Текст книги "Разговор о науке"

Лев Николаевич Толстой
Разговор о науке

4 июня. Ник[олай] Николаевич был позван к соседу. Очевидно, сосед Ив. П. Б., считая Н(иколая) Н(иколаевича) за умного и ученого человека, особенно дорожил в этот раз посещением моего принципала, п[отому] ч[то] хотел свести его с призжим професс[ором] Истории из Москвы. Он умолял не отказать. Как люди (глупые), ничтожные, И.П. находил наслаждение слушать, плохо понимая беседу умных людей. Мы поехали. Профессор с бородой за обедом б[ыл] посажен с Николаем Николаечем рядом и хозяева, очевидно, их сводили. Николай Николаевич по своему добродушию, хотя и лучше всякого другого видел смешную сторону этого турнира перед галлерее[й], как он это называет, чтобы не обмануть ожидания хозяев, готов был вступить в спор и задирал Профессора, тем более, что около обеда он всегда спорит, но Професс[ор] отмалчивался, как мне казалось, с презрением. Профессор был один из тех молодых ученых, которые говорят охотно: ничего не поделаешь, развитой барин, мне живется, честно и. т. д. Но лицо умное, твердое и спокойное. Видно, чувствует ferre a glace (хорошо подкованным), особенно – по своему предмету. После обеда начался спор об Истории, о законе прогресса.

Николай Николаевичъ говорил, что закон прогресса, к[отор]ый есть единственная руководительная нить истории, никак не доказан и более чем сомнителен.

– Какже, – повторил он несколько раз, – закон прогресса для всемирной истории, а 9/10 рода человеческого: Китай, Азия, Африка, идут по обратному закону.

Профессор отвечал, что закон прогресса видится во всех народах исторических, и что наука до неисторических народов не имеет дела.

Николай Николаевич замялся и сконфузился.

– Так вы и знать не хотите про них?

Пр[офессор]: – Они не входят в область науки.

Николай Николаевич замолчал.

Мы ехали домой и тут, дорогой, esprit de l’escalier Николая Николаевича, (как он называет свои суждения о впечатлениях дня), особенно разыгрался. И я запомнил и за[пи]сывал этот «ум лестницы», потому чт[о] выражения его мне кажутся замечательны[ми]

– Не принадлежитъ науке, не в области на[уки],  —повторил он мне слова Профессора. – В[ы] слышали наш спор?

– Да, отчасти.

– Заметьте, что забавно, – сказал он мне, с с[воей] кроткой умной улыбкой. – Забавно то, что в истории только и интересна философская мысль истории. Т. е. закон, по которому [она] живет, который они нашли в истории. Что мне за дело, кого завоевал Аннибаль или какие у Людовика XIV были любовницы. Мне интересен закон, т. е., что из этого выходить А он говорить: закон прогресса. И когда я хочу проверять этот закон, он говорит: проверяй его только по нашей науке, к[отор]ая и основана на этом законе. Т. е., я спорю, что в этой десятине нет 40 саж[енъ], он говорит: смиряй не своим, а моим саженем – ровно 40 саж[енъ]. Я сам мерял. Они говорят, прежде чем спрашивать, годна ли наука, они говорят: поверь науке, изучай ее; точно также как религиозные миссионеры. Изучи, работай над ней, посвяти ей годиков 10, пусть у тебя волоса за ней повылезут, тогда не усумнишься. И правда, не усумнишься, потому что жалко тебе будет потраченных на нее трудов и годов.

Он уж не может со мной согласиться. Ему надо отречься от 10 лет трудов. Избави его Бог.

Но главное то, что этот пием – не возражения, а устранения спора, недавно выдуман во всех науках и очень ловок. Главный интерес состоит именно в ее философском значении, т. е., мне хочется знать, какие истины доказывает история, что же выходит из того, что были Пуническия и такия то войны, и такие то законы. Мне хочется знать, что же выходит из того, – что нерв возвратно действует, и сахар вырабатывается в печени, и теория уголовного права такая и такая то.

Я спрашиваю: что же, совершенствуется или нет человечество, бессмертна ли Душа, справедлива ли смертная казнь и. т. п. Мне говорят: vous etes hors la question, cela n’est pas du domaine de la science (вы выходите за пределы вопроса, это не принадлежит к области науки). Точно как на публичном заседании общества, на к[отор]ом разговаривают о том, когда дать обед, и неосторожный член неловко спрашивает о том, что сделало общество. «Вы вне вопроса, вы вне науки».

Прежде каждая наука не отстраняла от себя философских вопросов, связанных с нею; теперь История прямо говорит, что вопросы о назначении человечества, о законах его развития-вне науки. Физиология говорит, что она знает ход деятельности нервов, но вопросы о свободен или несвободе человека-вне ее области. Законоведение говорит, что оно знает историю происхождения таких и таких то постановлений, но что вопрос о том, в какой мере эти постановления отвечают нашему идеалу справедливости, находится вне ее области, и т. д. Еще хуже – медицина говорить: эта ваша болезнь вне науки. Так на чорта ли мне ваши науки? Я лучше буду в шахматы играть. Единственная законность их только в том и состоит, что они должны отвечать мне на мои вопросы. А вы все учитесь для того, что весело учиться; хотя знае[шь], что ничему не выучишься.

– Так как же быть? – спросил я.

– Да также. В этом никто не виноват. Это бессилие знания, – это запрещение человеку вкушения плода от древа познания добра и зла есть неизменное свойство человечества. Только так и говорить надо. Гордиться не надо. Чем мне гордиться, что я буду знать до малейшей подробности значения каждого иероглифа, а все таки не в силах буду понять значение иероглифической надписи.

– Они надеются понять ее, – сказал я.

– Надеются. Пора понять, что эта надежда живет 3000 исторических лет, и мы на один волос не подвинулись в знании [того,] что справедливость, что свобода, что за смысл человеческой жизни? А в шахматы играть приятное занятие; но гордиться незачем, и еще меньше – презирать тех людей, которые не умеют играть в шахматы.