Текст книги "Блиндажные крысы"

Глава 5
Алекс Дорохов: психоделика системы

Не буду лукавить: я в курсе, что такое наркоанализ[3]3
  В данном случае имеется в виду допрос с применением психоактивных веществ, а не лечебная процедура.


[Закрыть]. Видел в кино, читал в свое время в разных источниках, так что представление имею. Почему в таком случае прикинулся валенком и прямо не заявил, что знаю, чем эти мерзавцы собираются развлечься в ближайшие полчаса?

Во-первых, не думаю, что это возымело бы какой-то результат. Мне без обиняков заявили: «если понадобится, инъецируем принудительно…» А я уже убедился на личном примере, что у этих ребят слово с делом не расходится, так что шутить с ними не стоит.

Во-вторых, не хотелось портить отношения. Возможно, это прозвучит несколько странно, но у нас с Никитой за неполный час сложилось некое подобие добрых отношений.

Понимаете, мне было страшно. Увы, я отнюдь не опытный революционер, или даже просто матерый уголовник с солидным тюремным стажем. Я впервые в жизни попал в лапы Системы, о которой до сих пор принято говорить вполголоса, и все, что я о ней знал – это либо «большой срок по любому поводу», либо «безвестно сгинул в застенках». Впрочем, насколько я знаю, существует еще и третий вариант: «был под давлением завербован и всю жизнь провел на коротком поводке, подвизавшись в амплуа стукача-провокатора», но о нем вообще не хочется вспоминать, особенно, когда ты молод, честолюбив и строишь далеко идущие планы. Так вот, оказавшись один на один с этим страшным молохом, сокрушившим миллионы моих предшественников, я охотно принял руку помощи, протянутую мне добрым следователем. И пусть это была рука врага – другой в данный момент рядом не было, и я не собирался кусать ее без крайней необходимости.

В-третьих, мне просто было любопытно. Как применяют так называемую сыворотку правды, частенько показывают в кино и пишут в книгах, но… как все это происходит на самом деле? Нет, я не камикадзе, но, согласитесь, не каждому выпадает случай поучаствовать в таком эксперименте, пусть и не по своей воле…

В начале допроса я был донельзя напряжен и страшно занят: одномоментно прислушивался, ловил, придумывал и злился. Кто-то скажет: экий вундеркинд! Да нет, скорее разгильдяй и лоботряс. Я чутко прислушивался к своему организму, ожидая, когда же наступят метаморфозы, ловил каждое слово Никиты в предвкушении коварных вопросов-капканов и одновременно, на ходу, пробовал придумывать наиболее правдоподобные ответы на эти вопросы. А еще я жутко злился на себя за тугоумие. Не обязательно ведь быть гением, чтобы предположить, что такая ситуация может случиться, верно? А если верно, то можно было бы уделить часик, когда был на свободе, составить список каверзных вопросов и придумать ответы, причем несколько вариантов на каждый вопрос. Если не хватает ума самому, посоветоваться со старшими товарищами. Ответы зазубрить, как стихи, чтобы мог выпалить без запинки даже будучи мертвецки пьяным, а на случай утраты волевого контроля (ну так вот же он, этот случай, с минуты на минуту ждем обещанной утраты) выстроить отчетливую причинно-следственную связь для каждого варианта и посредством самовнушения потихоньку прививать себе установки об очевидном превалировании придуманной «правды» над реальностью. Ну и что мешало это сделать?! Да ничего, кроме, пожалуй, самоуверенности и легкомыслия.

Вывод: «от сумы да от тюрьмы – не зарекайся» – это очень верная сентенция, особенно в нашей великой стране, так что стоило бы нанести ее (сентенцию, а не страну) несмываемой краской на левое предплечье и каждый день, вставая под душ, читать вслух голосом Левитана, в назидание тупоголовому Яню.

Добрый враг Никита, надо отдать ему должное, держал марку «рубахи-парня» и острых тем не касался вообще.

А это, скажу я вам, в свете недавних событий было очень непросто: помнится, даже прожженные аппаратные волки в кабинете особиста умудрились с ходу задать мне ряд скользких вопросов, на которые я предпочел либо вдохновенно врать, либо не отвечать вовсе.

Темы нашей с Никитой беседы крутились исключительно вокруг обстоятельств происшествия в полку правительственной связи. У меня даже возникло впечатление, что следователь прочел протоколы допросов и теперь задавал те же самые вопросы, на которые мне пришлось отвечать неоднократно разным людям. То ли он проверял меня таким образом, то ли в самом деле добросовестно пытался составить для себя наиболее полную картину происшествия, но в русле этой беседы я чувствовал себя уверенно, никаких подвохов и опасностей не видел и постепенно успокоился, оттаял и даже обрел прекрасное расположение духа.

Было мне, ребята, комфортно и уютно, в какой-то момент я утвердился в мысли, что Никита – скорее душка и рубаха-парень, нежели враг и хитрый мракобес. Придя к такому выводу, я окончательно расслабился, остро возжелал перейти с Никитой на «ты» – тем более, что с его стороны этот рубеж уже был пройден, и, получив одобрение по данному вопросу, стал неумеренно сыпать остротами, хихикать, рассказывая вроде бы совсем не смешные вещи и вообще, впал в излишнюю болтливость. Никита всячески приветствовал столь неожиданный для меня припадок красноречия и подбадривал возгласами из серии «ну ты жжешь, брателло!», но когда я увлекался, он бесцеремонно обрывал повествование, в дружественно-свойской манере заявляя: «Так, хорош об этом трещать, давай к следующему вопросу…» Меня такая бесцеремонность нисколечко не возмущала, напротив, я счел эту кондовую свойскость признаком нашей крепнущей дружбы и был рад тому, что у нас все так здорово получается.

Долго ли мы таким образом вели милую беседу, не скажу – я совершенно утратил чувство времени, но в какой-то момент вдруг с удивлением заметил, что со мной происходит нечто странное.

Тело мое как будто бы исчезло. Как это произошло, даже и не знаю, то ли моя астральная сущность вышла из тела погулять, сохранив при этом способность к адекватному восприятию, то ли временно отключились какие-то каналы, связующие душу и физическую оболочку, в один прекрасный момент (и это не проходное определение – он, этот миг, в самом деле был прекрасен, я принял его с восторженным изумлением!) я вдруг заметил, что саднящая боль в прокушенной щеке пропала, конечности мои сделались сначала свинцово-тяжелыми, затем парадоксально-невесомыми, а потом и вовсе куда-то исчезли, и я оказался вне тела, но не рванул на радостях в стратосферу, а остался где-то рядышком. По данному поводу я не испытывал никакого дискомфорта, это было, повторюсь, прекрасное состояние, и оно показалось мне совершенно естественным, гармоничным и вообще единственно возможным, словно бы я до этого существовал таким образом всю свою сознательную жизнь. Восторженно рассмеявшись, я продолжал болтать, голос мой словно бы лился из глубины сознания, вольготно и ровно, минуя ненужную теперь лингвистическую цепь.

Других существ, находившихся вместе со мною в кабинете, я теперь видел не из глаз, а как будто бы сверху и несколько со стороны, словно в угол за моей головой вмонтировали камеру и я через нее за ними наблюдал. Правда, камера была изрядно расфокусирована, и все виделось расплывчатым и нерезким, но мне это не показалось неудобным. Напротив, такое приятное видение ретушировало все шероховатости и ненужные острые углы, способствуя покою и гармонии. Существа же были представлены не в телесной форме, а в несколько трансформированном образе. Никита превратился в плавающий пышный одуванчик, словно бы подсвеченный изнутри яркой лампочкой и искрящий крохотными звездочками, таинственно гаснущими между золотистыми пушинками. А доктор стал птицей. Я уже и не знаю, почему он решил этак вот трансформироваться (по поводу Никиты таких вопросов не возникало, одуванчик из него вышел вполне гармоничный), но птица получилась неопределенного вида, с совсем уж расплывчатыми очертаниями, словно укутанная в облако тумана, в диапазоне сова – орел-стервятник, но без клюва, сплошь серенькая и в своей статичной неподвижности похожая на чучело. Я сначала так и подумал: надо же, кто-то в медучреждение притащил чучело, непорядок!

Получилось так, что тот расчудесный момент пришелся как раз на вопрос Никиты:

– Слушай, а с какого перепугу ты бросился его спасать? Ты его совсем не знаешь, вроде бы надо о своей шкуре думать, в любой момент могут продырявить… Какое, вообще, тебе до него дело?

Тут я взял небольшую паузу. Оказывается, волевой контроль никуда не делся, я отчетливо понимал, что вопрос очень личный, и сейчас надо бы соврать что-то патетичное либо не отвечать вовсе.

Увы, ни то ни другое в настоящий момент было для меня неприемлемо. Врать – сочинять – придумывать, это творческий процесс, требующий одновременного обращения к логике и к воображению, и, как следствие, нуждающийся хотя бы в минимальном напряжении извилин. Напрягаться в этом взвешенном состоянии было невозможно, для этого пришлось бы вернуться в тело.

В тело я не собирался.

Нет, не потому что саботажник, а просто я понятия не имел, где оно – мое тело, оно растворилось и исчезло, в этом кабинете его не было! В таком состоянии я мог лишь пассивно оперировать яркими и значимыми для меня фрагментами, которые бережно хранила моя астральная псевдопамять, пользоваться ими в режиме «только чтение», но ничего поменять в них или даже просто переставить местами не мог, ибо для этого требовалось напрячь воображение и обратиться к элементарной логике, и тут вновь получался замкнутый круг: для таких манипуляций следовало вернуться в тело.

Некое подобие выбора у меня все же было: я мог просто не отвечать на вопрос Никиты-одуванчика. Однако мне очень не хотелось расстраивать это замечательное существо и в непродолжительном покачивании стрелок весов (никакого напряжения, все получилось естественно и самопроизвольно, мимо волевого контроля) «личное» – «Никита-одуванчик», последний одержал убедительную победу. Иными словами, я, запинаясь и даже несколько смущаясь, рассказал все как было. Думаю, где-то тут, неподалеку, бродило мое отдельно вырвавшееся на волю супер-эго, иначе с чего бы мне смущаться, но я его не видел и не ощущал.

Одуванчик отреагировал на мою исповедь весьма положительно. Искренность моя его позабавила, и он одобрительно заметил, что я большой мерзавец и, вполне возможно, далеко пойду, если по дороге не случится противотаранного упора, крашенного в полосочку. Упоминание полосочек вдохновило меня на рассказ о покраске границ поста накануне визита Президента, но в этот момент чучело птицы ожило и негромко заметило:

– Все, есть суппорт. Работай.

Тут я окончательно понял, что это именно птица, а не сторонний неодушевленный предмет, внепланово попавший в кабинет, и такое подтверждение мне почему-то не очень понравилось: на мой взгляд, следовало бы удалить это лишнее существо, чтобы не мешало нашей замечательной беседе с одуванчиком.

После фразы серой птицы возникла пауза – очевидно, одуванчик собирался с мыслями, и заиграла тихая музыка. Воспользовавшись паузой, я хотел было продолжить увлекательнейший рассказ о покраске полосочек на фиктивной границе поста, но музыка неожиданно отвлекла меня и сбила с толку.

Это была «С чего начинается Родина…». Она звучала красиво и печально, и моя бестелесная сущность мгновенно вошла в резонанс с растекавшейся по кабинету сущностью песни.

Душа моя негромко подпевала в унисон, одновременно в двух тональностях: тихой грусти и потаенной надежды. Откуда бы такая двойственность чувств, да? С удовольствием с вами поделюсь.

Дело в том, что оригинальную картинку в своем букваре я решительно не помню. Вот хоть убейте, не могу вспомнить, что там было, и было ли вообще изначально. Зато прекрасно помню, что там нарисовали товарищи, о которых речь пойдет ниже: и я бы ни в коем случае не хотел, чтобы именно с этого начиналась моя любимая Родина. Понятно, что после того живописючего флэш-моба мне экстренно поменяли букварь, но картинка была такая запоминающаяся, что четко отпечаталась в памяти и напрочь вытеснила оригинал.

«Хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе» у меня не могло быть по определению. В соседнем дворе жили отвратительные гопники, регулярно обиравшие окрестную пацанву, они-то и испоганили мой букварь. Думаю, понятно: я был решительно против того, чтобы с этих мерзавцев начиналась моя обожаемая Родина. Она не заслужила такой ужасной участи.

Меня воспитали бабка и дядька, так что строка «с той песни, что пела нам мать» звучала как издевательство. Более того, в этом месте возникло желание поплакать. Слава богу, глаз у меня не было, так же как и груди, которая должна была сотрясаться от рыданий, это несколько сглаживало драйв, но одновременно и усложняло ситуацию: мне хотелось плакать всем кабинетом, в котором сейчас плавала моя растревоженная внетелесная сущность, а это, подозреваю, не лучшим образом сказалось бы на сохранности здания.

В связи со всем вышесказанным возникали сразу два вопроса: сугубо риторический и процедурный.

Если учесть, что все концептуальные направления первого куплета являются ложными… С чего же тогда начинается Родина?

Нет-нет, далее по списку не предлагать, ни в коем случае! «Заветной скамьи у ворот» у меня не было, я вырос в городе. Березка, растущая в поле, – это очень печальный образ. Если заметили, она там одна – березка, это что же, весь остальной массив вырубили?! Проселочная дорога весной (в процессе весенней запевки скворца) да еще которой не видно конца – это казнь египетская. Не пробовали гулять по нашим проселкам в это время года? Будучи записным туристом, я пробовал, больше не хочу и вам не советую. Окошки, горящие вдали: это, очевидно, брошенные во время торфяных пожаров избы, уже даже не печальный, а трагичный образ. Старая отцовская буденовка, найденная в шкафу, – здесь опять хочется плакать всем кабинетом, оба моих родителя погибли, когда я был совсем маленьким. Стук вагонных колес у меня почему-то с детства ассоциируется со «столыпиным»[4]4
  Спецвагон для перевозки ЗК (жарг).


[Закрыть]: такой вот специфический изгиб восприятия. А клятва – это, очевидно, военная присяга, других я не приносил. Так вот, лучше всего я из этой клятвы запомнил (и, подозреваю, не только я): «…Если же я нарушу принятую мною Военную присягу, то готов нести ответственность, установленную законами Российской Федерации…» Очень жизнеутверждающе, не правда ли?

Вот поэтому второй вопрос – процедурный, звучит так: а нет ли альтернативы? Нельзя ли для нас – молодых, вылетевших за рамки старой символьной системы, сочинить что-нибудь с той же красивой мелодией, но более приемлемое, совпадающее с нашей жизненной позицией и мировосприятием? Просить об этом для себя любимого было неловко, я понимаю, что это чрезвычайно сложно, с ходу перекроить всю Систему, но я ведь такой не один, нас много, так что, может быть, как-нибудь на досуге… в перерывах между истовым служением Родине… А? Тем более что мы с одуванчиком уже в таких хороших отношениях, что возникает надежда на благосклонность и скорейшее решение вопроса…

– А можно внести коллективную заявку?

– На предмет?

– Слова в песне переписать. Если, допустим, собрать много подписей…

– Да запросто! – одуванчик великодушно пыхнул искорками промеж пушинок, и песня, вызывавшая столь противоречивые чувства, тотчас же смолкла. – Сейчас порешаем кое-какие вопросы, потом разберемся с заявкой… Ну что, ты готов поделиться сокровенным?

– Всегда готов!

– Очень хорошо… Я знаю, что у тебя есть коллекция камней. Мы можем поговорить об этом?

– Ну, вообще-то…

Вообще-то, это очень личное. Когда дядька служил Родине, мы с ним каждый год отправлялись в длительное туристическое путешествие по необъятным просторам нашей страны. В каждом интересном местечке, где мы бывали, я обязательно находил камень, который, как мне казалось, впитывал в себя сущность и характер окружающей дикой природы. Поскольку на одном месте мы не сидели, а регулярно мигрировали от одного замечательного уголка к другому, из каждого такого путешествия я привозил домой добрый десяток камней и укладывал их в старый ларь, снабдив памятными флажками. Позже, долгими зимними вечерами, я любил сидеть возле ларя и перебирать эти камни, вспоминая наиболее яркие фрагменты наших путешествий. До определенного момента я верил, что в отобранных мною камнях непостижимым образом записана информация о том месте, где я их взял. С возрастом стал понимать, что это всего лишь игра воображения, но до сих пор, поддавшись настроению, могу присесть вечерком к ларю и несколько часов провести в полной тишине, перебирая памятные камешки. И вот еще что: я никому и никогда об этом не рассказывал. Даже любимым девушкам и лучшим друзьям. Это мой персональный угол, я в него никого не пускаю.

– Прекрати заниматься самодеятельностью, – серая птица, устав ждать, прервала затянувшуюся паузу. – Давай по программе…

– Погоди, – одуванчик не спешил сдаваться. – Ты не хочешь говорить об этих камнях? Или не можешь?

– Могу.

– Значит, не хочешь?

– Просто я ни с кем не говорю о своих камнях.

– Ну, со мной-то можно, правильно?

– Да… С тобой, пожалуй, можно.

– Ну вот и замечательно! Расскажи мне об этих камнях.

– О каких именно?

– Ну, о которых помнишь.

– Я помню их все.

– Да ты что! Ну, давай начнем с края. Самый последний в правом нижнем углу.

– Хорошо…

Я стал рассказывать одуванчику обо всем, что связано с этим камнем: что это было за место, какие там красоты, погода, особенности… Однако в самом интересном месте одуванчик остановил меня:

– Слушай, есть предложение. Давай добавим в твою коллекцию несколько новых камней из разных интересных мест, и ты мне расскажешь об этих местах. Как тебе такая идея?

– Отличная идея! Я давно никуда не ездил, так что это будет очень кстати.

– Ну вот и замечательно. Для начала я дам тебе камешек из того места, куда вы отвезли Гену, инженера «Блиндажа». Хорошо?

– Ладно. Давай камень.

– Держи. Давай смотри на него и рассказывай мне: что там было, как выглядит это место и вообще, все, что связано с этим камнем. Давай.

Увы, я не видел камня, который предлагал мне одуванчик. Очевидно, тому виной было мое взвешенное состояние. Памятный камень – это ведь не просто безликий кусок породы. Мало того, что все камни отличаются друг от друга визуально (в моем ларе нет ни одного «клона» – все камешки индивидуальны), по форме и цветовому оформлению, у каждого есть своя неповторимая текстура, особая шероховатость, а также «карта» вмятин, выемок и трещин, по которым я могу определить своих «питомцев» на ощупь, с закрытыми глазами.

– Ты чего молчишь?

– Я… не вижу твой камень.

– Что значит «не вижу»? – из одуванчика вырос лучик и потянулся в мою сторону. – А это что, по-твоему?

– Извини. Не вижу…

– К таким экспериментам надо готовиться, – недовольно проскрипела птица. – Ты бы предупредил, я бы подсказал: надо было дать эти твои булыжники, чтобы он их подержал и запомнил до «взлета». Давай, быстренько сворачивайся и переходи к классической схеме.

– Да, пожалуй, ты прав… – золотистая аура одуванчика поникла и сделалась тоньше и бледнее. – А задумка была неплохая…

Вот это очередное вмешательство птицы мне не понравилось. Лично меня это не касалось, но у одуванчика явно испортилось настроение. Обычно в таких случаях я сдерживаюсь (я воспитанный мальчик). Но сейчас сдерживаться было нечем – сущность моя плавала в пространстве, совершенно свободная от условностей и предрассудков, и я по-детски наивно уточнил:

– А нам обязательно терпеть птицу?

– Какую птицу?

– Вот эту.

– Какую – «эту»? Покажи пальцем.

– Не работают у него пальцы, – тихо подсказала птица. – Птица – это я. Давай сам, я помолчу, нам лишняя реактивность ни к чему. Давай – строго по схеме…

Тут птица вновь превратилась в чучело и в окружающем пространстве воцарилась гармония: были только я и одуванчик, и никто нам более не мешал. Ну вот, давно бы так.

– Представь себе книжный шкаф, – предложил одуванчик.

– И представлять не надо, – сказал я. – У меня дома все заставлено книжными шкафами.

– Это будет особый шкаф, – уточнил одуванчик. –

У тебя есть любимый шкаф? В смысле, тот, где стоят твои любимые книги?

– Да, есть такое, – не задумываясь, с ходу ответил я. – Но это не шкаф, а старый книжный стеллаж. Без стекол и дверок. В детской. Пойдет?

– Вполне, – одобрил одуванчик. – Так вот, я тебе дарю точно такой же стеллаж… только в пять раз больше. То есть я тебе дарю пять твоих любимых стеллажей, составленных вместе. Нравится?

– Здорово! – обрадовался я. – Теперь у меня будет по шесть экземпляров моих любимых книг! Слушай… А зачем мне столько дублей? Мне кажется, ценность каждой книги как раз в том, что она такая – единственная в твоей библиотеке, так что…

– Это пустые стеллажи, – в привычной уже свойской манере прервал меня одуванчик. – Ты их видишь?

– Пустые? Хм… Да, вижу. Кстати, надо бы пыль протереть, пока книг нету. Но… Для чего мне пустые стеллажи?

– Они недолго будут пустыми, – великодушно пояснил одуванчик. – Я подарю тебе книги, которыми ты заставишь эти стеллажи.

– Обалдеть! – восхищенно воскликнул я. – Вот это действительно царский подарок… Но… У меня собрано большое количество известных шедевров литературы, так что тебе придется изрядно попотеть, бегая по магазинам. Или… Я даже боюсь спрашивать… Или это будут какие-то букинистические издания?

– Это будет даже не букинистическое, а совершенно специальное издание, – таинственным голосом пообещал одуванчик. – Уникальное издание. Все книги будут тиражом… внимание… В один экземпляр! Специально для твоей библиотеки. Ну как тебе, нравится такой подход?

– Ну ничего себе… – я был растроган и взволнован: мне даже в самых смелых фантазиях не могло прийти в голову, что такое возможно! Это ведь воистину царский подарок. – А что это за книги? Можно хотя бы намекнуть?

– Легко, – пообещал одуванчик. – Только сначала скажи, какое оформление тебе больше нравится. У тебя есть предпочтения в плане оформления?

– Ну… Мне больше всего нравится полное собрание сочинений Диккенса, 1957 года издания. Это из родительской библиотеки осталось. Хотя…

– Что?

– Если разобраться, мне не собственно оформление нравится, а сами книги. Я люблю Диккенса. Читал его едва ли не самым первым, это яркие впечатления детства. То есть смотрю на обложки и вижу то, что пережил и прочувствовал много лет назад. Был бы Диккенс в другом переплете, я бы все равно его любил. Да хоть совсем без переплета. Так что…

– Понял, сделаем, – авторитетно заверил одуванчик. – В общем, я сейчас даю команду, и тебе на стеллажи поставят книги в самых разных переплетах. Любые, какие только пожелаешь.

– А разве такое возможно?

– Легко! Но самое главное – это содержание. Это ты верно заметил. Знаешь, про что будут эти книги?

– Про что?

– Про тебя.

– Про меня?!!!

– Да, про тебя. Про твою жизнь. В этой новой библиотеке, которую я тебе сейчас подарю, будут храниться самые яркие, интересные и значимые эпизоды и фрагменты твоей жизни. Все до единого. И ты в любой момент можешь открыть на выбор любой том и прочесть все, что пожелаешь.

– О боже… – я был потрясен до глубины своей новой астральной души. Нет, это был уже не царский подарок, а буквально божественный! Это был просто Дар. Однако кое-что меня смущало…

– Слушай… Мне кажется, я недостоин. За какие заслуги ты делаешь мне такой подарок?

– Ну, мы ведь друзья, – скромно напомнил одуванчик. – Я имею право сделать подарок моему единственному другу?

– Единственному?

– А ты видишь здесь кого-то еще? Ты же не считаешь, что этот… гхм… эта птица может быть моим другом?

– Нет-нет, что ты, конечно нет! Просто…

– Не надо скромничать, друг мой, – ласково сказал одуванчик. – Ты, как никто другой, заслуживаешь такой подарок. И если ты сам в этом не уверен: прошу тебя, поверь мне. Я это знаю совершенно точно.

– Ну что ж… Если ты так считаешь…

– Да, я так считаю. Итак, ты готов?

– Не знаю… А что, к этому нужно как-то специально готовиться?

– Я тоже не знаю. Никогда и никому не делал таких подарков. Вот что… Давай сделаем так: я уже дал команду и работа идет полным ходом. Сейчас ты закроешь глаза.

Я сосчитаю до десяти, ты отроешь глаза и увидишь, что все подаренные мною стеллажи заставлены книгами. Самими разными. Толстыми и тонкими, томами, томиками и брошюрами, в разных переплетах – в зависимости от продолжительности и важности событий твоей жизни, которые в этих книгах будут описаны.

– Ух ты…

– Ты готов?

– Да!

– Закрывай глаза. Даю отсчет. Раз. Два. Три…

Закрыть глаза в отсутствие тела было невозможно, но я выкрутился: изо всех сил пожелал, чтобы все вокруг стало размытым до невидимости и получил полный «блур» – честно-честно, во время счета ничего не было видно.

– …Десять!

Я убрал «блур» и едва не взорвался от восторга.

Пять стеллажей, как и обещали, были заставлены книгами разных форматов. На обложки я особого внимания не обратил – по-моему, некоторые тома вообще были совсем старые, неказистые или даже без переплета, но, как и в нормальной телесной жизни, это было глубоко вторично. А самое важное и невероятное – это были волшебные тома! Стоило ненадолго задержать взор на любой из книг, как она самопроизвольно раскрывалась и задорно выстреливала одним из эпизодов моей жизни, причем не просто событийным контекстом, а разом всем сопутствующим содержанием: запахами, звуками, эмоциями, царапинами и шлепками, теплом маминых рук, болью в языке, прилипшем на морозе к безымянной теперь железяке, детскими страхами, которые сейчас казались смешными и нелепыми, и юношескими переживаниями, что с высоты опыта мудреца, прожившего четверть века, виделись такими забавными и наивными.

Запахи и прочие радости для телесной оболочки я ощущать не мог, но я их отчетливо видел, они были примерно как сноп разноцветных конфетти при выстреле из новогодний хлопушки, только не однообразных по форме, а совершенно уникальных в своей неповторимой передающей способности. Эти конфеттитюшенции имели причудливые меняющиеся очертания и легко складывались в символьные группы, доступные для восприятия моей внетелесной сущности. Так, остановившись на одном из рождественских эпизодов, я долго наблюдал за многоцветным шлейфом аромата бабкиных пирожков, который с визгом удирал от гораздо более монохромного, но зато мощного и массивного аромата запекаемого в духовке гуся, приправленного пушечным залпом открываемого шампанского. Очевидно, это был предупредительный залп: после него ароматы послушно перешли на шаг, перешли на «ты», подружились и чинно слились в цифру «12».

О боже… Это было прекрасно!

– …Э-эй! Все нормально?

Да, это одуванчик звал меня: я так увлекся освоением подарка, что на некоторое время был ошеломлен и дезориентирован.

– Все… просто… великолепно… спасибо… Спасибо!!! Не знаю даже, как я смогу тебя отблагодарить.

– Да очень просто, – одуванчик скромно пыхнул звездочками. – Ты можешь пересказать мне, что написано в некоторых из этих твоих книг?

– Конечно! Но…

– Какие-то секреты, да?

– Нет-нет, для тебя секретов нет! Это же ведь ты подарил мне библиотеку. Без тебя ничего бы этого не было. Просто тут так много всего…

– Да я и не прошу пересказывать все подряд, – успокоил меня одуванчик. – Меня интересуют последние пять дней в твоей жизни. В библиотеке есть записи об этих событиях?

– Есть, но… мне бы не хотелось тебе об этом рассказывать.

– Почему?

– Там… много неприятных моментов. Я боюсь, у тебя испортится настроение.

– Не бойся, – великодушно заявил одуванчик. – Я готов помогать тебе до конца. Ты же знаешь: друг всегда готов разделить с тобой все трудности и проблемы.

– Спасибо! Тебе точно не будет неприятно?

– Точно. Рассказывай все, не стесняясь и ничего не утаивая, я обещаю внимательно слушать.

– Хорошо. С чего начать?

– Пожалуй, с вашего разговора с Вацетисом – накануне приезда Президента.

– Как скажешь. Так, где он тут у нас… Ага, вот он. Ну что ж, слушай…

* * *

 
Вот и настало счастливое время,
Всюду улыбки, знамена, цветы!
Вместе со всеми, вместе со всеми,
В майской колонне шагаешь и ты!
 

Я пробудился от задорной речевки, которую кричал в моей голове некий звонкоголосый негодяй.

О боже… В момент пробуждения я чувствовал себя наисквернейшим образом и страстно мечтал об автомате. Нет, не о торговом, с соками-кофе, а как раз о том, из которого можно стрелять. Если пристрелить негодяя, жизнь мгновенно наладится, станет тихо и можно будет спать дальше.

Минуточку… А разве колонны у нас повсеместно не запрещены? Насколько я помню, «больше трех не собираться» – это уже привычное правило для граждан Империи, за нарушение которого суровые мужчины в сером бьют резиновыми изделиями по всем частям тела и выборочно везут в пенаты.

Откричав положенное, негодяй заткнулся, но лучше от этого не стало: ему на смену тотчас же пришел бравурный марш в дрянно-оркестровом исполнении, и непонятно было, что же хуже, речевка или визгливая какофония, неприемлемая для слуха такого эстетствующего сибарита, как я. Под такую, с позволения сказать, музыку, можно, пожалуй, принудительно топать строем по плацу или с биркой на груди глушить моржей за семидесятой параллелью. Слушать ее по своей воле, а тем паче сразу по пробуждении – это невосполнимые потери для психики.

Пребывая в уверенности, что весь этот бордельеро творится у меня в голове, я вяло сконцентрировался и попробовал навести там порядок. То есть сгенерировал виртуальный спецназ, отправил его к краю ямы, где сидел этот гадский оркестришко и дал команду забросать гранатами. Ну и, разумеется, добить потом из автоматов, чтобы люди не мучились. Я, может быть, и деспот местами, но отнюдь не садист.

Увы, увы, ничего хорошего из этого не вышло. Оркестр продолжал наяривать, как ни в чем не бывало, из чего я сделал вывод, что это не во мне, а где-то рядом.

С трудом разлепив глаза, я осмотрелся и прислушался: так и есть, марш вольготно лился из черного квадратного репродуктора, расположенного под самым потолком на стене, напротив кушетки, где я возлежал.

Ох уж эти мне раритеты Системы! Динамик с пультом на видном месте был бы сейчас гораздо предпочтительнее: к чему, спрашивается, держать в кабинетах отслужившие срок аксессуары эпохи Репрессий? Это что, у местных врачей своего рода болезненная ностальгия?

Я откинул колючее казенное одеяло, не без труда поднялся, вдел ноги в тапочки и добрался до репродуктора. Так и есть, ни кнопок, ни проводов, висит высоко, пожалуй, и со стула не достать.

Ну и как его теперь заткнуть?

Словно уловив мой ментальный посыл, оркестр умолк на полутакте, и в кабинете воцарилась тишина.

Спасибо. Кто бы ни был этот таинственный благодетель, он отреагировал очень своевременно: еще немного, и меня наверняка бы вывернуло наизнанку от этой тошнотворной музыки.