Текст книги "В оккупации. Дневник советского профессора"

Я думаю, что нигде в мире профессор не принужден жить в подобных условиях. Я занимаю две комнаты в перенаселенной квартире. В этих двух комнатах живут шесть человек (из них двое детей). Я ни минуты не могу остаться один. Заниматься, работать при таких условиях невозможно. Я много раз хлопотал перед секцией научных работников о том, чтобы мне предоставили квартиру хотя бы из трех комнат. Я всегда получал отказ. Я просил, чтобы мне дали лишнюю комнатушку в той квартире, в которой я живу. Каждый раз – отказ. В течение последних лет много раз здесь освобождались комнаты, но в них вселяли кого угодно (дворника, студентку, занимающуюся проституцией, учительницу, не имеющую никакого отношения к научной работе), но третьей комнаты мне не предоставляли. И это называется «бережным отношением к человеку»! Наряду с этим квартиры сотнями раздаются людям, которые в большинстве представляют лишь очень низкую социальную ценность!

Делается положительно все, что можно, чтобы уничтожить остатки русской интеллигенции. Сколько интеллигентов сосланы в Сибирь, в «восточные области» Европейской части СССР, на Соловки, на стройку канала Волга – Москва!.. А оставшиеся, за исключением нескольких тысяч привилегированных, поставлены в жуткие бытовые условия. А новой советской интеллигенции нет. Ведь нельзя же назвать интеллигентами полуграмотных людей, даже если они закончили высшее учебное заведение. Недели две тому назад была произведена проверка грамотности студентов Харьковского университета: им предложили написать диктант на русском языке. Оказалось, что 94 % студентов получили оценку «плохо» и «очень плохо» и лишь 0,8 % – оценку «отлично».

Итак, меньше одного процента студентов могут писать без ошибок. И это на 20-й год после Октябрьской революции. Такие интеллигенты могут скорее быть бременем, нежели пользой для государства. Одно дело, конечно, понастроить по планам старых русских инженеров и иностранных специалистов много фабрик и электростанций, а другое дело – создать свою, новую, социалистическую культуру. Ведь революция, всколыхнувшая глубокие массы народа, не выдвинула ни одного талантливого поэта, композитора, драматурга. Много и тех, и других, и третьих, но какова их ценность! Поэтому следовало как зеницу ока хранить остатки старой интеллигенции, ибо она возникла путем отбора наиболее одаренных представителей русского народа. Вместо этого интеллигенция затравлена, унижена, придавлена и в значительной мере уничтожена. Правильно сказал Сталин: «Кадры решают все». А с такими кадрами, какие имеются сейчас, больших культурных ценностей не создать.

2 января (утром)

Вчера производилась в Харькове предварительная перепись населения. Жителям нашей квартиры было заявлено, что до двух часов дня они должны сидеть дома и ждать переписчика. Между тем этот последний явился к трем часам. При заполнении анкеты некоторые недоразумения вызвал пункт «Верующий или неверующий?» Несмотря на то что в газетах неоднократно писалось о том, что гражданам гарантирована тайна их ответов, многие боятся сказать, что они веруют. Одна домашняя работница в нашей квартире сбежала, чтобы не заполнять эту анкету: она – верующая, но боится об этом заявить и вместе с тем не хочет лгать и говорить, что она не верит. Когда переписчик обратился с этим же вопросом к немке, служащей гувернанткой моей дочери, она оказалась в большом затруднении и не знала, что ответить. «Как вам сказать? – заявила она. – Временами я верую, а временами нет. Как когда! Раз в год я в церкви бываю!» Несмотря на это, ее записали неверующей.

Какое значение могут иметь подобные статистические данные, если люди боятся говорить правду? Все напуганы. Никто не верит обещаниям правительства. Вот и окажется, вероятно, что лишь ничтожная часть граждан СССР имеет веру в различные религии, а между тем это, несомненно, не так. Со слов одного летчика мне известно, что когда красноармейцы совершают прыжок с парашютом, они почти все, перед тем как прыгать, осеняют себя крестным знамением. Что это? Вера или просто привычка?

2 января (вечером)

Я заканчиваю чтение книги Макса Гельца «От белого креста к красному знамени». Русский перевод ее был издан в 1930 г. Макс Гельц – видный немецкий коммунист; в период 1918–1920 гг. он руководил несколько раз рабочими восстаниями, произвел много экспроприаций и, будучи арестованным, совершил несколько удачных побегов. Читая его книгу, я был глубоко удивлен тем, что гражданская война в Германии имела гораздо более гуманные формы, чем у нас, и тем, что немецкое правосудие, которое Гельц стремится размалевать самыми темными красками, является, по его же данным, бесконечно более справедливым и менее жестоким, чем советские политические органы, т. е. чем ГПУ.

Я невольно сравнил те условия, в которых я находился в течение моего заключения в специальном корпусе ГПУ УССР в 1933 г., с теми, в которых был Гельц в Моабитской тюрьме в Берлине. Гельц жалуется на то, что его выводили гулять в тюремный двор лишь на 20 минут. Что касается меня, то я не гулял ни разу в течение двух с половиной месяцев, и другие заключенные также не выводились на прогулки. Гельц жалуется на то, что его спрашивали «целыми днями». Между тем в ГПУ заключенных допрашивают преимущественно по ночам, а днем им строго запрещается спать. При этом человек скоро доводится до невменяемого состояния.

Гельц возмущается тем, что его камера ночью была все время освещена. «Ночи, – пишет он, – превратились из-за этого в сплошное мучение. Немногие люди могут спать при свете; я принадлежу к числу тех, кто не может уснуть в освещенной комнате, как бы он ни устал». Что бы он сказал, если бы был подвергнут заключению в спецкорпусе ГПУ! Там имеются камеры, в которые дневной свет не проникает никогда и которые все время, и днем, и ночью, освещены яркими электрическими лампочками. Во всех прочих камерах лампочки в 200 свечей горят целую ночь, и яркий свет ослепляет глаза заключенного. Гельц добился того, чтобы электрическая лампочка была обернута бумагой. Этого, конечно, никогда не разрешили бы в ГПУ. Защищая глаза от слишком яркого света, я пробовал прикрывать лицо кепкой, но вахтеры меня будили, грубо ругали и требовали, чтобы я снял шапку: им нужно было видеть мое лицо даже во время сна.

В Моабитской тюрьме заключенному давали 550 г хлеба и 1,75 литра супа в сутки. В ГПУ мне выдавали не более 300 г хлеба ужасного качества и две кружки борща из прогнившей капусты.

Гельц, сидя в тюрьме, читал книги Достоевского, Та-гора, Толстого и других писателей. Я в течение первых 40 дней заключения не только не имел книг, газет и журналов, но иногда у меня не было бумаги для подтирки и приходилось подтираться рукой, а затем мыть ее под краном.

Гельц с первых дней заключения получил трех адвокатов, с которыми он мог советоваться и которые были связью между ним и внешним миром. Что касается меня, то я, как собака, был схвачен на улице и до момента моего освобождения я оказался в полной изоляции, т. е. имел общение только с тем следователем, который меня допрашивал и который твердил мне: «Сознавайтесь, ибо вы находитесь в полной нашей власти. Ваша жена арестована, ваши дети брошены на произвол судьбы. Мы уничтожим не только вас, но и вашу семью». Эта ложь о моей семье была для меня самой ужасной из всех пыток.

Гельца публично судили; он имел возможность не только защищаться, но произнес даже речь, обличающую своих обвинителей. В ГПУ заключенный не видит никого, кроме одного или двух следователей. Суда нет. Вернее, коллегия ГПУ, состоящая из пяти человек, судит человека «заочно», т. е. лишь на основании материалов, представленных следователем.

Гельцу был предъявлен ряд обвинений; он возмущается тем, что некоторые из этих обвинений были ложными. Мне никаких обвинений не было предъявлено. Требовали от меня признания моих «преступлений», но, в чем они заключались, мне было неизвестно. Я чувствовал себя совершенно невиновным, но при таких условиях доказать мою невиновность я никак не мог.

Наконец, наиболее любопытными являются следующие слова Гельца: «Мне могло быть вменено только то, что я действительно совершил и что я совершенно открыто признавал: государственная измена, мятеж, конфискации, взятие заложников, взрывы железнодорожных путей и прочее. Таким образом, я был уверен, что дело закончится сравнительно благополучно, но допускал возможность того, что буду присужден к нескольким годам тюремного заключения». Эти фразы, перенесенные на нашу советскую действительность, показались бы трогательно наивными. Да ведь у нас за десятую часть каждого из упомянутых политических преступлений ГПУ присудило бы, не колеблясь, к смертной казни. Если бы ГПУ захватило какого-нибудь контрреволюционера такого крупного масштаба, каким среди немецких коммунистов был Гельц, с ним недолго бы церемонились: его немедленно бы расстреляли. Ведь у нас, не колеблясь, казнят за гораздо меньшие проступки.

Произведенное мною сравнение между условиями тюремного заключения в СССР и в Германии ярко показывает, какой степени одичания достигли чекисты, применяющие все средства для того, чтобы добиться хотя бы ложного сознания. А ведь мне говорили, что я нахожусь в особо привилегированных условиях. И я верю этому. Ведь я у них считался не «безнадежным». Трудно вообразить, в каких же зверских условиях находятся те, судьба которых предрешена. Но самое возмутительное – это то, что все следователи, с которыми я имел дело, мне твердили, что ГПУ – это самое гуманное учреждение из всех существующих в мире судебных органов для политических заключенных. Вот эта ложь является, пожалуй, еще более возмутительной, чем те невероятные издевательства, которым подвергаются в ГПУ нередко совершенно невиновные люди, не знающие даже, за что их арестовали!

Все это приводит к мысли о том, что столь утонченное глумление над личностью возможно только у нас вследствие некультурности и одичалости народа. Есть основание думать, что, если коммунизм восторжествует в других странах, он примет там совершенно иные, более человеческие формы, нежели в СССР. Есть даже надежда, что победа коммунизма в других странах приведет к некоторому смягчению политического гнета у нас. Это, к сожалению, единственная надежда на улучшение того ужасного положения, в котором очутился 170-миллионный народ. Но, конечно, эта надежда имеет очень мало шансов сбыться. Другие европейские народы слишком культурны, чтобы пожелать установления у себя той азиатчины, которая столь пышно расцвела у нас и которая под новым обликом является повторением худших времен русской истории, а именно опричнины Иоанна Грозного и аракчеевщины. Впрочем, ведь фашизм является воскрешением той же азиатчины, но под другими лозунгами. Поскольку он восторжествовал в некоторых странах, почему бы не мог прийти ему на смену коммунизм?.. Если эта смена действительно возможна, хоть бы она наступала поскорее: может быть, нам станет немного легче дышать…

3 января

Хотя моя ангина еще не закончилась, я пошел сегодня на несколько часов в Институт ортопедии. Перед началом одного совещания в кабинете директора проф. Левин рассказал некоторые новости относительно недавно закончившегося съезда невропатологов. Не ручаюсь за их абсолютную точность, так как сам Левин на этом съезде не был. По его словам, там выступал народный комиссар здравоохранения Каминский и взял под свою защиту проф. Штефко и проф. Левита, научные работы которых недавно резко критиковались в советской центральной прессе. В частности, в «Известиях» была напечатана статья невропатолога Сеппа, который охарактеризовал некоторые работы Штефко по капилляроскопии как фашистские и контрреволюционные. Говорят, что Каминский в своей речи резко отозвался о статье Сеппа и заявил в свою очередь, что это «контрреволюционный бред». То, что достоверно, это то, что он изъял из 1-го бюллетеня съезда ту часть, в которой приводилась критика работ Левита и Штефко.

Но Каминский, очевидно, переоценил свою власть. Поскольку статья Сеппа уже появилась в «Известиях», т. е. была как бы санкционирована коммунистической партией, выступать против Сеппа было равносильно выступлению против решений партии. Поэтому «Правда» откликнулась на речь Каминского заметкой о том, что нарком здравоохранения взял под защиту контрреволюционные работы, и Каминскому пришлось вновь выступить на том же съезде с покаянной речью и признать свою «ошибку». Вероятно, найдутся даже люди, которые поверят в то, что это покаяние было искренним…

Ну а теперь по существу вопроса… Каминский был, конечно, прав в своем первом выступлении. Не подлежит сомнению, что статьи вроде той, которую написал Сепп, имеют глубоко контрреволюционный характер, потому что они приносят большой вред делу распространения коммунизма. Ведь фашисты прекрасно могут использовать подобную статью, для того чтобы показать всему научному миру, какому гнету подвергаются советские ученые, которые даже при исследовании строения капилляров подвергаются опасности быть отнесены к числу фашистов и контрреволюционеров. Достаточно для этого, чтобы кому-нибудь пришло на ум извратить смысл научной работы и двумя-тремя случайно вырванными из нее цитатами доказать, что мнения ученого расходятся с правоверным марксизмом и диалектикой. А сколько таких критиканов! Некоторые людишки даже специализировались на этом деле!.. Их профессия – быть критиками. Сами они не создают никаких ценностей. Их роль заключается лишь в том, что они определяют, расходится ли критикуемая ими работа с генеральной линии партии и с марксизмом. На диалектической бирже такие людишки пока ценятся очень высоко, хотя их реальная социальная ценность в действительности является не положительной, а отрицательной.

Неужели у наших правителей не хватает ума, чтобы понять, что всем этим титулованным диалектикам и правоверным критикам грош цена, что большинство из них не способно самостоятельно написать хоть самую скромную научную работу, что все их искусство заключается в псевдонаучном словоблудии и что они пользуются своим положением и незаслуженным авторитетом, для того чтобы тормозить работу тех, кто создает реальные научные ценности!

А сколько таких людишек мне пришлось видеть и сколько вреда они принесли советской науке!

4 января

Меня очень беспокоит психическое состояние моей жены. В течение последних 6–7 лет ее характер резко изменился. Она стала очень раздражительной, дома постоянно кричит и на детей, и на меня, и на домашнюю работницу. Кроме этого, у нее начинает развиваться нечто вроде мании преследования. Во всех окружающих она видит шпионов ГПУ, ей кажется, что даже близкие ее знакомые являются секретными агентами. Эти сильные изменения характера, эта психическая неуравновешенность возникли, конечно, как результат бесконечных преследований и издевательств на службах.

Началось все это примерно в 1930 г. Самые невинные научные работы браковались рецензентами или цензурой как политически неблагонадежные. В 1932 г. двумя аспирантами института Истории материальной культуры была напечатана статья в газете «Комунiст», в которой работа моей жены по антропологии болгар называлась фашистской, хотя никаких политических вопросов там не затрагивалось. В 1933 г. жена много пережила во время моего ареста. Затем была напечатана в одном киевском научном журнале ее реферативная статья об антропологических работах в области физкультуры, и редакция, чтобы снять с себя ответственность, «на всякий случай» поместила примечание, в котором говорилось о том, что хотя данная работа распространяет расовые теории, тем не менее она печатается, т. к. представляет некоторый интерес.

Затем последовало увольнение из Института истории культуры с исключением из профсоюза за контрреволюцию. Потребовалось полтора года хлопот, чтобы восстановить себя в союзе. Затем много волнений испытала жена в связи с увольнением меня из университета за фашизм, причем безграмотный ректор обвинил меня в том, что под моей редакцией появилась научная статья моей жены, в которой приводились данные о форме грудных желез у украинских, русских и еврейских женщин. В этом и заключались фашизм и распространение расовых теорий.

Затем, около месяца тому назад, в Институте физической культуры мою жену обвинили в фашизме за то, что в 1929 г. она напечатала работу об антропологии евреев. Нашлись даже умные люди, которые заявили, что в этой статье имеется антисемитизм. Насколько все эти обвинения абсурдны, видно хотя бы из того, что эта работа была напечатана в еврейском научном журнале «ОЗЕ – Rundschau». Станет еврейский журнал печатать антисемитские и фашистские статьи! Все это глупость и подлость!

А все дело в том, что Институту физической культуры было приказано покаяться в идеологических грехах. Педологических данных было очень много в статьях директора института Бляха. Но об этом решили умолчать: видите ли, неудобно дискредитировать директора. Решили раскритиковать работу, не имеющую ничего общего с педологией хотя бы потому, что жена произвела антропологическое исследование только взрослых евреев. Эта работа была признана фашистской, потому что, дескать, автор недостаточно ярко подчеркнул, что физическое развитие евреев улучшилось под влиянием социальных мероприятий, проведенных советской властью. Выходит, что нужно в каждой научной работе восхвалять социальные мероприятия советской власти; в противном случае статья будет признана фашистской.

Идиоты! Научная мысль вами окончательно задушена. Сколько научных работников совершенно невинно пострадали из-за глупости и гнусности подобных «критиков». Сколько талантливых людей бросило научную работу по этой причине. Например, проф. Жинкин, уже старик, талантливый литературовед, несколько лет тому назад поступил студентом в политехнический институт, получил диплом и стал плохим инженером-химиком.

Что это? Глупость или вредительство? По моему совету жена недавно ушла из Института физической культуры, ссылаясь на сердечное заболевание. Она прослужила 12 лет и является почти единственным специалистом в своей области. Конечно, найдутся претенденты на ее место. Но они ее заменить не смогут. Чего же добились те болваны, которые называли жену фашисткой? Того, что они лишили институт незаменимого работника. Правда, это им глубоко безразлично, так как этих советских чинушек с партийным билетом или без оного меньше всего интересует наука. Не найдется, конечно, никого, кто мог бы их хорошенько высечь за наделанные пакости, подобно тому как секут щенка, наделавшего на пол. Наоборот, тот вред, который они принесли, будет называться «проявлением бдительности». Чего доброго, они друг друга премируют за подобную «бдительность». Им, конечно, меньше всего дело до того, что научный работник с большим стажем доведен до отчаяния, покинул эту службу и собирается вообще бросить всякую научную работу. В других условиях заниматься наукой есть величайшая радость. В наших условиях это есть невероятно тяжелые и унизительные переживания!

Научный работник совершенно беззащитен против тех подлецов, которые приставлены к нему для наблюдения за ним и которые в любой момент могут устроить ему какую-нибудь пакость!

6 января

Выясняются некоторые подробности того маленького скандала в благородном семействе, который произошел на всесоюзном съезде невропатологов в Москве. В своем выступлении народный комиссар здравоохранения Ка-минский очень резко отозвался о статье проф. Сеппа в «Известиях» и назвал его черносотенцем. Действительно, Сепп, уже пожилой психиатр, в довоенное время был черносотенным профессором, а сейчас настолько полевел, что выступает как правоверный коммунист и даже (как говорят) является членом коммунистической партии.

Каминский взял также под защиту работы проф. Левита. Кто-то ему крикнул, что Левит не то троцкист, не то поддерживал троцкистов. На это Каминский возразил, что можно иметь ошибочные политические взгляды, но в науке придерживаться правильных мнений. С коммунистической точки зрения это, конечно, ересь! Затем взял слово некий Новицкий, член ЦК партии, и раскритиковал выступление Каминского. Прошло два дня, и вот на той же трибуне появился Каминский и произнес покаянную речь. Он, очевидно, не учел, что в Советском Союзе во всех вопросах, даже весьма отдаленно касающихся политики, не может быть двух мнений, а лишь одно, считающееся единственно правоверным.

Сегодня пришлось также слышать некоторые интересные подробности тех событий, которые произошли на всеукраинской конференции по патологии и гигиене труда, состоявшейся в Харькове в конце декабря 1936 г. Конференция протекала тихо и планомерно, как вдруг на ней появился заместитель наркома здравоохранения УССР Медведь. Он пришел с кипой книг, попросил слова. Начался идеологический разгром научных работ. Такая-то работа оказалась контрреволюционной, какая-то – просто бесполезной. В подтверждение своих слов Медведь привел цитаты из этих работ. Он критиковал, в частности, научные труды проф. Кагана, директора харьковского Института патологии и гигиены труда. Затем в прениях было предоставлено слово Кагану. Он указал на то, что Ленин, прежде чем высказаться о трудах Плеханова, четыре года их изучал. Между тем Медведь не потрудился даже прочитать до конца те работы, которые он критиковал. Каган указал, что в одной из своих статей, о которых говорил Медведь, он действительно высказал на какой-то странице идеологически неправильные взгляды, но несколько страниц дальше он сам раскритиковал это мнение и указал на его невыдержанность и неверность. Если бы Медведь относился добросовестно к критике, он потрудился бы просчитать всю работу и не вырывал бы из нее отдельные цитаты, которые не отражают взгляды автора.

Подобное недопустимое отношение к критике научных работ является обыденным явлением. До Медведя в Харькове на этом специализировался некий Я. И. Лифшиц (ныне исключенный из партии якобы за близость к троцкистам). В своих выступлениях он также имел обычай критиковать работы, либо вовсе не читая их (по одному заглавию), либо не читая их до конца и вырывая из них отдельные фразы, либо сознательно извращая смысл того, что написано в работе. А сколько развелось теперь таких специалистов по правоверной научной идеологии. Трудно учесть, сколько вреда они принесли, сколько людей они незаслуженно осмеяли!

Коммунисты заявляют, что критика должна быть непримиримой, беспощадной и не должна считаться с личностями. Хорошо, но прежде всего она должна быть честной, т. е. не должна извращать действительность. К сожалению, с этим последним условием на практике совершенно не считаются. Если политически выгодно уничтожить человека, то его подвергают самой несправедливой, самой незаслуженной критике. У нас ни в чем нет меры. Если хвалят человека, то его захваливают так, что приносят ему громадный вред, ибо он начинает себя переоценивать. Если его ругают, то ругают так, что от него не остается и мокрого места. При этом человек вполне ценный и нужный для социалистического строительства оказывается настолько оплеванным, что он на всю жизнь теряет охоту работать и чувствует себя душевно разбитым человеком.

Чем это объясняется? Широкой русской натурой, т. е. многовековым холопством, безудержным хамством и глубоким пренебрежением к чужой личности. Отсутствие собственного достоинства заставляет этих людей удивляться тому, что в других еще сохранилось это чувство. Они просто не понимают, что у других людей может быть то, чего в них нет. Яшка плюнул в лицо Ваське; Васька утерся и плюнул в лицо Яшке, а затем оба вместе пошли выпить по рюмке водки. То же самое и в деле «большевистской критики». Сегодня Яшка раскритиковал работы Васьки и заявил, что в них имеются контрреволюционные установки. Васька утерся и публично признал свои ошибки, хотя никаких ошибок у него не было. Затем на следующем собрании Васька «критикнул» научные работы Яшки. Этот последний также утерся и публично признал свои несуществующие ошибки. А в конечном итоге и Яшка, и Васька – наилучшие в мире друзья, и им обоим глубоко наплевать на науку. Прикажет начальство, и сегодня они раскритикуют ламаркизм и будут каяться, что они ламаркисты. Через год ветер повернет в другую сторону, и оба эти парня раскритикуют дарвинизм и будут каяться в том, что они дарвинисты. А в конечном итоге оба они являются лишь двумя мелкими советскими чинушками, которые не имеют ни малейшего понятия о том, что такое наука, научные исследования, что такое искание истины.

8 января

Советские газеты, захлебываясь от ведомственного восторга, на все лады комментируют исключение академиков Ипатьева и Чичибабина из числа граждан СССР за то, что они отказались вернуться из-за границы. В политическом отношении это достаточно глупый поступок, потому что он продемонстрировал лишний раз всему миру отсутствие какой бы то ни было свободы личности в СССР. Лишение двух старых и почтенных ученых гражданства за то, что они по первому зову не вернулись на родину, является крупной политической ошибкой, которой, конечно, воспользуется враждебная советской власти печать «буржуазных» стран. Но каждый волен совершать ошибки: этим возмущаться не приходится. То, что действительно возмутительно, это та шумиха, которую подняла советская пресса по поводу публичного выступления профессора Ипатьева, сына академика. От своего имени и от имени своей сестры профессор Ипатьев отрекся от своего отца и заявил, что он стыдится носить его фамилию. Дальше идти некуда! Советские писаки пускают слюнки от удовольствия, комментируя этот позорнейший поступок, который, вне всякого сомнения, является вынужденным. Кто поверит, что дочь и сын добровольно отреклись от отца и чуть ли не прокляли его за то, что он не прибежал, как собачонка, по первому зову хозяина? Судя по тому, что проделывали со мною в ГПУ для того, чтобы добиться от меня показаний, я могу себе вообразить, какой нажим был произведен на семьи двух сбежавших из советского рая академиков.

Винить проф. Игнатьева и его сестру, конечно, не приходится: они поступили так, чтобы спасти себя и, может быть, спасти своих близких. В противном случае их отправили бы в «восточные области европейской части СССР», т. е. туда, куда два года тому назад выслали около 50 000 интеллигентов (после убийства Кирова). Много подлых поступков совершаются на наших глазах: одни люди предают других, клевещут даже на собственных друзей иногда из-за личной выгоды, иногда по принуждению. Но до какой степени нравственного падения, до какой глубины человеческой мерзости нужно докатиться, чтобы потребовать от детей, чтобы они из-за политических соображений отреклись от собственного отца! В былые времена каждый с ужасом и презрением отнесся бы к подобному поступку. В наше же время понятия добра и зла настолько извратились, что находятся люди не ужасающиеся, а восторгающиеся подобной мерзостью! Бездна человеческой подлости является неизмеримой!..

9 января

Я иногда спрашиваю себя, почему во мне так сильно бурлит протест против несправедливости, глупости и лжи, которые я вижу кругом. Ведь если справедлив марксистский афоризм о том, что «бытие определяет сознание», я должен бы быть вполне довольным своим существованием. Допустим, что завтра внезапно изменится политический режим в СССР, что в России устанавливается фашистский или буржуазно-демократический строй. Что я выгадаю от этой перемены? – Решительно ничего. Может быть, выгадают те, у кого была частная собственность. Но у меня не было никакого имущества, ни земли, ни фабрики, ни дома, ни денег в банке. Я самый настоящий пролетарий. Моя мать живет во Франции без копейки денег (мне приходится ежемесячно высылать ей 170 рублей).

Свою самостоятельную жизнь я начал в 1917 г., приехавши в Россию с 400 рублями. Я зарабатывал деньги сперва уроками французского языка, затем службами в различных советских учреждениях. Все то немногое, что у меня имеется сейчас, приобретено моим собственным трудом. При любой политической перемене я могу только проиграть, но отнюдь не материально выиграть. Моя специальность такова, что она, по сути, мало нужна при любом политическом строе. При советской власти материально я мало приобрел, но даже в самые голодные времена жил с семьей, не испытывая нужды. Я не голодал. Правда, квартирные условия у меня ужасные, но ведь не это же вызывает во мне протест против политического гнета. Казалось бы, мое «бытие» таково, что мое «сознание» должно было бы привести меня к полному сочувствию всему окружающему. В чем же дело? Чем же я недоволен?

Размышляя об этом, я пришел к выводу о том, что материальное положение человека может определять его сознание только в том случае, если этот субъект имеет очень низкое духовное развитие. В противном случае интеллектуальные запросы имеют большее значение, нежели материальные. Если бы я заботился только о благосостоянии своей семьи, я был бы таким, как многие окружающие меня люди: я раболепствовал бы перед авторитетами, прославлял бы «гениального» Сталина, ежечасно благодарил бы мысленно советскую власть за то, что она обеспечила и семье, и мне кусок хлеба и известное количество земных благ. Но ведь человек живет не только своим желудком. Ведь он чувствует, он мыслит – в нем есть непреодолимая потребность свободно выражать свои чувства и мысли. А вот это-то и запрещено в СССР. Вернее, допускается выявление лишь строго стандартизированных чувств и марксистски рационализированных мыслей. Это равносильно тому, что жителям СССР запрещено мыслить и чувствовать, что, в свою очередь, равносильно духовному умерщвлению человека.

Сталин, по примеру великих угнетателей человечества, сделал все, чтобы лишить граждан СССР возможности думать, оставивши монополию мысли за собой. Остальным остается право как бараны ссылаться на слова «великого вождя» и комментировать мысли сего «гениального» человека. Для меня, как, впрочем, и для многих других, это слишком мало. Я не претендую на гениальность, но при всей скромности моих мыслительных способностей я испытываю потребность мыслить без вечных ссылок на марксистские авторитеты. Этой потребности я удовлетворить не могу, ибо, вопреки красивым словам, записанным в сталинской конституции, в СССР нет ни свободы слова, ни свободы печати. Если наш «великий вождь» пока не уничтожил свободы мысли, то только потому, что «сие от него не зависело».

В человеке есть непреодолимое стремление к истине. Именно этот категорический императив заставлял людей во все времена жертвовать самым драгоценным, что у них было, т. е. собственной жизнью и жизнью близких им людей во имя различных идеалов. В искании правды люди давали сжигать себя на кострах, распять на крестах, подвергались нечеловеческим мучениям, предпочитая пытки и смерть отказу от того, что они считали истиной. Это искание правды в большей или меньшей степени имеется в каждом человеке. Лишь умственно наиболее убогие почти не испытывают это стремление установить то, что они считают правдой. Этот порыв к истине проявляется уже в раннем детском возрасте. Попробуйте ребенку пяти лет сказать, что белый предмет является черным. Он обязательно будет спорить с вами и утверждать, что черное есть черное, осуществляя при этом основной принцип нашего мышления, выражающийся формулой: «То, что есть, есть».