Текст книги "Опасность"

– Скажите, Павел Валерьевич, – как бы между прочим поинтересовался я, уже неторопливо продвигаясь вместе с Куликовым в сторону проходной, – а вот после того как Фролов ушел на пенсию, вы часто с ним общались?

Куликов, потупившись, признал, что редко. В основном они перезванивались на праздники. Поздравляю – желаю, вот и все общение.

– Ну, а в ближайшие дни, накануне трагедии вы с ним ни о чем не разговаривали? Он вам случайно по телефону не звонил? – спросил я на всякий случай для проформы. Этот дежурный вопрос я должен был задать своему собеседнику с самого начала, и, если оставил его напоследок, то лишь оттого, что почти не сомневался: не звонил. Только в плохих фильмах бывают такие удачные совпадения, благодаря которым умница следователь отыщет иголку в стоге сена.

– Не звонил, – подтвердил Павел Валерьевич. – Хотя… Да нет, ерунда. Это и разговором-то никаким назвать было нельзя…

– Рассказывайте, рассказывайте! – я, как клещ, вцепился в куликовский рукав. Кажется, мне все-таки привалила удача разжиться иголкой в копне. Может, правда, и иголочка будет дрянная, но все лучше, чем ничего.

Оказывается, Фролов позвонил Павлу Валерьевичу по действительно пустяковому обстоятельству. Интересовался одной статейкой в «Московском листке» – сам-то он эту газету не выписывал. О чем статейка? Да чепуха, ничего интересного. И все-таки? Школьные, знаете ли, такие размышления об истории атомного проекта в СССР. (Слово «школьные» господин Куликов произнес с нескрываемым пренебрежением; он уже пережил унижение склерозом и теперь возвращался в академическую колею.) Кто писал? Какая-то девчонка, соплюшка… Нагородила, в общем, всякой ерунды, да еще имя Фролова упомянула всуе…

– Что же вы мне раньше про все это не рассказали? – укоризненно спросил я у Куликова. – Опять забыли?

При слове «забыли» Куликов рефлекторно вздрогнул. Его костюм в полоску еще больше стал напоминать пижаму. Нет-нет, он не забыл, просто не придал значения. Статейка ведь ерунда, не стоит выеденного яйца. Самомнение, помноженное на дилетантизм. И, кстати, Фролов покойный по телефону то же самое сказал, когда он, Павел Валерьевич, зачел ему избранные места.

– Он был огорчен этой статьей? – поинтересовался я.

– Огорчен? О нет, много чести. Немного удивлен – и все…

– Так, – пробормотал я. – Так…

Обычно я просматриваю «Московский листок», а тут закрутился со всеми партизанскими делами и несколько дней не покупал. Тех, кто не читает газет, нужно расстреливать из рогатки. Правы, правы были классики, как в воду глядели.

– Может быть, вам ее принести? – Куликов уловил раздумье в моих глазах и решил, видимо, сделать мне любезность. – Ну, газету эту. Она у меня здесь, в лаборатории…

– О-бя-за-тель-но! – сказал я по слогам. – Вы даже не представляете, какая это важная улика.

Доверчивый физик махнул мне рукой и юркнул в дверь. Ему как-то не пришло в голову, что таких улик по Москве полтора миллиона, а я не стал старика разочаровывать. В кои-то веки он решил принести пользу компетентным органам – так что же, я должен ограничивать его патриотический порыв? Пусть принесет газету. Не в библиотеку же мне за ней ездить…

Павел Валерьевич снова появился минут через десять и с чувством выполненного долга преподнес мне засаленный газетный лист; похоже, на него успели уже поставить кастрюльку или чайник.

– Благодарю, – сказал я сердечно. – О нашем разговоре – никому ни слова. Тайна следствия, сами понимаете. И если вдруг вспомните фамилию этого Валентина…

– …То непременно позвоню, – пообещал Куликов. После этого заверения он был отпущен к своему циклотрону и ушел, вероятно, с радужной мыслью о том, что ускребся от приставучего гэбиста с наименьшими для достоинства потерями. Ни хрена он не позвонит, печально подумал я. Через полчаса он окончательно придет в себя и выкинет меня из головы, как страшный сон. И будет прав, между прочим.

Я открыл машину, бросил газетный лист на сиденье, сел за руль. Очень скоро я был на Волоколамском Шоссе и гнал бы дальше на приличной скорости, однако любознательность взяла свое. Очень ведь интересно, черт возьми, было узнать – что за иголка тебе, на счастье, попалась в стогу. И можно ли, черт возьми, такой иголочкой ушить это дело?…

Приткнув «жигуль» поближе к обочине, я развернул газетный лист. Статья, возмутившая господина Куликова, называлась «Кузница грома», а написала ее некая Мария Бурмистрова. Имя было смутно знакомым, однако не более того. В принципе это еще ничего не значило: из всех журналистов «МЛ» я вообще выделял для себя только троих – громкокипящего публициста Андрея Линцера, телевизионного колумниста Александра Абрамова, да еще криминального репортера Женю Кулебякина, которого, правда, иногда подводил стиль… Ладно, Мария так Мария. Просто Мария…

Сойдет.

Собственно говоря, «Кузница грома» статьей или даже статейкой не была. Это был всего лишь развернутый анонс будущего цикла Машиных публикаций под общим заголовком «Русский атом». Госпожа Бурмистрова обещала вагон и маленькую тележку исторических сенсаций, связанных с Атомным проектом начала 50-х. Анонс был пересыпан именами Сталина, Берии, Курчатова и прочих известных деятелей; в отдельном абзаце с неким непонятным, но лихим экивоком упомянут был и Г.Н. Фролов. И все. Надо отдать должное Марии Бурмистровой: она умела брать читателя на крючок. Хотя я почти не сомневался, что никаких сенсаций девочка не сумеет ниоткуда извлечь. И все кончится, в лучшем случае, перепевом каких-нибудь стародавних публикаций в «Штерне» или в «Шпигеле». Ну, а в худшем случае и вовсе хохмой, наподобие тех, какими газета «Вечерние новости» пугает депутатов Верховного Совета.

Я завел мотор и тронул свой «жигуль» по Волоколамскому обратно в центр.

Мысли о депутатах настроили меня на минорный лад. Я вспомнил, что на моем рабочем столе по-прежнему лежит сотый или тысячный запрос от парламентария Безбородко, на который я еще не успел дать сотый или тысячный ответ по всей форме. К черту, подумал я с ожесточением. Вместо того чтобы расследовать дело об убийстве Фролова или вычислять Партизана, я, видите ли, должен обеспечивать политическую популярность недоутопленного Безбородки. Делать мне больше нечего. Покушались, видите ли, на него. Да если бы за Олега Геннадьевича Безбородко взялся бы настоящий террорист, типа все того же Партизана, то… Картинка, нарисованная воображением, была настолько рельефной и захватывающей, что я испытал сомнения в устойчивости собственной психики. Не сменить ли мне профессию в связи с профнепригодностью?

Последнюю грустную мысль я додумать не успел. Нога моя рефлекторно придавила педаль тормоза. Долговязый очкастый малый, голосующий у обочины, поспешно прилип к моему боковому стеклу.

– Земляк, выручи… – затянул он жалостливую песню, привычную и однообразную, как километровые столбики.

История была типичной. У очкарика и очкарикова приятеля внезапно вышел весь бензин, и они уже час кукуют здесь на шоссе, и хоть бы какая сволочь остановилась.

Я осмотрелся. Шоссе на удивление было пустынным. Как будто все проезжие сволочи и несволочи устроили себе обеденный перерыв. Только в полусотне метров впереди притулилась иномарка – очевидно та, что и просила помощи.

– Черт с вами, – сказал я очкарику. – Выручу. Тащите канистру.

Не то, чтобы я такой уж благородный или мне нечего делать, как только выручать богатеньких обалдуев. Просто есть несколько неписаных законов шоферской этики, которые нарушать никому нельзя. Таковы правила…

Буквально через полминуты я на своей шкуре убедился, что нет правил без исключений. Стоило мне выйти из машины, открыть багажник и неосторожно повернуться к очкарику спиной, как загривок мой принял на себя жестокий и подлый удар сзади чем-то тяжелым. Ноги мои подкосились, и я свалился на асфальт. Спасло меня только то, что в последний момент рука у подлеца дрогнула и удар пришелся мимо макушки, куда и был нацелен. Тем не менее покамест я предпочитал кулем валяться возле колес своего «жигуленка» и ждать дальнейшего развития событий. События не заставили себя ждать.

– Сане-ек, Сане-ек, – проорал над моей головой очкастый сукин сын. – Быстрее, я его уложил!

По асфальту затопали башмаки. До меня донеслось пыхтение, постепенно приближающееся. Очевидно, Санек был грузноват и страдал одышкой. И он же, этот толстый Санек, оказался командиром разбойной парочки.

– Посмотри в бардачке, – все еще пыхтя, приказал он над моей головой очкарику. – А я погляжу, что у него в карманах…

«И ради этого стоило меня бить железякой по башке?» – подумал я с тоской, слыша, как очкарик копошится в салоне Я и сам бы рассказал, что у меня где лежит. В бардачке, например, у меня только ветошь, запасные дворники, полпачки сигарет и страница из «Московского листка» со статьей-статейкой-анонсом Маши Бурмистровой. Что касается карманов, то там поживы и того меньше. Всякие потрепанные бумажки – удостоверение личности, права, бумажник с несчастными ста штуками не самыми крупными купюрами… Да, еще табельный «Макаров» в кобуре под мышкой. Без патронов, правда. Вечная моя рассеянность.

Тем временем толстяк-предводитель, судя по пыхтению, наклонился надо мной и, взяв меня левой рукой за лацкан пиджака, правой стал нахально лезть мне во внутренний карман, приближаясь к заветному бумажнику. Все. Медлить дальше было опасно, к тому же момент оказался на редкость подходящим: обе руки у пыхтящего толстяка заняты, а мои обе руки, как на грех, свободны. И ноги – тем более.

Пора!

Я открыл глаза и тотчас же взял в замок обе загребущие лапы, жаждущие меня ограбить. Одновременно правая моя коленка нанесла удар толстяку под челюсть. Зубы лязгнули; толстый грабитель еще не успел толком понять, каким образом полутруп так оперативно ожил, а уже грохнулся толстым затылком об асфальт. И, кажется, приложился крепенько, поскольку мгновенно закатил глазки и оставил все попытки проверить содержимое моих карманов. Услышав стук, из моей машины выглянул очкарик-провокатор. В одной руке у него были дворники, в другой – сигареты, и, кажется, этот тип еще не решил, что же ему украсть в первую очередь.

Самое смешное: сперва он даже не сообразил, что покойник, которого он так классно приложил, – ожил. Очкарик решил, будто его толстому другу просто стало плохо – солнечный удар или там гипертония. Он оставил в салоне свои трофеи, бросился к поверженному Саньку и стал лупить того по толстым щекам, стараясь привести в чувство. Некоторое время я с чувством глубокого удовлетворения лежа наблюдал за экзекуцией, однако вскоре мне это надоело. Я выбрал момент, когда тощий, обтянутый джинсами зад очкарика оказался на самом удобном расстоянии от моей ноги, мысленно прочертил траекторию пинка и привел свой замысел в исполнение. Пуск был произведен почти с той же основательностью, как на Байконуре или в Плесецке. Сначала очкарик, получив приличное ускорение, свечкой рванулся ввысь, потом сила тяжести вступила в свои права – и человек-ракета по крутой траектории с шумом рванулся вниз и совершил жесткую посадку на обочине шоссе.

Вот и все, подумал я, вставая и хорошенько отряхиваясь. Загривок здорово ныл, но это, согласитесь, было меньшим из зол. Я внимательно присмотрелся к очкастому провокатору: по-моему, он, как и его толстый руководитель, был в глубокой отключке. Видимо, при падении приложился головенкой. Очки провокатора валялись от него метрах в трех и совсем не пострадали. Я подобрал окуляры, нацепил их на нос хозяину и мысленно посетовал на печальную судьбу двух неудачливых громил. Но сами виноваты: нечего поднимать свои лапы на святые законы шоферской этики. Хотели бензина – я бы с ними поделился. Но эти стервецы слишком много захотели. А кто много хочет, с того много и спросится…

Я прогулялся до пустующей иномарки двух бандюг и пошарил в их собственном бардачке. Ничего, кроме засаленного блокнота. Двумя пальчиками я взял этот единственный трофей, вытащил ключ зажигания и проследовал обратно к своему «жигулю». Пока я гулял туда-сюда, обеденный перерыв на шоссе, видимо, кончился. Проехали несколько грузовиков, пара легковушек, но оба громилы – толстый и тонкий – так хорошо лежали в невысоких придорожных кустиках, что были ну абсолютно не видны. Пусть загорают, погода хорошая, не простудятся.

Я швырнул трофейный блокнот себе в бардачок, туда же засунул чуть было не уворованные сигареты и дворники, ключи от иномарки бросил на сиденье и поехал своим путем, в центр. Что мне делать с чужим блокнотом, я еще не сообразил, зато точно знал, что я сейчас сделаю с ключами от иномарки: проехав километра два, я вышвырнул их из окна. Пусть выбираются сами. После солнечного удара и космического полета толстяк и очкастый сегодня уже не способны продолжать свои грабежи. А к завтрашнему дню, глядишь, – не только очухаются, но и одумаются. Поймут, что разбойничать грешно. И все такое.

Примерно так я рассуждал, пока вел свой «жигуль» по шоссе, потом по проспекту, а потом по сложному лабиринту московских улиц. Кто сказал, что все дороги ведут в Рим? Ошибаетесь: все дороги ведут к нам, на Лубянку (бывш. Лубянку). Там я к трем часам пополудни и очутился, перехватив по дороге разве что пару гамбургеров и стаканчик чего-то пузырящегося, с запахом апельсина.

Народа в Управлении в эти часы было на редкость мало, даже Филиков куда-то испарился. Из всех знакомых в нашем коридоре мне попался только тихий Потанин, который тихо пискнул «Здра…», мышкой пробежал в свой кабинет номер 13 и закрылся там.

Сиеста, подумал я. Полный штиль. Все отдыхают. А я, простите, чем хуже других? Возьму и сделаю перерыв на пару часиков. Сейчас позвоню Ленке и скажу, что у меня тайм-аут и я желаю к ней приехать. Ленка, конечно, скажет недовольным тоном, что о таких вещах надо предупреждать заранее, что у нее дома нечего жрать, что ей надо заниматься и вечерний институт ничем не лучше дневного, наоборот, стипендию не платят. «Так что, мне не приезжать?» – тогда спрошу я и Ленка скажет, что ладно, кажется, есть хлеб, какие-то консервы и полбутылки ликера, который у нас остался с прошлого раза… И что, в принципе, она не будет так уж сильно возражать, если Максим Лаптев заглянет на четверть часа.

Я вошел в свой кабинет и набрал Ленкин номер. Черт, занято. Я набрал вторично. Тот же результат. Наверное, она, как всегда, болтает со Светланой. Это ее лучшая подруга, у которой есть идефикс – нас с Ленкой поженить. Самое главное, что я-то не возражаю…

Я снова набрал Ленкин номер. По-прежнему занято. Хорошо, тогда сделаем еще одно служебное дело. Я полистал свой настольный справочник, нашел с десяток телефонов «Московского листка». Отдел науки, где, по идее, должна сидеть Мария Бурмистрова, – длинные гудки. Отдел культуры – длинные гудки. Отдел информации – то же самое. Должно быть, в «Московском листке» тоже была сиеста и полное безлюдье. Отчаявшись, я набрал последний оставшийся номер – главного редактора, господина Боровицкого Станислава Леонидовича.

Трубку неожиданно подняли.

– Боровицкий, – сказал невыразительный голос. Я поздоровался, представился и назвал ведомство, в котором работаю.

– А-а, ГБ… – все так же безо всякого выражения протянул голос Боровицкого. – Вы-то что от нас сегодня хотите?

– Только справочку, – предупредительно сказал я. – Мы хотим узнать, когда в вашей газете выйдет первый очерк Марии Бурмистровой из цикла «Русский атом».

На другом конце трубки повисло молчание. Мне даже показалось, что связь прервалась.

– Алло! – произнес я в трубку. – Алло! Станислав Леонидович…

– Слышу, – невыразительным тоном проговорил Боровицкий. Мне почудилось вдруг, что там, на другом конце провода что-то булькает.

– Так мы хотим узнать, – терпеливо повторил я, – когда…

– Никогда, – вяло и как-то буднично произнес Боровицкий. – Никогда не выйдет. Маша умерла.

Ретроспектива 2
12 октября 1921 года, Берлин

Заскрипели половицы в коридоре, все ближе, ближе. Наконец, в дверь деликатно постучали.

Отто отложил перо, досадливо взглянул на недописанную страницу, потом со вздохом сказал:

– Да-да, фрау Бюхнер! Заходите.

Фрау Бюхнер осторожно приоткрыла дверь, просунула голову и, с почтением посмотрев на рабочий стол, заставленный пробирками, прошептала:

– Герр профессор, я иду на рынок…

– Ну, так в чем же дело? – нетерпеливо спросил Отто, искоса поглядывая на свой наполовину исписанный листок. Темно-синяя клякса, слетевшая с кончика пера, угодила прямо в середину написанной строки. Клякса напоминала голову сэра Вильяма Рамзая в профиль: аристократический нос, надменно поджатые губы, бетховенская копна седых волос. Сэр Вильям всегда называл его «мой мальчик». «Мой мальчик, ты опять разбил спектральную трубку? – Да, сэр, но университетский стеклодув… – Ладно, не огорчайся. Стекло бьется к удаче. Завтра повторим опыт». Отто аккуратно промокнул кляксу, отчего шевелюра сэра Вильяма сделалась еще более пышной. «Ну вот я и не мальчик, – подумал Отто. – Мне сорок два года, я ординарный профессор Берлинского университета… И что же?»

Фрау Бюхнер возле двери осторожно кашлянула.

– Деньги кончились, герр профессор, – трагическим шепотом проговорила она. – Вы вчера изволили попросить спаржу, а зеленщик со вчерашнего дня перестал отпускать в долг. И молочник сказал мне, что в стране инфляция и даже для постоянных клиентов он вынужден отменить кредит. Я знаю место, где все дешевле и можно поторговаться, но там требуют наличные…

Отто в последний раз тоскливо взглянул на формулу оборванную на середине, на бледную кляксу рядом с формулой и затем поднялся из-за стола. Утро было потеряно для работы, хотя экономка была тут совершенно ни при чем. Легко было поставить эксперимент и даже получить впечатляющий результат. Но чтобы согласовать этот результат с аксиомами теоретической физики… Майн готт! Проще пересмотреть аксиомы.

– Всем нужны наличные, фрау Бюхнер, – ворчливо заметил он, подходя к конторке. – Только в нашем университете почему-то считают, будто физики настолько невежественны во всех остальных областях науки, что не знают ничего про инфляцию. Поэтому ассистент на кафедре германской филологии получает в три раза больше, чем у нас. Конечно, у него тяжелая работа: он переставляет манускрипты с места на место. А у нас ассистент всего лишь балуется с изотопами.

– Безобразие! – немедленно поддакнула экономка.

Она смутно разбиралась в научных тонкостях и едва ли бы, наверное, смогла отличить физика от филолога. Но в правоту герра Отто она верила неукоснительно.

Отто старательно пересчитал кредитки и протянул толстую пачку фрау Бюхнер. Та с готовностью подставила свою потертую зеленую сумку, с которой ходила за покупками. В кошельке нынешние деньги давно уже не помещались.

– Здесь пять тысяч, – объявил профессор экономке. – На сегодня хватит, как вы думаете?

Фрау Бюхнер добросовестно зашевелила губами, производя сложные расчеты. Лоб ее покрылся складками.

– Маргарин – шестьсот марок, – забормотала она, уставившись куда-то в потолок. – Хлеб – двести, спаржа – триста семьдесят с учетом долга… И еще мяснику, и купить картофеля на рынке…

– Не забудьте про столовое вино, – напомнил Отго.

– Одну бутылку?

– Одну. Нет, лучше две.

Фрау Бюхнер закончила все подсчеты и удовлетворенно кивнула:

– Пяти тысяч, пожалуй, хватит. А вино, герр профессор, я с вашего позволения возьму в лавочке у Кранаха. Он нам всегда делает скидку из уважения к вашей физике.

Профессор хмыкнул про себя. Какое там уважение!

Кранах-младший, губошлеп Людвиг, был весьма нерадивым студентом на его факультете. И только папашино вино, отпускаемое в пользу университета, примиряло герра ректора с бесконечными Людвиговыми неудами. При этом Людвиг не был тупицей, вовсе нет. Просто веселым оболтусом и большим любителем выпить и подраться. Когда же он был трезв и приходил на лекции, то задавал герру профессору вполне дельные вопросы…

– Я приду через полчаса, – сообщила экономка и, крепко сжав сумочку с деньгами, притворила за собой дверь. Через несколько секунд скрип половиц стих.

Отто вернулся к столу, сел, вновь придвинул к себе листок, обмакнул перо в чернильницу и задумался. Клякса-Рамзай подмигнула ему из середины формулы. Это был явный и безнадежный тупик. Недаром Лиза, узнав первой о результате опыта, только сочувственно улыбнулась. «Ты превзошел самого себя, – сказала она, бегло перелистав его рабочие записи. – Ты уже почти ответил на вопрос „как?“. Осталось ответить на пустяковый вопрос „почему?“.» В самом деле – пустяк. Десяток-другой новых седых волос на его голове, язва, нервный тик – и ты у цели. Наука требует жертв. Цум тойфель! Перо в руке подпрыгнуло, и новая жирная клякса легла в двух сантиметрах от первой. Вторая походила на Резерфордову модель атома… Нет, так и свихнуться недолго. Начнем-ка все заново.

Решительным росчерком пера Отто перечеркнул весь предыдущий абзац вместе с незаконченной формулой и двумя кляксами и начал быстро писать, стараясь не упустить мысль: «Теперь нетрудно предположить, что благодаря разработанному нами методу радиоактивной отдачи…»

В дверь деликатно постучали.

– Я занят, фрау Бюхнер! – раздраженно крикнул Отю. – Если денег не хватает, можете не брать маргарина… и вина… и вообще ничего!

– Простите, герр профессор, – раздался из-за двери виноватый голос экономки. – К вам тут посетитель. Я уже собиралась уходить и сказала ему, что герр Отто работает, но он так просил, так настаивал…

Острие пера споткнулось о какое-то бумажное волоконце, ученый попытался высвободить перо, и в результате лист пересекла рваная царапина. Профессор сосредоточенно сложил лист вчетверо, разорвал, сунул обрывки в тигель и с наслаждением поджег. И только тогда немного успокоился.

– Пусть войдет! – громко произнес герр Отто. – Но предупредите его, что профессор сможет уделить ему только пятнадцать минут. – Кто бы он ни был, – добавил он про себя. – Хоть сам ректор. Хоть бургомистр… Хоть дьявол.

Через несколько секунд раздался скрип половиц, дверь в комнату распахнулась, и на пороге показался посетитель. Профессор с недовольством оглядел пришельца. Это был не дьявол и даже не бургомистр. Какой-то незнакомый гауптман в мундире рейхсвера. Судя по тому, что мундир был основательно потрепан, а его владелец – еще более основательно небрит, гость уже давно расстался с армией и только донашивает форму. Бывший гауптман бывшей армии опирался на грязноватую трость, в другой руке у него была картонная папка.

– Вы – профессор Отто Ган? – с порога поинтересовался гость. Несмотря на солидную комплекцию, голос пришельца оказался неожиданно тонким и визгливым.

Профессор встал из-за стола и сделал шаг навстречу гостю.

– Да, вы не ошиблись, – холодно произнес он. – Простите, с кем имею удовольствие…

Бывший гауптман коротко представился. Фамилия ученому решительно ничего не говорила. По всей вероятности, бывший вояка надеялся найти работу на факультете и желал получить совет или протекцию.

Вакансия лаборанта – последняя из оставшихся – была заполнена две недели назад. К тому же герр Отто сомневался, что пришелец с тростью согласился бы мыть пробирки и готовить к опытам лабораторный стол.

– Если вы пришли насчет вакансии… – начал было ученый.

– Нет, – бесцеремонно перебил его гость. – Я интересуюсь наукой и пришел поговорить с вами о вашем радии. Вы ведь занимаетесь радием, не так ли?

– Торием, а не радием, – печально поправил Отто Ган хромого гауптмана, интересующегося наукой. Он уже понял, какого сорта будет разговор, и в очередной раз за это утро почувствовал тоску. Гость был, без сомнения, безумцем. Одним из сотен и сотен ветеранов войны, которым четыре года на передовой окончательно свернули мозги набекрень. Все они читали газеты, были очень бедны, очень деятельны и имели в запасе массу гениальных прожектов. «Бьюсь об заклад, – подумал профессор Ган, – что он сейчас предъявит мне газетную вырезку…»

– Торием, радием… Какая разница! – отмахнулся пришелец.

Широко шагая, он приблизился к профессорскому столу, небрежно отодвинул в сторону бумагу, чернильницу, лабораторную посуду. После чего развязал тесемки своей папки и высыпал на стол целый ворох газетных вырезок. Здесь были статьи из солидных еженедельников – и одновременно с этим из бульварных газетенок и журнальчиков, чуть ли не из «Люстиге Блеттер». Бумажную пирамиду увенчала та самая глупая заметка из «Берлине Тагеблатт», которая в свое время так развеселила коллег по физическому факультету. При виде этой вырезки тоска профессора Гана усилилась. Тем более что, как он успел заметить, статья была вся исчеркана красным карандашом.

– Если вы пришли по поводу этой заметки, – поспешно проговорил ученый, – то к измышлениям корреспондента я абсолютно не причастен. Он переврал все, что можно было переврать. То, что он сообщил якобы от моего имени о природе изотопного обмена, – полная бессмыслица.

Гауптман, не слушая хозяина кабинета, приставил свою трость к столу и принялся ворошить свои вырезки. В конце концов он нашел то, что хотел, и деловито сказал:

– В вашей физике я не очень-то разбираюсь.

«Прекрасное начало разговора, – подумал Отто Ган. – Многообещающее».

– Во время войны я был простым летчиком. Бомбил позиции русских и лягушатников, – между тем продолжил визитер. – Совершенно дурацкое занятие, доложу я вам.

«Да он пацифист! – удивился про себя профессор. – А по виду никогда не скажешь…»

Следующие слова гостя тут же показали, что герр Отто Ган несколько поторопился с выводами.

– М-да, в высшей степени дурацкое! – повысив голос, повторил гость. – Поражающие качества наших бомб были омерзительными. С таким же успехом можно было метать вниз мешки с овсом. Даже прицельное бомбометание почти не давало эффекта. Дюжина оторванных рук – и это в лучшем случае. В лучшем!

«Маньяк, как я и предполагал, – поставил мысленный диагноз ученый. – Как бы его выпроводить отсюда, пока он не разбушевался и не переколотил своей тростью всю стеклянную посуду?»

– Вы ошиблись адресом, милейший, – проговорил Отто, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно мягче. – Я не химик. Я не занимаюсь взрывчатыми веществами…

– А чем же вы, по-вашему, занимаетесь? – бесцеремонно оборвал его небритый гауптман. – Вот вы сами сказали корреспонденту, – гость ткнул пальцем с обкусанным ногтем в злополучную газетную заметку, – если удастся высвободить энергию, которую таят в себе радиоактивные элементы, ее тротиловый эквивалент составил бы…

Отто Ган застонал про себя. Ну почему он сразу не подал на газету в суд? Или, по крайней мере, почему не вызвал редактора на дуэль? В молодости студент-физик Отто, помнится, неплохо фехтовал.

– Ничего подобного я не говорил и сказать не мог, – устало произнес профессор. – Эта безграмотная фраза – целиком на совести репортера «Берлине Тагеблатт». Тротиловый эквивалент здесь абсолютно ни к чему…

– Но позвольте! – упрямо сказал гауптман, таращась то на Гана, то на свои вырезки. – Я веду учет вашей физике. Вот… В 1903 году фрау Кюри открыла радий… В 1909 году герр Содди открыл распад радиоактивного атома… В том же году вы, профессор, вместе с фройляйн Мейтнер открыли…

Отто Ган издал глубокий вздох.

– Драгоценный мой гауптман, – чуть ли не простонал он. – Я ценю вашу самоотверженность. Но все, о чем вы толкуете, не имеет ни малейшего отношения к бомбардировкам русских или французских позиций. И к бывшим, и к будущим. Проблема энергии атомного ядра представляет сугубо теоретический интерес. И притом, извините, только для узких специалистов вроде меня или Лизы Мейтнер. Я ведь не берусь толковать с вами о бипланах и цеппелинах, верно?

Гость пристально посмотрел в глаза профессору.

– Тогда почему же, – недоверчиво проговорил он, – во время битвы на Марне ваша фрау Кюри, я читал, перевезла свой запас радия из Парижа в Бордо, подальше от линии фронта? Чего она боялась?

Отто Ган постарался взять себя в руки. Если он сейчас же не выпроводит гостя, этот бессмысленный разговор может продлиться бог знает сколько времени.

– Одна десятая грамма чистой соли радия стоит сегодня пятнадцать тысяч долларов, – медленно, с нажимом произнес он. – Использование в военном деле такого дорогого элемента – даже если бы его и можно было как-то использовать в бомбах! – разорило бы даже богатую страну вроде Североамериканских Соединенных Штатов. Прошу вас, выкиньте из головы мысль о радиевой бомбе. Это чушь, бред, выдумка безграмотных газетчиков… Вы меня понимаете?

К счастью, внушительная сумма в долларах произвела на гауптмана впечатление.

– Пятнадцать тысяч, – забормотал он. – Это, если перевести в марки по сегодняшнему курсу…

– Именно, – подтвердил профессор Ган, радуясь своей сообразительности. – Дешевле делать бомбы из золота.

С этим словами он быстро собрал гауптмановы вырезки обратно в папку, сунул ее в руку гостю, подал ему трость и осторожно начал подталкивать к двери. Теперь гауптман не сопротивлялся, больше не спорил и позволил физику дать выпроводить себя на улицу.

Когда фрау Бюхнер, нагруженная свертками, вернулась с базара, она застала герра профессора в бодром расположении духа. Лист бумаги, лежащий на столе перед ним, был исписан почти до конца. Раздражение, вызванное нелепым спором с хромоногим гауптманом, неожиданно принесло свои плоды: формулировка, которая так долго не давалась в руки, теперь возникла в голове будто бы сама собой. Явление ядерной изомерии – вот как это будет называться. Да, именно так. «Лизе наверняка понравится, – подумал Отто Ган. – Она обожает четкость формулировок».

– Ваш посетитель уже ушел? – поинтересовалась фрау Бюхнер.

– Да, мне довольно быстро удалось его выставить, – не без гордости ответил ученый. – Псих, разумеется. Помешался на бомбах. Некто Гейринк… или Геринг. Точно, Геринг. Если еще когда-нибудь придет, скажите ему, что меня нет дома.