Книга: Иосиф Бродский - Лев Лосев

В краткую биографию, составленную Лосевым и помещенную традиционно для серии «ЖЗЛ» в конец книги, включён циклопический перечень произведений по годам их создания. Итог – ни очерка жизни, ни библиографии, а просто месиво.

Тем не менее, есть тексты самого Бродского, а также упомянутый документальный фильм, снятый в Венеции, и чрезвычайно любопытные интервью героя биографии, выложенные в сети… А биография? Она будет небесполезна для человека, не желающего читать поэзию Иосифа Александровича. Возможно, лосевский труд проигрывает именно из-за условно академического стремления к объективности. Если бы в книге было больше личного, пусть и субъективного, то было бы элементарно интереснее читать.

Если бы…

До этой книги я довольно много всего прочитала об Иосифе Александровиче: и о жизни, и о творчестве, и воспоминаний современников, и интервью с самим поэтом. Я опасалась, что ничего нового у Лосева не найду. Но, знаете, я ошиблась, и меня это страшно порадовало. Все-таки сказывается то, что Бродский и Лосев были близкими друзьями, поэтому автору нет нужды строить догадки – он знает: что именно чувствовал его герой в тот или иной момент; какого мнения придерживался относительно людей и событий; почему поступал определенным образом, и какие мотивы руководили Бродским при этом. Я уверена, что биограф не имел намерения раскрывать секреты личной жизни поэта в угоду любопытствующим, но именно эта книга прояснила для меня некоторые вопросы драматичной, запутанной и даже таинственной истории отношений Бродского и Марины Басмановой. Думаю, нет необходимости пояснять, с какой осторожностью, тактом и уважением относится Лев Лосев к тому, о ком пишет. Ответственность-то немалая, когда так много знаешь, но не имеешь права сказать лишнего. Но и соврать, исказить факты ты себе не можешь позволить – уже как художник.

Я, наверное, все-таки не могу порекомендовать эту биографию для первого знакомства с жизнью Бродского. Да, Лосев говорит об основных датах и событиях, но не подробно. Это принципиальный для него момент, потому как совсем другая цель перед ним стояла. Лосев делает весьма глубокий анализ поэзии Бродского, а такие сведения лучше ложатся на уже подготовленную почву. К тому же, есть отдельное удовольствие находить в данной книге подробности, которых не найти в других. В таких кусочках информации – особенная сладость.

Еще мне очень импонировал тон Льва Лосева. Он пишет серьезно и спокойно, без пафоса, но в то же время не боится показаться излишне патетичным. Нет у автора привычки упрощать, либо иронизировать, либо снижать градус. Лосев с достоинством выдерживает свою особую интонацию и не идет на компромисс.

Спасибо Льву Лосеву за его вдохновенный и вдохновляющий труд.

Мне очень понравилась литературная биография,проникающая не только и не столько в обстоятельства частной жизни Бродского,сколько в его творчество,бросающее ярчайший отсвет на всю поэзию XX века.

В конце книги помещен маленький фотоальбом (там я,наконец,увидела Веронику Шильц,которой И.А. посвятил "Персидскую стрелу").

Рекомендую всем!

Поэзия - это моя жизнь и очень трудно найти хотя бы один день в моей жизни, когда я бы не читала стихи.

Назвать самого любимого поэта невозможно, их так много, любимых, но Бродский безусловно среди самых любимых, и наверняка войдет в мою первую десятку.

Я набросилась на эту книгу с яростным восторгом, но очень быстро усмирила себя и начала читать медленно и вдумчиво, потому что поняла, что главное для меня в этой работе не факты биографии любимого поэта, их я уже и так знала почти наизусть, а анализ развития его творчества, анализ его становления как поэта, анализ прямо-таки блестящий. Сам Лосев тоже говорит о том, что книга выросла из комментариев, когда закончив с разбором стихов автор почувствовал необходимость связать все в один текст:

Может быть, мне и не следовало писать эту книгу. Более тридцати лет ее герой был моим близким другом, а отсутствие дистанции не способствует трезвому подходу. И уж точно, Иосиф не одобрил бы эту затею. Но и не запретил бы. Сказал бы, как он говорил в таких случаях, пожимая плечами: «Ну, если тебе это интересно...» Интересно мне было в течение нескольких лет писать комментарии к его стихотворениям. Когда с комментариями было покончено, оказалось, что сопроводить их связным текстом, очерчивающим жизненный фон стихов, не только интересно, но и необходимо.

Этот "связный текст" Лосева увлек меня своим глубоким и необыкновенно интересным анализом, кое-где такими естественными, но новыми для меня связями (Слуцкий-Бродский, я знала только о влиянии Одена), и совсем уж неожиданными откровениями (о большой любви к Баратынскому).

Бродского в Слуцком привлекали не социалистические мотивы, хотя антибуржуазности он и сам был не чужд, а сила стиха. Слуцкий открыл свободное пространство между выдохшимися стиховыми формами девятнадцатого века и камерным чистым экспериментаторством. Оказывается, достаточно только чуть-чуть варьировать классические размеры – и стих, не разваливаясь, приобретает гибкость. Бродский начинает, вслед за Слуцким, осваивать нетронутые ресурсы русского классического стиха.

Пока читала Лосева, перечитала многое у Бродского, купила книгу Слуцкого (читала его в юности, но как давно это было) и прочитала с огромным восторгом от корки до корки, перечитала Баратынского, купила книгу Чеслава Милоша, почитала Семенова и много всего другого. Настоящее путешествие получилось, в мир поэзии, литературы, искусства, в мир творчества, которое неотделимо от жизни, творчества, которое вечно.

Спасибо. Мой восторг трудно выразить словами, я не поэт, но я живу поэзией, спасибо за эту книгу.

Жизнь слишком непредсказуема и абсурдна, чтобы ее можно было превратить в нарратив. Единственной литературной формой адекватной жизни является лирическое стихотворение, всегда многозначное и суггестивное. Поэтому Бродский всегда настаивал на том, чтобы о нем судили не по биографии, а по стихам.

...самым существенным, с точки зрения политической философии Бродского, здесь является то, что он не ставит знака равенства между тремя вовлеченными в афганский сюжет цивилизациями – примитивно-исламской, советской и современной западной. Ни одна из них не имеет в его глазах морального приоритета, каждая является носительницей зла, но в мрачноватом или, если угодно, реалистическом политическом универсуме Бродского виды зла различаются по степеням, почти как в Дантовом «Аде». Еще в стихотворении «К Евгению» из «Мексиканского дивертисмента» (ЧP) употреблен оборот «все-таки лучше»: сифилис и геноцид, принесенные конкистадорами в Америку, ужасны сами по себе, но «все-таки лучше», чем имевшая место до них туземная деспотия с человеческими жертвоприношениями. То же во втором афганском стихотворении. Западный мир отвратительно вульгарен, но там все-таки «лучше, чем там, где владыка – конус / и погладить нечего, кроме шейки / приклада». Еще ближе к центру абсолютного зла – тоталитарный коммунизм, характеристика которого явно перекликается с девятым кругом ада у Данте, где самые страшные грешники вморожены в лед. У Бродского: «Новое оледененье – оледененье рабства / наползает на глобус».

и подтвердила некоторые интуитивные догадки (Бродский был далек от философии, а также элитарности и зауми, слова "душа" и "Бог" не были для него абстрактными поэтическими категориями). По большому счету, книга освежила, систематизировала и углубила то, что и без того было в сознании, но не сказала мне почти ничего нового (того, что уже не прочиталось в эл. собрании поэзии и прозы и сборнике интервью Полухиной). Исключение - пара интересных писем к Иосифа Александровича к самому Лосеву, которые он щедро цитирует и два диаметрально противоположных воспоминания студентов о Бродском-преподавателе, одно из которых частично приведу:

"Бродский был в одно и то же время худшим и самым живым и увлекательным изо всех моих учителей. Худшим, потому что он не делал ничего, совершенно ничего, чтобы наша встреча с трудным поэтическим текстом стала приятной или, в обычном смысле, поучительной. Отчасти это происходило от его неопытности – прежде учить ему не приходилось, – отчасти потому, что его английский тогда еще оставлял желать лучшего. Но более всего это было выражением того, чем он был и что он понимал под поэзией. Поэзия не была чем-то, что можно «объяснить», усвоить и перемолоть в парафразе. По поводу чего можно сделать зарубку: постиг. Скорее, это была битва, в которую бросаешься полный страха и трепета, встреча лицом к лицу с самой материей языка. Такая встреча могла заколебать почву под нашими основными представлениями о бытии. Бродский выводил учеников, нас, на арену, но сражаться вместо нас он не собирался. В этом было что-то почти садистическое. По временам казалось, что нас окончательно разоблачили – не только наше невежество и банальность представлений о поэзии, но и то, как мы представляем себе мир вообще",

- пишет благодарный студент Бродского и литературный критик Стивен Биркертс. И еще, сознаюсь, что неправильно читала эту книгу. Правильно было бы читать ее с энциклопедическим словарем в одной руке (автор филолог и умные слова употребляет походя) и собранием сочинений Бродского в другой (некоторые стихи хочется перечитать после комментария Лосева, а в самой книге цитаты даются сжато, не хватает контекста). И это все что угодно, но не ЖЗЛ - многие момент жизни И. Б. опущены или упомянуты вскользь. Но как апологетический комментарий к творчеству - хорошо.