Текст книги "России верные сыны"

Можайский тотчас же отдал ему запечатанные печатью Чернышева бумаги и сел в стороне, чтобы не отвлекать Мархоцкого от дела. Мархоцкий запер дверь на ключ, потом, извинившись перед гостем: «Дело прежде всего!» – взломал печати и принялся пробегать глазами бумаги. Донесения агентов относились к декабрю 1812 года, когда Наполеон уже успел сесть» с Коленку-ром в сани в местечке Сморгонь и покинуть остатки разгромленной великой армии.

Можайский следил за выражением лица Мархоцкого. То вдруг побледнел и прочел вслух:

– «Император сказал: «Правда, я потеряй в России двести тысяч человек; в том числе были сто тысяч лучших французских солдат; о них я действительно жалею. Что до^: остальных, то это были итальянцы, поляки и главным образом немцы…» Поляки, – повторил Мархоцкий, покачав головой. – Какая черствость сердца и в большом, и в малом! Когда Наполеон скакал через Польшу с Коленкуром, почтарь замерз на козлах его возка, он даже не спросил о несчастном.

Он снова углубился в чтение бумаг; лицо его было серьезным и строгим. Наконец, кончив читать, Мархоцкий хлопнул рукой по бумагам:

– Господам наполеонистам будет горько читать донесения шпионов герцога Бассано… Особенно тем, кто отдал своих сыновей на съедение ненасытному Ваалу! Так писать о самых верных и преданных своих слугах! Не знаю, кто именно обозначен здесь кличкой «Дафнис», но это, я думаю, человек хорошо осведомленный, и ему хорошо известно, что именно писал Наполеону герцог Бассано о горячих сторонниках Наполеона, как он низко ценил людей, погибших в снегах России.

Затем он сложил и спрятал бумаги, застегнув наглухо мундир.

– Тут, в усадьбе моей тетушки, живут по законам старинного гостеприимства, совсем не так, как жила графиня Анна-Луиза в своем парижском особняке. Многое вас позабавит… Прошу вас, однако, самым строгим образом сохранять инкогнито. Дом полон сторонников Понятовского и Бонапарта, господин де Плесси! Француз, каковы бы ни были его убеждения, не вызовет в них вражды или подозрения… Хорошо, что вы попали к именинам тетушки: в этой сутолоке вряд ли обратят на вас внимание…

Они снова заговорили о последних событиях. Мархоцкий – преданнейший приверженец князя Адама Чарторыйского – был хорошо осведомлен обо всем, что произошло после того, как разбитые французы ушли за Вислу.

– Я своими глазами читал письмо князя императору Александру: «Если вы, ваше величество, протянете польскому народу руку в тот момент, когда он ждет, что последует месть победителя, и даруете ему то, за что он сражался, действие будет магическое, – вы будете удивлены и тронуты…» Император ответил, что чувство мести незнакомо ему и намерения его относительно Польши не изменились… Только безумцы могут ожидать возвращения Наполеона, но в каждом доме, чуть не в каждой семье раздоры… Отец князя Адама, князь Адам-Казимир, был председателем сейма герцогства Варшавского и провозгласил генеральную конфедерацию, брат князя Адама, Константин, сражался под знаменами Иосифа Понятовского и Наполеона… Но князь Адам верит в великую Польшу, в независимую Польшу, в тесном единении с Россией.

Можайский слушал пылкие речи молодого человека и думал о том, что Наполеон стоит с многотысячным войском на берегах Эльбы, что Австрия все еще в союзе с Наполеоном, что император Александр в союзе с Пруссией, что Англию вряд ли обрадует единение славянских стран; он думал о том, что уже давно мешает единению двух славянских народов, и о будущем, которое сокрыто во мраке…

В архиве Воронцова он нашел копию донесения Семена Романовича в Петербург. Семен Романович писал о том, что Пруссия издавна подстрекает русских самодержцев против Польши, Пруссия была злым гением их политики…

Можайский внимательно поглядел на Мархоцкого и сказал:

– Верю, что у наших народов один путь. Но не вельможам решать судьбы поляков и русских, а тем, кто всем сердцем желает своим соотечественникам вольности, равенства, братства… и просвещения.

– Рад слышать эти слова от русского, – заговорил Мархоцкий, – такие люди есть в моем отечестве и в России. Не им дано в эти годы решать судьбы народов в духе вольности и равенства… Но мечтать об этом – должно. Жаль, что жизнь человеческая коротка, и может быть, не одно поколение придет на смену нашему, прежде чем…

Он умолк на мгновение и продолжал уже спокойно, без тени волнения:

– Вы здесь увидите странное для вас общество и, вероятно, осудите этих людей… Я сам также неблагосклонно отношусь к ним, но ведь и князь Адам, патриот, человек благороднейших чувств, порой строго осуждает своих соотечественников за леность, легкомыслие, пустоту и смешное честолюбие. Здесь, в глуши, все эти пороки видишь еще явственнее. Впрочем, вы гость, не будьте же слишком суровы к провинциальному гостеприимству…

– …тем более что гость завтра чуть свет покинет этот дом, – заметил Можайский. – Мне следует сохранять инкогнито еще и потому, что по соседству стоят австрийские гарнизоны. Все, что делается здесь, вероятно, известно союзникам Наполеона. Мы с вами, разумеется, еще не знакомы…

– Разумеется… Желаю повеселиться и весело провести день и вечер.

Они простились.

Можайский почти не чувствовал усталости, когда за ним пришла все та же пожилая кокетливая дама и пригласила в танцевальный зал.

Он прошел за ней через полутемный коридор, поднялся по винтовой лестнице и остановился, ослепленный светом и оглушенный оркестром, гремевшим на хорах, у него над головой.

День догорал, в зале уже зажгли алебастровые лампы и сотни свечей. Смех, восклицания, гром музыки – все это после лесной тишины ошеломило Можайского.

Полукруглый зал был наполнен танцующими парами. Он угадал – общество было то же, что и во времена его детства в домах у польских и литовских помещиков. Однако картину оживляли мундиры офицеров, доломаны и ментики польских гусар. Дамы тогда уже одевались в тяжелые, затканные золотом платья из лионского бархата, в моде были кашемировые шали, но в этих местах все еще носили белоснежные одеяния эпохи Директории.

Вальс не достиг этих отдаленных углов. Впрочем, мода на вальс широко распространилась лишь после Венского конгресса, когда, по выражению мемуаристов, король вальса Ланнер дирижировал вальсом королей. В замке Грабовской танцевали кадриль, кадриль-лансье – церемонный и неторопливый танец. Кавалеры и дамы шли навстречу друг другу, отвешивая поклоны.

Можайский подумал о том, что прежде всего следует представиться хозяйке. Анна-Луиза Грабовская – это имя казалось знакомым, когда его назвал Чернышев… И только сейчас он вспомнил: это та самая дама, которую чудом спасли из пламени, когда случился пожар на балу у князя Шварценберга, австрийского посла в Париже.

Это было 1 июня 1810 года, когда империя Наполеона была в апогее величия и славы. Австрийский посол князь Шварценберг дал праздник по случаю свадьбы Наполеона и Марии-Луизы, дочери императора Франца. В одну ночь был построен из дерева просторный танцевальный зал. Его осветили тысячами свечей, убрали гирляндами роз и расписными щитами с вензелями новобрачных. Внезапно загорелся один из бумажных щитов, и тотчас пламя охватило весь танцевальный зал. Мужчины в расшитых золотом мундирах, женщины в тяжелых бархатных платьях, в бриллиантовых диадемах с криками метались в пламени. В огне погибла невестка австрийского посла, княгиня Шварценберг, и многие именитые господа и дамы.

За несколько минут до пожара Можайский вышел разыскать карету Куракина, русского посла в Париже. Здесь, в первый и в последний раз в жизни, он увидел Наполеона. Освещенный пламенем император стоял на площади, окруженный придворными, и отдавал приказания саперам и пожарным. Даже на пожаре он никому не уступал права командовать, и в памяти Можайского остался смуглый человек небольшого роста; в мундире гвардейских егерей, освещенный колеблющимся пламенем. Обрушилась крыша, полетели горящие головни, а он все стоял, покрикивая на пожарных, и тысячная толпа на площади смотрела на него, а не на горящее здание…

Приняв непринужденный, слегка скучающий вид, Можайский прошел в боковую галерею. Там ему открылась смешная картина: на диванах и в креслах спали люди, одетые в старопольскую одежду, в голубые, желтые кунтуши с откидными рукавами.

Вдруг в зале снова заиграла музыка, раздался грохот каблуков и звон шпор. Кое-кто из спавших в креслах поднял голову. Трое вскочили и устремились на звуки музыки. В зале развевались белоснежные платья, сверкали драгоценные камни. Можайский подумал: «Да, эти баловни судьбы могут спокойно пировать и веселиться, они обязаны этим весельем ста тысячам русских, навеки уснувшим на Бородинском поле, под Красным, под Малоярославцем…»

Он горько усмехнулся и хотел возвратиться в свою комнату, но прямо перед собой увидел молодую женщину. Она была бы очень красивой, если бы не тень усталости от бурно прожитой жизни, легшая у рта.

Можайский отступил в сторону и поклонился.

– Мне показалось, что вы скучаете, – сказала она. – Но почему бы вам, молодым людям, не веселиться? Жить среди военных бурь, видеть вокруг только горе и смерть… Бедные люди, вы не знаете молодости.

– Я здесь случайный гость, – сказал Можайский, – у меня нет ни друзей, ни знакомых, и, признаюсь, мне не весело.

– Вы приехали издалека?

– Да, и завтра же уеду. Если бы не странная манера приглашать гостей, я не оказался бы гостем этого дома.

– Куда же вы держите путь, если это не тайна?

– Никаких тайн… Я француз, эмигрант, мой отец был губернатором в Пуату, он погиб в дни террора… – Можайский рассказывал очень естественно, все было взвешенно и обдуманно заранее. – Я жил в Англии. Месяц назад английский корабль привез меня в Ригу. Теперь я пробираюсь в главную квартиру русской армии, – это где-то возле Бреславля.

– Бреславль в руках французов.

– Я этого не знал… Ну что ж, придется ехать туда, где я найду главную квартиру. У меня письмо к графу Рошешуар, генерал-адъютанту императора Александра.

– И вы, француз, будете сражаться против Франции?

Они отошли к нише окна. Она с любопытством смотрела на Можайского.

– Бонапарт – не Франция. Человек, который осмелился сказать: «Не я нуждаюсь во Франции, а Франция нуждается во мне», – не француз. Я буду сражаться против тирании, за свободу народов.

– Все равно вы будете сражаться против ваших соотечественников, – несколько сурово сказала она.

– Мадам, – продолжая разыгрывать волнение, ответил Можайский, – я француз и, возможно, буду принужден сражаться против моих соотечественников. Но прославленный генерал Моро возвращается в Европу из Америки, чтобы сражаться против Бонапарта.

– И вы думаете, что он решится запятнать себя братоубийством?

Вероятно, разговор слишком затянулся. Собеседница Можайского принужденно улыбнулась, готовая оставить гостя, но в противоположном конце галереи вдруг появилась другая женщина. Она шла очень медленно, шаль падала с ее плеч и волочилась по полу. Она не видела ни Можайского, ни его собеседницы и остановилась, как бы прислушиваясь к музыке. Собеседница Можайского хотела отойти, но что-то в его лице, во взгляде удивило ее. Изумление, тайную боль, гнев – все это вместе вдруг отразило лицо этого самоуверенного и пустого, как ей казалось, молодого человека, искателя счастья.

– Что с вами? – спросила она.

Он ответил не сразу и с видимым смущением:

– Нет… Ничего…

Потом что-то пробормотал о даме, которая появилась и тотчас же скрылась.

– Это мадам Лярош, моя приятельница… Приятельница хозяйки и ее гостья. Муж ее тяжело ранен, она не хочет появляться в обществе. Вы как будто взволнованы?

– Разве мог я, француз, без волнения слышать ваши упреки… – довольно естественно сказал Можайский. – Не так легко решиться воевать против своих соотечественников. Но если моя родина устала, если народ жаждет мира, а этот человек приносит ей только горе, смерть, отчаяние…

– Я видела его не раз, – улыбнувшись, сказала собеседница Можайского. – Черты лица мне показались красивыми, но невыразительными… Гладкие, черные, плотно лежащие волосы, светло-серые глаза. Взгляд быстрый и рассеянный, точно он никогда не слушает, что ему говорят, и отдается своим мыслям. Лицо матовой белизны, античный профиль… Однажды он улыбнулся, и, верите ли мне, что-то кроткое было в его улыбке. А говорят, он несет с собой только несчастье… Что бы ни говорили, я верю, что это великий человек… Если бы не несчастный русский поход, Польша была бы могущественной и независимой! – Она произнесла эти слова как бы с вызовом и посмотрела прямо в глаза Можайскому.

– Он обещал то же Италии. Разве он не говорил, что желает видеть Италию сильной и могущественной, в ряду великих держав? А вместо этого он ограбил ее дворцы и картинные галереи. Цвет Италии – двадцать семь тысяч молодых людей после карнавальных празднеств отправились в русский поход. Вернулось несколько сот счастливцев…

Все, что говорил Можайский, было естественно в устах француза-эмигранта, к тому же он говорил искренне.

– С вами трудно спорить, – сказала его собеседница. Они покинули нишу окна и шли в сторону танцевального зала. Их вновь оглушил гром музыки, взрывы смеха, звон шпор.

– Завтра гости разъедутся, здесь будет тихо, как в склепе, – с усмешкой произнесла спутница Можайского и, кивнув на прощание, скрылась в толпе гостей.

Только тогда Можайский заметил, что краснолицый, дородный господин в голубом фраке глядит на него в упор пристальным и как будто недружелюбным взглядом.

– Простите, меня, – сказал ему Можайский, – могу я узнать, кто эта дама, удостоившая меня долгой беседы?

Дородный, краснолицый человек принужденно засмеялся:

– Бог мой! Я думал, вы знакомы с детских лет… – И вдруг, окинув Можайского холодным взглядом: – Это хозяйка дома, сударь, и гостю прежде всего следовало бы представиться ей.

Можайский не обратил внимания на вызывающий тон, но то, что дама, с которой он говорил о войне, о Франции, о Польше, оказалась хозяйкой, Анной-Луизой Грабовской, было для него неожиданностью. Он, может быть, задумался бы над этим, если бы не другое, более важное обстоятельство: здесь, в Силезии, в поместье Грабник, он встретил Катеньку Назимову, свою бывшую невесту, теперь жену француза, полковника Августа Ляроша.

Первая мысль – уехать из этого дома! Но прежде нужно найти Стибор-Мархоцкого и тайком предупредить о своем отъезде. Можайский искал его в зале, где были накрыты столы, бродил, среди упившихся и объевшихся бражников, потом прошел в игорные комнаты. Он нашел наконец Мархоцкого в танцевальном зале и шепнул, что им надо свидеться. Потом прошел в столовую и сел к столу, он давно уже чувствовал голод. И вдруг снова приметил чей-то не слишком дружелюбный взгляд: на него смотрел все тот же дородный, краснолицый человек в голубом фраке. Этот человек сидел рядом с креслом хозяйки, но ее место оставалось пустым.

Анна Грабовская в этот час поднималась на третий этаж; она шла по пустынным, полутемным комнатам, где едва мерцали масленые лампы. Пол скрипел у нее под ногами, вокруг пахло пылью и сыростью. В полукруглой комнате горели два канделябра. Они бросали резкий свет на превосходную копию мадонны Леонардо да Винчи. На дубовой скамье, поставленной против резного налоя, сидела Екатерина Николаевна Назимова, жена полковника Ляроша.

– Он уснул? – спросила Анна.

– Бредит… И все то же – битва, слова команды, кровь… Но вчера вдруг вспомнил детство, виноградники, детские шалости… Он услышал музыку и просил меня спуститься вниз и потом рассказать ему о твоем празднике.

– Я видела тебя… – Анна вспомнила своего странного гостя и выражение его лица, когда он смотрел на Катеньку Назимову. И она рассказала об этом госте.

– Кто б это мог быть? – рассеянно сказала Катенька. – Кто-нибудь из старых знакомых… Я не хотела бы его видеть.

– Почему?

– Кто я для моих соотечественников? Несчастная женщина, навсегда оставившая отечество.

– Он не русский. Он француз, эмигрант.

– Француз… – Катенька немного успокоилась и продолжала: – Мои соотечественники должны презирать меня. Для них я жена полковника Ляроша, командира кирасирского полка Наполеона. Разве кто-нибудь из русских знает, что Лярош не хотел этого несчастного похода.

– Но ты вышла замуж за полковника, когда Россия была в союзе с Францией. Кто мог подумать, что Наполеон начнет войну с Россией? Ты даже покинула Париж и поселилась здесь, чтобы не быть во Франции в эти дни. Я сама видела, как ты плакала, когда французы подходили к Москве, как радовалась освобождению Москвы.

Грабовская утешала подругу, но в глубине души она понимала всю тяжесть ее положения: она знала и то, что Лярош не жилец на свете, что молодая женщина скоро останется одна на чужбине.

– Что бы ни случилось – мы не расстанемся, – сказала она и встала.

Нельзя было забывать обязанности хозяйки… Ей хотелось, чтобы скорее кончился этот шумный праздник в доме, где доживает последние дни умирающий.

Она поцеловала Катеньку Назимову и спустилась вниз по скрипучей деревянной лестнице. На пороге столовой ее остановил Михаил Мархоцкий.

– Общество в отчаянии, – смеясь, сказал он, – кавалеры возмущены тем, что вы на глазах у всех отдали предпочтение неизвестному молодому человеку, кажется, французу. Он интересный собеседник? Познакомьте нас…

И Анеля познакомила Можайского с Мархоцким. Они поклонились друг другу церемонно и почтительно, только искорка лукавства вспыхнула в глазах Мархоцкого. Под звуки настраиваемых скрипок Можайский сказал, что благодарит графиню за гостеприимство и надеется уехать завтра чуть свет.

– Вам скучно в нашей глуши… – почти равнодушно сказала Грабовская. – Притом вы должны торопиться… Может быть, вас ожидает блистательный успех при дворе Александра, вы будете вторым Ришелье или Ланжероном и будете сражаться против нас…

– Против вас? – спросил Можайский.

– Да, потому что Польша отдала свою судьбу Понятовскому.

– Наполеон дал нам герцогство Варшавское, а не Польшу, – вмешался Мархоцкий. – Когда ему нужно выиграть войну, он обещает все, что мы просим.

– Вы неисправимы, милый племянник, – сказала Грабовская. – Кому же мы можем верить? Пруссии? Австрии?

– О нет!

– Чарторыйскому? Русским?

– Вы несправедливы к родственному нам народу, – серьезно сказал Мархоцкий. – Разве после кампании тысяча восемьсот двенадцатого года можно отнять у этого народа его достоинства – храбрость, любовь к отечеству? Будем справедливы: если дать ему вольность, если уничтожить рабство, унижающее и господ, и крепостных людей, мне кажется, этот народ стал бы одним из величайших народов на земле. Что скажете вы на это? – взглянул он вдруг на Можайского.

– Мне кажется, что этот спор могли бы решить почетно и великодушно сами поляки и русские, – естественно и вполне искренне сказал Можайский и добавил: – Конечно, я рассуждаю как иностранец… Верьте, я одинаково расположен к обоим народам. Я думаю, мы все хотим одного – мира и счастья Европы.

Несколько мгновений они молчали.

– Я думаю, что вы оба говорили от души. Мне жаль, что вы оба так скоро покидаете Грабник, и я…

Но тут она замолчала. Поднимая плечи и слащаво улыбаясь, к ним шел дородный, краснолицый господин в голубом фраке.

Она кивнула молодым людям и пошла навстречу этому назойливому человеку.

– Вы не одарили меня ни одним взглядом, Анет… позвольте мне называть вас по-старому, – сказал он. – Другие гости счастливее меня.

– Кто-то сказал, что вы навсегда поселились в Вене… Как вы очутились здесь? – холодно спросила Грабовская.

– Поселиться навсегда можно только в Париже. Я не могу понять, как вы можете так долго оставаться в глуши. – Он тяжело дышал и беспрестанно вытирал пот со лба и жирных щек. – Впрочем, вы и здесь не скучаете, как я уже успел заметить.

– Что вы делаете в этих местах, барон?

– Я приехал сюда, чтобы увидеть вас, графиня.

– Вы мне льстите… Притом вы знаете, что я никогда не была вашим другом.

Он попробовал изменить тон и сказал ворчливо:

– Зачем вы говорите со мной так, Анет? Я знал вас прелестным ребенком, девочкой… Я не сделал вам ничего дурного. Я имею право говорить с вами как друг вашего мужа, как ваш друг. В Вене я узнал о смерти Казимира и был огорчен. Я представил себе вас, одну в этой глуши. Я так хотел видеть вас и говорить с вами…

– Говорите.

– Не здесь.

– Хорошо. Идите за мной, – она показала ему в сторону галереи.

Они прошли галерею и вышли в охотничий зал. Грабовская открыла маленькую дверь, они очутились в круглой комнатке, заставленной ветхой утварью, золочеными рамами от картин. Здесь стояли два кресла, свет проникал через небольшое овальное оконце над дверью. Она села и, опустив голову на руку, сказала:

– Говорите.

– Уютный уголок вы выбрали для нашей беседы, – оглядываясь, проговорил Гейсмар. – Впрочем, это место напоминает мне лавку антиквара на левом берегу Сены, где я увидел вас впервые. Вы были единственной редкостью, драгоценностью среди хлама.

Она с удивлением взглянула на него:

– Неужели ради этих воспоминаний вы приехали сюда?

– Я всегда вам желал добра, Анет.

– Это вы могли мне сказать там… – Грабовская покосилась на дверь.

– Я понимаю, вы не любите вспоминать прошлое. Вы, дочь бедняка, сделали блестящую партию, – найти титулованного мужа трудно даже в Париже. Разумеется, это могло вскружить голову. Вас рисовал Изабе, вы собирали в вашем салоне философов и поэтов. Все это можно понять; вы хотели быть одной из тех дам, о которых говорят в Париже.

– Вы так думаете?

– Простите… Выслушайте меня. Вы вели себя умно с Казимиром: вы, француженка, окружили себя его соотечественниками, вам даже нравилось изредка приезжать в его поместье, рядиться в красивый национальный костюм, танцевать мазурку с седыми усачами. Вы хотели, чтобы вас называли Анеля, а не Анет, вы даже научились болтать по-польски, – это так нравилось Казимиру… И все это было прекрасно, пока был жив Казимир. Он любил вас, и все в вас казалось ему прекрасным.

Грабовская нетерпеливо ударила веером по ручке кресла.

– Я пробыл здесь только два дня и, признаться, был изумлен. Позвольте мне вам сказать напрямик: неужели вы не понимаете, что вы ставите себя в неловкое и даже смешное положение? Вы, иностранка, француженка по происхождению, со всей страстью увлеклись политической борьбой, интригами поляков, до которых вам в сущности нет дела! Простите меня за резкость…

– Продолжайте, – холодно произнесла она.

– Для чего вы бросились в польские интриги? Вам хочется быть второй княгиней Чарторыйской? Но она вдвое старше вас, принадлежит к знаменитому роду, она у себя на родине. А вы, урожденная Анет Лярош? Что вам до Польши? Вы ведете таинственные беседы с безусыми молодчиками, со старцами, которые вздыхают о временах Яна Собесского… Это не только смешно, это опасно! Об этом я слышал впервые в Вене. Барон Гагер, президент полиции, говорил мне, что он, в лучшем случае, вышлет вас с жандармами, если вам вздумается появиться в Вене. Вы же знаете, как тревожат Вену польские дела. Вы путешествовали по Италии, вы были в Милане, во Флоренции. Картины, статуи – это прекрасно! Но зачем вы тайно принимали у себя итальянских либералов, которые потом кончили жизнь на виселице?

– Однако как вы много знаете! – побледнев, сказала Грабовская.

– Поэзия, философия, музыка, живопись – это я понимаю: это мода… Вы не слушаете меня?

– Нет, я слушаю, – чуть слышно уронила она. – Может быть, в том, что вы говорили, есть доля правды… Но для чего вы это говорили? Зачем вы взяли на себя обязанности исповедника и наставника? Если бы вы знали, как эта роль вам не к лицу!

– Как вам угодно, – покраснев, сказал Гейсмар. – Еще один совет. Вы не в Париже и не в Фонтенебло. Здесь, в глухом углу Силезии, в этом патриархальном уголке, вы открыто отдаете предпочтение вашему соотечественнику, который впервые появляется у вас в доме. Вы одиноки, и вы легко можете опозорить себя в глазах этих господ.

– Пустое! Он завтра уезжает, и мы никогда больше не увидимся. – Молодой человек, видимо, занимал ее мысли, и она продолжала: – В нем есть что-то таинственное, а мы, женщины, всегда склонны к таинственному… Впрочем, вероятно, это обыкновенный светский повеса, искатель счастья.

– Дорогая, – назидательным тоном произнес Гейсмар, – есть два способа хранить тайну. Один – простой: расхаживать с мрачным видом, произносить изредка одно-два слова, чтобы не прослыть немым. Другой способ: болтать без умолку и притом болтать так, чтобы не сказать ничего. Что если этот молодчик из таких?

– Не все ли мне равно… Однако вы долго занимаетесь его особой. Уж не собираетесь ли вы сделать мне предложение? – спросила она, с трудом удерживаясь от смеха.

– Что в этом дурного?

– Если мне придется выйти замуж, я поищу другого человека. Пусть он будет глупее вас, Гейсмар, но у него не будет такого прошлого.

Она поднялась и направилась к двери.

Если бы Грабовская увидела лицо Гейсмара в эту минуту, она бы испугалась, но, когда они вышли из потаенной комнаты, он стоял перед ней по-прежнему почтительный, с видом огорченного, потерявшего последнюю надежду на счастье человека. Он долго смотрел ей вслед, когда она оставила его и вернулась к гостям.

…Рухнула надежда на праздную и веселую жизнь. Снова скитания, снова поиски денег, богатых покровителей, опасная жизнь авантюриста – и все это в сорок лет… Он сделал крюк в триста верст только для того, чтобы еще раз услышать, что он бесчестный человек и шпион. Мало приятного, когда напоминают об этом. Эта плебейка, дочь антиквара, получившая титул, когда-нибудь пожалеет о сегодняшнем разговоре…

Гейсмар медленно пошел в ту сторону, откуда по-прежнему неслись звуки скрипок и флейт, гул голосов и взрывы смеха.

Как смешны эти господа в кунтушах и в кафтанах прошлого века, перезрелые невесты, которых вывезли на праздник престарелые ханжи-помещицы… Он еще немного потолкался в толпе танцующих и глазевших на танцы.

– Уединяться с молодыми людьми, оставить гостей…

– И это на глазах у всех!

– Нет, пан Адам, этого в наше время не было…

Гейсмар прислушался к перешептываниям кумушек, и это немного утешило его.

– Ах, пани Аделина, если бы жив был покойный граф…

– Вот что значит жениться без разбору и вводить в наш круг бог знает кого!

– И откуда пришла мода жениться на француженках! Граф Виельгорский, потом его сын…

– Графине Анеле следовало знать, что мы не в Париже…

– Какой пример для молодых девушек!

«Жить в этом медвежьем углу, – думал Гейсмар, – нет, это не для нее. У нее еще достаточно денег, чтобы поселиться в Вене или в Париже, чтобы найти себе мужа вроде этого француза, с которым она болтала чуть не час, забыв всех гостей… Как глупо, что мне здесь не повезло! Не повезло, когда я решил оставить прежнюю тревожную, опасную, такую соблазнительную, черт ее возьми, жизнь, жизнь!»

Он медленно шел, протискиваясь в толпе. Гости ужинали в огромной столовой, похожей на трапезную католического монастыря, с низкими сводами, голыми стенами, потемневшей росписью на библейские сюжеты.

Гейсмар слушал витиеватые тосты, с аллегорическими сравнениями и патетическими восхвалениями хозяйки дома, и иронически думал о том, что все эти люди способны лишь бражничать и веселиться, в то время когда решается судьба их родины.

Странно, что об этом же подумал в те минуты и Можайский. Он с любопытством разглядывал лица гостей и слушал их речи. Сколько самомнения было у этой уездной шляхты, сколько высокомерия!

Можайскому вдруг представилась дорога в Вильно зимой 1812 года: трупы, сломанные двуколки, ободранные конские туши… Однажды в стороне от дороги он заметил тлеющий костер и неподвижные фигуры людей у костра. Он подошел ближе и увидел, что костер погас, вокруг сидели склонившиеся к тлеющим углям солдаты в польских мундирах… Перед Можайским были застывшие трупы…

Он поднял голову, вокруг звенели кубки, слышался оглушительный хохот, крики «виват!».

Только один из гостей не разделял общего веселья. Можайский уже давно приметил этого пожилого человека в очках, погруженного в свои мысли, далекого от шумного общества. Но тут внимание Можайского было отвлечено: он с удивлением уставился на старика с пышными седыми усами, в старопольской одежде, громовым голосом выкрикивавшего «виват!» после каждого тоста. Он был самым почитаемым гостем, – это было видно хотя бы по тому, как почтительно подливали ему вина и подвигали яства соседи.

– Европа! – говорил Мархоцкий. – Европа была у йог нового цезаря, и странно думать, что так было еще вчера. И этот цезарь смеялся над волей народов, рвал на части живое тело стран, дарил королевства своим вассалам, и только русские поколебали пьедестал этого земного кумира… Кажется, сегодня Европа накануне освобождения…

Вокруг было так шумно, что они могли говорить обо всем, что занимало мысли Можайского. Он спросил Мархоцкого о хозяйке дома, спросил для того, чтобы легче разузнать о той, которую теперь называли Катрин Лярош.

– Удивительная женщина! – чуть улыбнувшись, сказал Мархоцкий. – Ее муж Казимир Грабовский приходился мне родным дядей, и в свое время в Париже его женитьба вызвала настоящий скандал. Но мой дядя был не такой человек, которого могло испугать мнение общества… Здесь так шумно… Вы слышите меня?

– Да, конечно.

– Мой дядя Казимир Грабовский был просвещенный человек, и удивительнее всего, что это сочеталось в нем с бурными страстями. В молодости он был дуэлянтом, игроком, был хорош собой и в пожилые годы сохранил весь пыл юности. Представьте, – в Париже, в лавчонке антиквара, он встречает юную девушку, и она сводит его с ума. Он женится на ней, становится ее учителем, воспитателем, показывает ей античные развалины, картинные галереи Италии, вывозит ее на балы. Годы летят, и это юное существо превращается в очаровательную собеседницу, даму, с которой можно не только танцевать и веселиться. Ее видят на лекциях Гей-Люссака в Политехнической школе, ее окружают композиторы и поэты. Когда умер Казимир Грабовский, она приехала в его родовое поместье. История и судьба Польши, борьба за независимость – только об этом она может говорить сегодня… Надолго ли, – не знаю. Но мне кажется – она искренне любит нашу родину…

Можайский слушал Мархоцкого и ждал, когда можно будет спросить о том, что более всего мучило его. Наконец, он прервал словоохотливого собеседника:

– Мне сказали, что здесь в замке живет одна русская дама, мадам Лярош…

– Да, приятельница Анели. Ее муж, родственник Анели, полковник Лярош, доживает свои последние дни. Его привезли из Ченстохова, – открылись старые раны, врачи приговорили его к смерти. Впрочем, трудно верить здешним врачам… Однако вы так и не прикоснулись к бокалу. Мне кажется, вы чем-то опечалены. Римляне говорили: «Bonum vinum loetificat cor homini». Хорошее вино веселит сердце человека. Выпьем за прелестную хозяйку и ее подругу!