэтажке кто-то решился произвести нечто подобное, вздрогнули бы от шума все этажи от первого до девятого, и сбежался бы немедленно весь подъезд, узнать что и как.

В этом же мощном номенклатурном семиэтажнике на улице Алексея Толстого все стены были сложены на совесть и звукоизоляция оказывалась абсолютной. Обитатели здешних квартир могли с утра до ночи барабанить на пианино, включать на полную мощность телевизор или стереоустановку, выяснять между собой отношения с битьем тарелок и чуть ли не палить в потолок из автоматического оружия. Звуки же, ограниченные могучими стенами и надежными потолочными перекрытиями, не покидали пространства, где были произведены, и медленно гасли, поблуждав в четырех стенах. Достоинства квартиры для хозяина вдруг обернулись смертельной напастью; никто ничего не услышал, никто не пришел на помощь.

Правда, шумели в этой квартире, только выясняя отношения с миром вещей. Хозяина же убивали тихо, почти беззвучно. К тому времени, как я попал на место происшествия, труп уже успели увезти. Однако кресло, к которому покойник был привязан ремнями, по-прежнему стояло на видном месте в центре комнаты. По-моему, кресло было вообще единственной вещью, оставшейся целой после погрома.

Оно и понятно: убийцам оно было необходимо для работы. Судя по глубоким царапинам от ногтей, отчетливо заметным на нижней части деревянных подлокотников, покойный очень мучился перед смертью. Точнее, его мучили. За последние два-три года технология пыток во многом усовершенствовалась, сделалась простой и эффективной. Всевозможный блестящий металлический пыточный инструмент, знакомый нам по кино, и применялся только в кино. Нынешний садист-профессионал пренебрегал и громоздкой электротехникой вроде паяльника или утюга.

Может быть, на каких-то конспиративных точках, куда клиентов привозили для разборок с кляпом во рту, этот киношный инвентарь еще иногда и использовался. Но для выездной модели устрашения с убийством эта техника не годилась – не понесешь же утюг с собой и не будешь же, в самом деле, тратить время в чужой квартире, отыскивая что-нибудь из хозяйских запасов.

Зато прозрачный полиэтиленовый пакет без труда можно было отыскать в любой квартире или даже самому захватить на дело, сложив его вдесятеро и сунув в карманчик джинсов. Пакет этот при разборке легко надевался на голову крепко связанной жертве, горловина перетягивалась веревочкой. Когда воздух в пакете кончался и жертва начинала терять сознание от асфиксии, пакет снимался, и человек, приведенный в чувство, вновь мог отвечать на интересующий палача вопрос. Если, разумеется, в принципе знал ответ.

Я отвел взгляд от страшных царапин на подлокотниках и подумал, что смерть хозяина отнюдь не означает, что преступники смогли получить от него нужный ответ или что-то самостоятельно обнаружить во время своего обыска, замаскированного под буйный погром. Возможно, хозяин, наоборот, не пожелал отвечать и был убит в наказание за строптивость. Или просто, действительно не знал, что от него хотят, и был убит по причине собственной бесполезности. Отыскать нужный вариант из трех возможных можно было, лишь догадавшись, что же именно мог знать (или не знать) покойный хозяин однокомнатной квартиры улучшенной планировки, доктор технических наук господин Фролов Георгий Николаевич, 1920 года рождения, холостой и ранее не судимый.

Голос откуда-то снизу, от уровня моего колена, прервал мои размышления о покойном докторе наук, убитом на третьем этаже дома по улице Алексея Толстого.

– Позвольте… – озабоченно пробормотал голос, и я обнаружил прямо у своих ног согнутого в три погибели одного из экспертов с Петровки, который что-то такое делал с обломками разбитого сервиза. Кажется, пытался найти какие-нибудь отпечатки пальцев.

Я послушно сделал шажок назад и дал дотянуться криминалисту до очередного черепка. Всего же в комнате возилось человек пять экспертов, да еще майор Окунь дышал мне в затылок, да еще на кухне как будто поместилось не меньше двух милицейских; стоя в дверях комнаты, я одновременно слышал, как кто-то из кухни устало бормочет: «Так… Пиши дальше… Портсигар желтого металла с буквами гэ и фэ с точками, выбитыми на крышке… Две пуговицы от верхней мужской одежды, предположительно плаща… Написал?… Дальше. Плащ мужской, кожаный, производства Германии, на внутренней стороне подкладки три пятна бурого цвета, размером с пятидесятирублевую монету каждое, две верхних пуговицы отсутствуют…»

Судя по темпам работы на кухне, для запротоколирования всех подозрительных находок в квартире убитого милицейским понадобится не меньше двух суток, и то если они не будут спать и обедать. Я мысленно посочувствовал коллегам с Петровки, но не стал больше отвлекаться на кухонное бормотание. В самой комнате криминалисты пытались собрать скудную дактилоскопическую дань с красных полированных дощечек, составлявших когда-то этажерку, с корпуса распотрошенного телефона, с обрывков кожаных ремней, оставшихся на ножках и подлокотниках кресла, и с грязновато-белой пластмассы выключателей.

Дирижировал четверкой криминалистов неулыбчивый, сутулый и лысоватый человек в сильных очках. Еще в первые минуты моего пребывания в разгромленной квартире мы с дирижером-криминалистом незаметно для окружающих перемигнулись. На мою удачу, место преступления посетил сам замначальника НТО на Петровке, эксперт высшей квалификации и попутно мой хороший приятель Сережа Некрасов.

Официально мы не были знакомы и на публике даже не здоровались, ибо начальство – как мое, так и Сережино – искренне полагало все несанкционированные контакты между МБР и МУРом опасными и предосудительными. Почти неприкрытое хамство того же майора Окуня было лишь профессиональной реакцией на меня – пришельца из другого муравейника. Черная кошка пробежала между Петровкой и Лубянкой в незапамятные времена; когда же в начале 80-х энергичные ребятишки из муровского отдела по борьбе с бандитизмом по ошибке шлепнули подполковника из нашего Второго главка, а наши в ответ – не будь дураки – накопали материальчик на крупную милицейскую шишку, отношения наших ведомств стали напоминать увлекательную игру по перетягиванию каната, осложненную еще бегом в мешках.

Мешков было много, они были пыльные, и ими с азартом лупили по головам. Если МУРовцы могли подстроить маленькую пакость нашим орлам с площади Дзержинского, то они не упускали такой возможности. Если же нашим комитетчикам (тройке и, особенно, девятке) удавалось натянуть нос парням с Петровки, то они всю неделю ходили гордые, как будто провернули удачную операцию. Как будто арестовали в Москве самого Джеймса Бонда при попытке выкрасть с Гостелерадио начало шестого сигнала…

Я тихонечко вздохнул, припомнив все палки, которые мы насовали в колеса друг другу. Хорошо еще, что все эти игры не отразились на качестве нашей дружбы с Некрасовым. Однако при свидетелях правила надлежало выполнять, и потому капитан МБР Максим Монтекки, как всегда, не стал афишировать своего приятельства с майором МУРа Сережей Капулетти. Дабы не нервировать отцов-командиров, его и моих.

В упор не замечая Некрасова-Капулетти, я ленивым тоном осведомился у ближайшего криминалиста, все еще собирающего черепки вблизи моих колен:

– А что, вы надеетесь… гм-гм… собрать здесь хоть какие-то отпечатки? Профессионалы… гм-гм… не станут делать таких школьных ошибок, уверяю вас…

Ползучий эксперт оторвался от своих черепков, с неприязнью поглядел на меня, потом на Некрасова как старшего по званию, но на всякий случай промолчал. Сам старший по званию Некрасов при звуках моего голоса проворно нырнул за кресло, сделав сразу вид, что его безумно заинтересовал какой-то заусенец на ножке и что его немедленно надо рассмотреть с лупой. Таким образом, вопрос мой попал к тому, кому и предназначался, – майору Окуню. Рыбий майор, собрав весь свой сарказм, осведомился у моей спины:

– А вы, господин Лаптев, что… гм-гм… крупный специалист в дактилоскопии?

Ползучий криминалист приглушенно фыркнул, поддерживая своего майора. Он-то, голубчик, был уверен, что никто, кроме асов из его научно-технического отдела, вообще и понятия не имеет, где обычно растут отпечатки пальцев и в какое время года надлежит их собирать.

– Никак нет-с, господин Окунь, – сказал я в пространство комнаты, упорно не желая показывать майору ничего, кроме тыла. – Просто я подумал, что вам может быть интересным частное мнение сотрудника Министерства безопасности… в работе которого, – кротко добавил я, – как уже было сказано, имеется еще немало организационных недостатков…

Окунь за моей спиной издал злобный булькающий звук, как будто подавился воздухом. Я догадался, что и сам он считает все манипуляции с поиском преступных отпечатков ритуальными и бессмысленными, но ему физически неприятно, что хмырь с Лубянки высказал все это вслух.

Как видно, Окуню было также неприятно дискутировать с гэбэшным затылком, поэтому он вышел у меня из-за спины и, по-хозяйски перешагнув ящерицу-эксперта, повернулся ко мне. Теперь он загораживал мне вид на пыточное кресло, на Некрасова и еще на одного криминалиста, который подносил Некрасову всякие кисточки, порошочки и пакетики для манипуляций.

– В таком случае, – проговорил рыбий майор, – я попросил бы частное лицо с Лубянки удалиться вместе со своим мнением и не отсвечивать тут…

Окунь выпендривался передо мною не славы ради и даже не пользы для, но исключительно по причине ведомственного азарта. На самом деле он наверняка был бы отнюдь не против перевалить это расследование на чьи угодно плечи – МБР, ЦРУ, Моссад, дефензивы или сигуранцы. Короче, любого компетентного органа, которому не лень будет возиться в этом хламе и прикидывать, кому понадобилось сначала пытать, а затем задушить пожилого гражданина Фролова. Думаю, что пока я не появился со своим удостоверением, возможность сбагрить этого покойника Минбезу показалась бы майору неплохим фокусом. Но раз чекист пришел сам… О, тогда надо сделать все возможное, чтобы не отдавать это дельце в загребущие лапы Министерства безопасности.

– К сожалению, господин майор, – скорбно сообщило частное лицо с Лубянки (то есть я), – в данном случае я выполняю распоряжение своего начальства, которое уполномочило меня подключиться к вашему расследованию, а при необходимости…

При этих словах я неловко переступил с ноги на ногу, наступил на ближайший черепок, потерял равновесие и, взмахнув руками, брякнулся в ближайшую груду хлама, придавив ползучего эксперта и чуть не располосовав свои брюки о край ажурной рамочки для фото.

– Ай, – только и пискнул придавленный эксперт.

Майор же оказался если и сволочью, то довольно-таки умеренной. Вместо того чтобы насладиться видом падшего гэбэшника, он протянул мне руку и помог выбраться из хлама с минимальными потерями для моих брюк.

– Ноги не держат, капитан? – не преминул съехидничать при этом бравый Окунь. – Головокружение от успехов?

Помятый эксперт, освободившись от моей тяжести, с грустью глянул на раздавленный мною черепок и приступил к исследованию близлежащих экспонатов камеры пыток.

– Какие там успехи, – грустно ответил я Окуню. – По сравнению с вашими достижениями в области борьбы с организованной преступностью…

Окунь немедленно надулся и демонстративно стал отряхивать ладонь правой руки, которую якобы запачкал о гэбиста.

С достижениями у МУРа было негусто. Несмотря на то что организованная преступность была – как и все в нашей стране – плохо организована, она все же смогла оторваться на полкорпуса от МУРа, и теперь столичные орлы-сыщики неизменно запаздывали, парируя удары вместо того, чтобы бить первыми.

Другое дело, что и у Лубянки сегодня было туговато с реальными успехами. Поводов для головокружений определенно не было, и даже не ожидалось. Лично меня генерал Голубев, мой непосредственный шеф, нагрузил убийством на улице А. Толстого отнюдь не потому, что я ничем не был занят и бил баклуши в своем рабочем кабинете. Наоборот: дел было выше крыши, одно другого неприятней.

Должно быть, Голубев полагал, будто я просто обожаю заниматься чем-то подобным. По крайней мере, никаких других причин, по которым мой любимый шеф дополнительно повесил на меня аварию «Казимира Малевича», секту Лабриолы и парнишек из охранной артели «Мертвая голова», – я не знал. Наверное, во мне и вправду есть что-то такое, покорно-мазохистское: чем больше наваливают поручений, тем осмысленней кажется жизнь. Про кого, думаете, сказано: «Работа дураков любит»? Правильно, угадали.

«Малевич», прогулочный двухпалубный теплоходик, некогда носивший гордое имя «Энвера Ходжи», а затем долгое время прозябавший под скучным прозвищем «Первомай», скандально потерпел крушение и затонул прошлой осенью близ волжского города Углич Ярославской области – города, известного народу вовсе не благодаря заводу часовых камней, лесопилке, гидроэлектростанции и Опытному Ордена Дружбы народов сыроваренному комбинату (в ассортименте – сыр бри, сыр камамбер, сыр рокфор и ностальгический сыр степной), но, прежде всего, как место, где зарезали царевича Димитрия.

Покойный царевич исправно кормил здешних экскурсоводов уже лет сто, однако в последние два-три года поток экскурсантов заметно иссяк. Очевидно, на фоне многочисленных преступных разборок между авторитетами какой-то одинокий пацан – пусть и царского рода, и вдобавок убитый по наводке из Кремля – перестал представлять особый интерес.

Отдельно взятый кровавый мальчик в глазах царя Бориса Годунова в глазах редкой скучающей публики из числа новых русских был заурядным криминальным эпизодом из далекого прошлого. Вот если бы к убийству царевича оказался бы каким-то образом причастен тот, другой Борис из Кремля – это было бы гораздо забавнее…

После катастрофы «Малевича» городок чуть было не обогатился новой достопримечательностью, к которой можно было бы водить новых туристов, – Местом Трагической Гибели Депутата Верховного Совета Со Всей Его Охраной.

Дело в том, что упомянутый депутат, член Президиума ВС Олег Безбородко плыл именно на «Малевиче», отдыхая от написания очередной главы новой российской Конституции. Пресловутый проект Безбородко, как я понял, был альтернативен проекту президентскому – хотя сам я, как ни старался, так и не смог уловить принципиальную разницу.

К моменту аварии «Малевича» (ночью столкнулся с буксиром, ведомым вдребезги пьяным лоцманом) безбородкинская Конституция была доведена до большей кондиции, и поэтому катастрофа теплоходика Верховным Советом была названа попыткой политического покушения, а нашего генерала Голубева тут же вызвали на закрытое заседание Парламента и потребовали провести нелицеприятное расследование.

Ни охрана депутата, ни сам депутат счастливо не пострадали при происшествии – если не считать легкой контузии, полученной самим автором проекта Конституции в результате падения на его голову спасательного круга с незакрашенной надписью «Первомай». Но жертва «Первомая», по ее собственным уверениям, пережила психологический стресс, от чего темпы написания Основного Закона несколько замедлились и президентская бригада вырвалась вперед.

Само по себе дело не стоило выеденного яйца и протрезвевший лоцман, признавший свою вину, благополучно отбывал срок в одном из пермских ИТЛ. Тем не менее мифическое дело о покушении продолжало существовать, обрастать подробностями, публикациями в прессе, а мне приходилось ежемесячно составлять и для Голубева, и для нашей пресс-службы массу никому не нужных оправдательных бумаг.

По-моему, хитроумный Безбородко пытался использовать оплошность пьяного речника на все двести процентов, по этой причине моя простая версия его категорически не устраивала. Отчаявшись, я высказал на одной из встреч с контуженным депутатом оригинальную гипотезу, согласно которой преступную руку лоцмана если кто и направлял, то скорее уж не Президент, а угличские городские власти, надеясь на приток любопытных туристов и, чем черт не шутит, на строительство в перспективе нового Храма-на-крови близ места аварии, на набережной. Эта версия, по моему мнению, обязана была польстить депутату. Депутат же так прикипел к своей собственной трактовке трагических событий, настолько вжился в образ недорезанного царевича Димитрия, что мою гипотезу с негодованием отверг, да еще заявил, кажется, на Президиуме ВС, что Лубянка-де пытается спрятать концы в воду…

Дело Сияющего Лабриолы было куда более серьезным, чем безбородкинские водные процедуры, еще более скандальным и совершенно бесперспективным в смысле отыскания злополучных концов.

Примерно до августа 1992 года Сын Солнца и Луны, Сияющий и Несравненный пророк Юсеф Лабриола звался Евгением Васильевичем Клюевым и работал официантом в «Национале». В октябре того же года на улицах Москвы впервые появились длинноволосые юноши и девушки в ярко-оранжевых хламидах, издали похожих на комбинезоны дорожных ремонтников. Оранжевые длинноволосики заунывно распевали какую-то чушь и раздавали всем встречным-поперечным глянцевые цветные портретики самого Евгения Васильевича, голова которого была украшена чем-то вроде папской тиары. На обороте Сияющий и Несравненный пророк Клюев предупреждал граждан о предстоящем и скором Конце света, обещая спасение лишь тем, кто оперативно покается в своих грехах и вступит в оранжевое братство Юсефа Лабриолы.

Почему экс-официант из «Националя» назвался именем всеми забытого итальянского марксиста Антонио Лабриолы, я понятия не имел. Да и вообще: до февраля нынешнего года хипповатые последователи пророка Клюева были любопытны только журналистам, но никак не нашему ведомству. К тому времени свобода сходить с ума каждому и по-своему Комитетом абсолютно не ограничивалась. Хочешь называть себя пророком, живым Богом или внучатым племянником Девы Марии – пожалуйста. За сход лавин и съезд крыш Лубянка ответственности не несет.

Тревогу забили только тогда, когда обезумевшие от горя родители оранжевых хипарей стали обивать пороги соответствующих служб со слезными просьбами вернуть их мальчиков (девочек), попавших в сияющие лапы Клюева-Лабриолы.

Первоначально криминал в действиях бывшего официанта отыскать было довольно трудно: паства приходила к пророку сама, насильно не удерживалась и добровольно оставалась при Лабриоле, проводя досуг за пением, странными молитвами и раздачей портретиков-листовочек. Первые подозрения возникли, когда несколько оранжевых мальчишек были похищены отчаявшимися родителями прямо с мест дислокации секты и доставлены в Кащенко.

Эксперты обследовали пареньков с помощью тестов и высказали предположение, что религиозный транс может быть искусственного происхождения, поскольку такого рода гипноблокаду удерживают только сильные нейролептики.

Тем временем оранжевые предприняли в Москве несколько громких акций, самыми заметными из которых были попытки сорвать службу в Елоховском соборе и вступить в прилюдную перебранку со священнослужителями. В Богоявленской церкви паства Клюева-Лабриолы попыталась осквернить алтарь, и дважды оранжевые выдвигали заслоны из собственных тел на пути крестного хода. А еще были прискорбные инциденты в Мытищах, в Сергиевом Посаде, в Волоколамске и в Клину…

Когда генерал Голубев с мрачной гримасой вручил мне тощенькую папку с надписью «Лабриола», внутри палки бултыхалось только с десяток родительских жалоб-криков, несколько милицейских протоколов и то самое заключение экспертизы насчет применения нейролептиков, которое, впрочем, было предположительным. Сережа Некрасов, к которому я неофициально обратился за содействием, виновато признал, что значительная часть больших транквилизаторов обладает целым рядом до конца не изученных побочных действий, причем в девяноста процентах из ста факты нерегулярного использования гражданами нейролептиков на лабораторном уровне зафиксировать под протокол нельзя. Результаты будут всегда спорными, то есть недостаточными для предъявления обвинений.

«Очень мило, – сказал тогда я Некрасову. – Чего же стоит вся ваша хваленая наука?» На что Сережа, помню, без колебаний ответил: «Наука, Макс, умеет много гитик».

Но много не означает все…

Поняв, что медицина бессильна, я попытался зайти с другой стороны. Две проблемы заинтересовали меня: финансовые возможности Лабриолова братства и несколько любопытных совпадений, которые могли быть случайными. Или не случайными. Я достоверно выяснил, что никто из будущих оранжевых, поступая к Пророку, не делал никаких пожертвований в фонд братства, и было совершенно необъяснимо, откуда же брались огромные средства на содержание многотысячной паствы (кормил-поил оранжевых Лабриола на свои, что неизбежно влетало в копеечку даже при том, что кушанья были явно не из «Националя»). Кроме того, производство листовок, рекламирующих Конец света и самого Сияющего Клюева, требовало еще больших затрат – и тоже абсолютно было неясно, откуда Лабриола брал деньги. Не откладывал же он, в конце концов, в кубышку все чаевые, полученные им за десять лет беспорочной службы в ресторане?