Текст книги "Будьте готовы, Ваше высочество!"

Отметки Риммы Лебедевой

В город Свердловск приехала вместе со своей мамой девочка Римма Лебедева. Она поступила учиться в третий класс. Тетка, у которой жила теперь Римма, пришла в школу и сказала учительнице Анастасии Дмитриевне:

– Вы к ней, пожалуйста, строго не подходите. Они ведь с матерью еле выбрались. Свободно могли немцам в лапы попасть. На их село бомбы кидали. На нее все это очень подействовало. Я думаю, что она теперь нервная. Наверное, она не в силах нормально учиться. Вы это имейте в виду.

– Хорошо, – сказала учительница, – я буду это иметь в виду, но мы постараемся, чтобы она могла учиться, как все.

На другой день Анастасия Дмитриевна пришла в класс пораньше и сказала ребятам так:

– Лебедева Римма еще не приходила?.. Вот, ребята, пока ее нет, я хочу вас предупредить: девочка эта, может быть, много пережила. Они были недалеко от фронта с мамой. Их село немцы бомбили. Мы с вами должны помочь ей прийти в себя, наладить учение. Особенно много не расспрашивайте ее. Условились?

– Условились! – дружно ответили третьеклассники.

Маня Петлина, первая отличница класса, усадила Римму на своей парте, рядом с собой. Мальчик, сидевший тут раньше, уступил ей свое место. Ребята давали Римме свои учебники. Маня подарила ей жестяную коробочку с красками. И третьеклассники ни о чем не расспрашивали Римму.

Но училась она неважно. Она не готовила уроков, хотя Маня Петлина помогала ей заниматься и приходила к Римме на дом, чтобы вместе с ней решить заданные примеры. Слишком заботливая тетка мешала девочкам.

– Хватит вам учиться-то, – говорила она, подходя к столу, закрывала учебники и убирала Риммины тетрадки в шкаф. – Ты ее, Маня, уж совсем замучила. Она не то что вы – дома тут сидели. Вы себя с ней не сравнивайте.

И эти теткины разговоры в конце концов подействовали на Римму. Она решила, что ей уже незачем учиться, и совсем перестала готовить уроки. А когда Анастасия Дмитриевна спрашивала, почему Римма опять не знает уроков, она говорила:

– На меня тот случай очень подействовал. Я не в силах нормально учиться. У меня теперь стали нервы.

И когда Маня и подруги пробовали уговорить Римму, чтобы она училась как следует, она опять упрямо твердила:

– Я почти что на самой войне была. А вы были? Нет. И не сравнивайте.

Ребята молчали. Действительно, они не были на войне.

Правда, у многих из них отцы и родственники ушли в армию. Но трудно было спорить с девочкой, которая сама была довольно близко от фронта. А Римма, видя смущение ребят, стала теперь прибавлять к теткиным словам еще свои собственные. Она говорила, что ей скучно учиться и неинтересно, что она опять скоро уедет на самый фронт и поступит там в разведчицы, а всякие диктовки и арифметики ей не очень нужны.

Недалеко от школы был госпиталь. Ребята часто ходили туда. Они читали раненым вслух книги, один из третьеклассников хорошо играл на балалайке, и школьники тихим хором пели раненым «Светит месяц» и «Во поле березонька стояла». Девочки вышивали кисеты для раненых. Вообще школа и госпиталь очень сдружились. Ребята сперва не брали с собой Римму. Они боялись, что вид раненых напомнит ей что-нибудь тяжелое. Но Римма упросила, чтобы ее взяли. Она даже сама сшила табачный кисет. Правда, он у нее вышел не очень складным. И когда Римма дала кисет лейтенанту, лежавшему в палате № 8, раненый почему-то примерил его на здоровую левую руку и спросил:

– Как вас звать-то? Римма Лебедева? – и негромко пропел:

 
Ай да Римма – молодец!
Вот так мастерица!
Шила раненым кисет –
Вышла рукавица.
 

Но увидев, что Римма покраснела и расстроилась, поспешно поймал ее за рукав своей левой, здоровой рукой и сказал:

– Ничего, ничего, вы не смущайтесь, это я так, в шутку. Прекрасный кисет! Спасибо. А это даже хорошо, что и за рукавицу сойти может. Пригодится. Тем более мне только для одной руки теперь и нужно.

И лейтенант печально кивнул на обмотанную бинтами правую руку.

– А вот вы мне сослужите в дружбу, – попросил он. – У меня тоже дочка есть, во втором классе учится. Олей зовут. Она мне письма пишет, а я вот ответа написать не могу… Рука… Может быть, сядете, возьмете карандашик? А я вам продиктую. Очень буду благодарен.

Конечно, Римма согласилась. Она гордо взяла карандаш, и лейтенант медленно продиктовал ей письмо для своей дочки Оли.

– Ну, давайте поглядим, что мы тут с вами вместе насочиняли.

Он взял левой рукой листок, исписанный Риммой, прочел, нахмурился и огорченно присвистнул:

– Фью!.. Это некрасиво получается. Очень уж грубые ошибки ставите. Вы в каком классе? В третьем пора уже чище писать. Нет, это не годится. Меня дочка засмеет. Нашел, скажет, грамотеев! Она хоть и во втором классе, а уж знает, что, когда слово «дочка» пишешь, после «ч» мягкий знак совершенно не требуется.

Римма молчала, отвернувшись в сторону. Маня Петлина подскочила к самой койке лейтенанта и зашептала ему на ухо:

– Товарищ лейтенант, она не в силах еще нормально учиться. Она еще не пришла в себя. На нее очень подействовало. Они почти около самого фронта с мамой были. – И она обо всем рассказала раненому.

– Так, – промолвил лейтенант. – Не совсем это правильный разговор. Бедой и горем долго не хвастаются. Или уж терпят, или помочь горю-беде стараются, чтобы не стало их. Я вот за то и правую руку свою отдал, наверное, а многие и головы совсем сложили, чтобы ребята у нас учились как следует, как мы хотим, чтобы у них жизнь была по всем нашим правилам… Вот что, Римма: приходите-ка завтра после уроков на часок, потолкуем, и я вам еще письмецо продиктую, – неожиданно закончил он.

И теперь каждый день после уроков Римма приходила в палату № 8, где лежал раненый лейтенант. И он диктовал – медленно, громко, раздельно – письма своим друзьям. Друзей, родственников и знакомых у лейтенанта было необыкновенно много. Они жили в Москве, Саратове, Новосибирске, Ташкенте, Пензе.

– «Дорогой Михаил Петрович!» Знак восклицательный, вверх дубинкой, – диктовал лейтенант. – Теперь пиши с новой строки. «Хочу знать», запятая, «как двигается…». После «т» не надо мягкого знака в данном случае… «как двигается дело у нас на заводе». Точка.

Потом лейтенант вместе с Риммой разбирал ошибки, исправлял и объяснял, почему надо писать так, а не этак. И заставлял найти на небольшой карте город, куда посылалось письмо.

Прошло еще два месяца, и однажды вечером в палату № 8 пришла Римма Лебедева и, хитро отвернувшись, протянула лейтенанту ведомость с отметками за вторую четверть. Лейтенант внимательно проглядел все отметки.

– Ого! Это порядок! – сказал он. – Молодец, Римма Лебедева: ни одного «посредственно». А по русскому и географии даже «отлично». Ну, получайте вашу грамоту! Документ почетный.

Но Римма отвела рукой протянутую ей ведомость.

– Вы распишитесь… Вот тут, где написано «подпись родителей или лица воспитывающего»… Как – при чем вы? Кто же еще? А то мама в командировку уехала, а тетю я не хочу. Только ведь вы не можете… Рука…

– Могу! – сказал лейтенант. – Я уже давно могу. Давайте сюда.

Он поболтал в воздухе своей зажившей рукой и в графе «подпись родителей или лица воспитывающего» четко вывел: «Лейтенант А. Тарасов».

Одна беседа

Журналист Петр Андреевич Болотов, разъездной специальный корреспондент большой московской газеты, возвращался из далекой командировки домой. Он долгое время пробыл в глуши, вдали от больших центров, и даже газеты раздобывал урывками. Теперь он предвкушал удовольствие от встречи со столицей: настоящий кофе, горячая ванна, свежая газета, любопытные друзья, перед которыми можно будет похвастаться своими странствованиями.

Но в дороге Болотов получил встречную телеграмму из своей редакции: «Сделайте остановку станции Мураши колхоз Красный луч организуйте срочно материал Никите Величко спасшем пожара колхозный хлеб больных и детей возьмите беседу».

Болотов привык к таким пассажам во время своей многолетней разъездной жизни.

Продрогший до костей, добрался он до колхоза «Красный луч». Тут ему сразу указали избу Никиты Величко. Видно, все знали в округе Никиту.

Но Болотов не застал хозяина дома. Никита Величко ушел на собрание в колхоз. Корреспонденту предложили подождать часок-другой. Он отогрелся, отошел и, будучи человеком неприхотливым и привыкшим ко всяким превратностям, заснул тотчас, лишь прилег на жесткую скамью.

Проснулся он поздно. В избе горело электричество. Мальчик лет десяти-одиннадцати сидел за столом. Очевидно, сынишка Никиты Величко. Гололобый, большеглазый, с нежным, как у девочки, лицом.

– Ну, что смотришь? – спросил Болотов, потягиваясь. – Кажется, вздремнул я… А?

Мальчик молчал, застенчиво улыбаясь.

Болотов был холостяком и немножко стеснялся детей. Он никогда не знал, как надо разговаривать с ребятами. Он считал, что с детьми надо обязательно шутить, непрестанно острить и задавать им глупые вопросы.

На столе лежали тетрадки и задачник. Было совершенно ясно, чем занят мальчик. Но Болотов все же спросил:

– Ты чего это тут делаешь?

– Уроки учу, – отвечал мальчик, не проявляя особенной любезности.

– Уроки?.. Ну то-то, – сказал Болотов, решительно не зная, о чем ему говорить дальше.

Но мальчик сам внимательно посмотрел на корреспондента и вдруг деловито спросил:

– Вы командировочный? Да? Вы ведь из редакции? Печатаете, значит?.. Пишете?.. А печатать не можете?.. К нам многие ездиют – из редакции все, – писать все могут, а печатать – никак. А вы из своей головы пишете или с виду?

– Я больше с виду, с натуры, – объяснил Болотов. – Я про твоего отца писать собираюсь. Никита Величко – отец твой?

– Ага, про него уже несколько раз в газете печатали, у него орден даже, «Знак Почета».

– Ого-го! – обрадовался корреспондент. – Материал, я вижу, начинает ложиться.

Мальчик оказался очень разговорчивым и любознательным. Он без устали расспрашивал Болотова о всякой всячине. Он угостил корреспондента горячим чаем. Он рассказал, как ездил со своим отцом-орденоносцем на областной слет колхозников в город, как их там снимали один раз на собрании, а потом – в цирке, рядом со слоном. («Вот тут папаня, тут слон, а тут я сам. Слон здоровый. Который снимал, так, эх, боялся: вдруг цапнет!..»)

Время шло. Болотов разопрел от выпитого чая, а Никиты Величко все не было. Болотов начал уже тревожиться, что опоздает на поезд. Мальчик продолжал теребить его всяческими расспросами. Он был очень взволнован, узнав, что Болотов «может писать и книги».

– Дядя, а вы не классик? – спрашивал мальчик.

– Нет, – отвечал Болотов.

– Зря, – сокрушенно вздыхал мальчик. – Вот бы я потом ребятам в классе хвастал: к нам классик приезжал, чай пил… И сколько вот к нам ездиют, а классика еще ни одного не было… Дядя, а вы ведь в Москве живете? Я сам себе часто в Москве снюсь. Как будто это иду и как будто это навстречу целое войско верхом едет, а впереди Буденный. Я уже всю Москву во сне перевидал. А только вас никогда сроду не видел еще… Дядя, а правда, там на Кремле такие звезды горят? По девяносто пудов каждая весит. Как это их туда тащили? Девяносто пудов!.. Чаю еще налить вам? Вы пейте. Ничего. Папаня скоро придет. Пейте… А вы умеете отгадывать? Вот отгадайте, в каком ухе у меня шебаршится? – спрашивал он, наклоняя голову к левому плечу.

Болотов угадал, что в левом.

– Ну, вы очень сразу, надо думать сначала. Так – не игра. А вот сейчас не отгадаете: вот скажите, если вдруг электричество испортилось и лампы нет, как можно сделать освещение в избе? Ага, не знаете! А вот я изобрел сам. Кошек надо насажать. У них глаза в темноте светятся, как светлячки. Вот собрать кошек сто или двести, так от них сразу светло будет. Это я сам изобрел… Чаю налить еще?

– Да у меня, друг, твой чай вот уже где, – взмолился Болотов.

– А вы пояс растужите. Еще стакан войдет. Я налью?

– Мне много чаю пить доктор запретил.

– Это он, наверное, сырой не велел. А у нас чай сроду кипяченый.

– Ну, пойми, друг, не чай пить я к вам за тысячу километров приехал. Мне надо написать о твоем отце Никите Величко. Понимаешь? В газету. Газета ждет, это важное дело. А мы тут с тобой чаи распиваем. Вот ты бы пока рассказал мне, как это у вас тут получилось.

– А чего получилось?

– Ну, пожар-то был, знаешь?

– Это у Шубиных-то?

– Ну, я не знаю, где у вас там горело.

– А-а… – сказал мальчик. – Это у Шубиных горело. Рассказать?

– Расскажи.

– Ну, значит, так… А чего рассказывать?

– Ну, расскажи, – терпеливо разъяснил Болотов, – расскажи, как твой отец геройский спас из огня…

– А папаня тогда вовсе в городе был. Он к валяльщику за чёсанками ездил.

– Ну к какому еще валяльщику? У меня в телеграмме ясно сказано: Никита Величко, спасший от пожара… Может быть, у вас еще пожар был?

– Нет, пожар-то у нас один был, – усмехнулся мальчик. – А вот Никит у нас целых два. Первый номер, значит, – папаня мой. А другой номер, который пожегся было, – это и есть я, самый-рассамый Никита Величко. Мы с папаней – тезки.

Болотов тихо ахнул и откинулся на скамье к стене.

– Так это ты?.. Фу-ты, история! Это, следовательно, писать-то мне про тебя надо?

– А чего про меня писать?

– Как чего! Ах ты герой, шут тебя возьми! Ну быстренько, по порядку выкладывай.

– Ну еще, герой! – сконфузился Никита.

– Ладно, хватит тебе крутить. – Болотов нетерпеливо похлопал ладонью по столу. – Говори толком, как было?

– Это так вышло. Невзначай. У нас еще колхозники на работу ушли. Картошку копать. А у Шубиных дедушка Моисеич больной, безногий, и ребят двое. Совсем малята – Ленька и Макарка. А у Шубиных как раз по-за домом амбар. А я это бежу в школу: порешенные задачки дома позабыл, воротиться пришлось… Бежу, тороплюсь это… Вдруг гляжу, чего это у Шубиных по двору туман ходит? Вроде из-под крыши натягивает. Я стал, гляжу: а оттуда как вдруг полыхнет! Прямо на меня жаром да огнем. Сразу занялось… А в избе, слышу, криком кричат. И нет никого народу в селе. Пока сбегаешь, дозовешься, сгорят живьем. Ну, я порешенные задачи положил подальше, чтобы не спалились. А то жалко: ведь даром я их решал, что ли?.. Пиджаком голову обмотал да и нырнул в самый жар. А в избе дыма полно. Уже подлавка горит. А Ленька с Макаркой на карачках ползают, ревут, хрипят уж и за дедушку безногого цепляются. А дедушка Шубин свалился у сеней и не может дальше. Я их, малят, еле отодрал от дедушки. Макарке даже это… наподдал. Ну, не идет раз… Вы про это не пишите. Не надо. А то еще скажут… Ну, значит, выволок я их на волю. А на воле хорошо. Главное дышать свободно. И до того дышать охота!.. А ведь надо еще за дедушкой. Сгорит ведь! А второй раз еще боязней идти. Закрылся я пиджаком весь – и опять туда. Дымище там. Трещит все. А дедушка Шубин, как увидел меня опять, руками замахал. «Куды ты, – хрипит, – малый, спасайся вон отсюда скорее! Сдалось тебе чужого деда из огня вызволять! Сгоришь! Брось меня! Иди, Никитка, иди…» Я уже правда было бежать, да как он сказал «чужого», так стоп на месте. Я дедушке Шубину говорю: «Какой ты, говорю, чужой, раз мы тут все друг-дружкины». И стал его тащить. Он ходить сам неспособный. У него одна нога, и та задом наперед ходит. А у меня уже дух кончается. Дым потому что – не продохнуть. Искры зыркают… Боязно. А я все-таки говорю: «Ничего, дедушка, давай как-нибудь шагать на трех ногах». Ну и это… вытащил все-таки. Упал немножко на воле. Но пока из меня дым вышел, не дождался, а сразу бегом за народом! У нас в кузне работали. А пиджак прожег весь наскрозь. Ну и все. И писать неинтересно.

За свою многолетнюю работу Петр Андреевич Болотов встречался с самыми различными людьми. Он брал интервью и беседы у наркомов, профессоров, знатных стахановцев, героев воздуха, земли и моря. Но никогда у него не бывало такого удивительного и неожиданного интервью.

Забыв свою профессиональную выдержку, он вскочил, схватил Никиту за плечи.

– Ах ты, Никитка, – пробормотал он, – ах ты, мальчуган ты славный, ах ты… это самое… Ну чего ты на меня уставился?!

Потом он успокоился, посадил перед собой Никиту и стал брать у него беседу-интервью по всем правилам.

Ему хотелось отыскать в этом маленьком, скромном, большеглазом мальчонке какие-то необыкновенные черты. Как он стал героем? Как он решился на свой опасный подвиг? Что заставило его так действовать?

Корреспондент закидал Никиту десятками разнообразнейших вопросов. Что читает Никита? Чем увлекается? О чем мечтает? Как учится?

Никита отвечал просто и толково, но ничего увлекательного, ничего сверхъестественного не мог обнаружить журналист. Сколько раз уже он видел вот таких мальчиков, которые отвечали, что учатся «ничего», и «отлично» есть, и поведение тоже довольно-таки «ничего».

– Вот недавно у отца книгу читал, – говорил Никита, – это про этого… как его? Ну вот забыл… Арх… Архимеда. Как он в ванне мылся и даже весу потерял двадцать кило… Так выскочил даже из бани. Вот до чего докупался!..

Но о пожаре из него нельзя был вытянуть больше ни слова: он отнекивался, отмалчивался.

– Ведь ты же сам мог сгореть! – воскликнул журналист.

– Ну так что ж! – удивлялся Никита. – А дедушка Шубин тоже мог свободно сгореть! Странное дело! Чай, я все-таки уже не первый год в школе. Да у нас в пятом классе «Б» каждый мальчишка бы так на моем месте. Девчонки бы даже – и те. Мы все друг-дружкины… Пиджак только жалко. Новый был, ненадеванный. Из братнина сшит. Ну, меня от колхоза новым зато премировали. Еще лучше.

Больше он ничего не мог рассказать, как ни бился Болотов.

– Это удивительное дело! – сердился корреспондент. – Всю жизнь вот так. Подвиги совершать умеют, а рассказать толком никто не может. Да если бы я на твоем месте… я бы уж расписал. Ведь материал-то какой, играет как!

Упрятав в портфель свои блокноты и записи, корреспондент стал собираться в путь.

– Кто будет читать про меня в газете? – спросил вдруг Никита.

– Ну, все будут!

– Чудно…

Никита прыснул, прикрыл обеими ладонями рот, зажмурился и покрутил головой.

Болотов торопливо распрощался с мальчиком. Вдруг Никита остановил его:

– А что это у вас за значок?

– А, ерунда это. Это я немножко альпинизмом увлекался, на Эльбрус ходил.

– На самую верхушку? Вот так да!

– А ты что думаешь? – взбодрился корреспондент. – Я, брат, раньше-то… Это вот сейчас сердце стало пошаливать, гражданская война сказывается. Я, брат, под Волочаевкой был.

– Ой, вы на фронте участвовали? – так и загорелся Никита. – Ой, дядя, расскажите про войну!

– А что тут рассказывать? Тут рассказывать нечего, да и некогда рассказывать. Окружили нас около сопки, нас было человек пятнадцать, а их добрых полсотни. Ну так гранатами вручную отбились. А меня вот сюда шарахнуло. Ну, в общем, тут нечего рассказывать.

– Вот удивительное дело, – вздохнул мальчик. – Все вот так: воевать умели, да еще как здорово, а попросишь рассказать – не могут толком, все некогда. Эх, если бы я на вашем месте, так я бы уж рассказал!..