Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 3. Произведения 1852–1856 гг. Рубка леса"

– Опять обрыв, – подсказал я.

– Совсем нет, – продолжал он с сердцем: – не обрыв, а… ну, вот, как это называется, – и он сделал рукой какой-то нелепый жест. – Ах, Боже мой! как это…

Он, видимо, так мучился, что невольно хотелось подсказать ему.

– Река, может, – сказал Болхов.

– Нет, просто обрыв. Только мы туда, тут, поверите ли, такой огонь – ад…

В это время за балаганом кто-то спросил меня. Это был Максимов. А так как за прослушанием разнообразной истории двух завалов мне оставалось еще тринадцать, я рад был придраться к этому случаю, чтобы пойти к своему взводу. Тросенко вышел вместе со мной. «Всё врет, – сказал он мне, когда мы на несколько шагов отошли от балагана: – его и не было вовсе на завалах», и Тросенко так добродушно расхохотался, что и мне смешно стало.

XIII.

Уже была темная ночь, и только костры тускло освещали лагерь, когда я, окончив уборку, подошел к своим солдатам. Большой пень, тлея, лежал на углях. Вокруг него сидели только трое: Антонов, поворачивавший в огне котелок, в котором варился рябко,3131
  Солдатское кушанье – моченые сухари с салом.


[Закрыть] Жданов, хворостинкой задумчиво разгребавший золу, и Чикин с своей вечно нераскуренной трубочкой. Остальные уже расположились на отдых – кто под ящиками, кто в сене, кто около костров. При слабом свете углей я различал знакомые мне спины, ноги, головы; в числе последних был и рекрутик, который, придвинувшись к самому огню, казалось, спал уже. Антонов дал мне место. Я сел подле него и закурил папироску. Запах тумана и дыма от сырых дров, распространяясь по всему воздуху, ел глаза, и та же сырая мгла сыпалась с мрачного неба.

Подле нас слышались мерное храпенье, треск сучьев в огне, легкий говор и изредка бряцанье ружей пехоты. Везде кругом пылали костры, освещая в небольшом круге вокруг себя черные тени солдат. Около ближайших костров я различал на освещенных местах фигуры голых солдат, над самым пламенем махающих своими рубахами. Еще много людей не спало, двигалось и говорило на пространстве пятнадцати квадратных сажен; но мрачная, глухая ночь давала свой особенный таинственный тон всему этому движению, как будто каждый чувствовал эту мрачную тишину и боялся нарушить ее спокойную гармонию. Когда я заговорил, я почувствовал, что мой голос звучит иначе. На лицах всех солдат, сидевших около огня, я читал то же настроение. Я думал, что до моего прихода они говорили о раненом товарище; но ничуть не бывало: Чикин рассказывал про приемку вещей в Тифлисе и про тамошних школьников.

Я всегда и везде, особенно на Кавказе, замечал особенный такт у нашего солдата во время опасности умалчивать и обходить те вещи, которые могли бы невыгодно действовать на дух товарищей. Дух русского солдата не основан так, как храбрость южных народов, на скоро воспламеняемом и остывающем энтузиазме: его так же трудно разжечь, как и заставить упасть духом. Для него не нужны эффекты, речи, воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие, порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, настоящем русском солдате никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности: напротив, скромность, простота и способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера. Я видел солдата, раненого в ногу, в первую минуту жалевшего только о пробитом новом полушубке; ездового, вылезающего из-под убитой под ним лошади и расстегивающего подпругу, чтобы снять седло. Кто не помнит случая при осаде Гергебиля, когда в лаборатории загорелась трубка начиненной бомбы, и фейерверкер двум солдатам велел взять бомбу и бежать бросить ее в обрыв, и как солдаты не бросили ее в ближайшем месте около палатки полковника, стоявшей над обрывом, а понесли дальше, чтобы не разбудить господ, которые почивали в палатке, и оба были разорваны на части. Помню я еще, в отряде 1852 года, один из молодых солдат к чему-то сказал во время дела, что уж, кажется, взводу не выйти отсюда, и как весь взвод со злобой напустился на него за такие дурные слова, которые они и повторять не хотели. Вот теперь, когда у каждого в душе должна была быть мысль о Веленчуке, и когда всякую секунду мог быть по нас залп подкравшихся татар, все слушали бойкий рассказ Чикина, и никто не упоминал ни о нынешнем деле, ни о предстоящей опасности, ни о раненом, как будто это было Бог знает как давно или вовсе никогда не было. Но мне показалось только, что лица их были несколько пасмурнее обыкновенного; они не слишком внимательно слушали рассказ Чикина, и даже Чикин чувствовал, что его не слушают, но говорил уж так себе.

К костру подошел Максимов и сел подле меня. Чикин дал ему место, замолчал и снова начал сосать свою трубочку.

– Пехотные в лагерь за водкой посылали, – сказал Максимов после довольно долгого молчания: – сейчас воротились. – Он плюнул в огонь. – Унтер-офицер сказывал, нашего видали.

– Чтò, жив еще? – спросил Антонов, поворачивая котелок.

– Нет, помер.

Рекрутик вдруг поднял над огнем свою маленькую голову в красной шапочке, с минуту пристально посмотрел на Максимова и на меня, потом быстро опустил ее и закутался шинелью.

– Вишь, смерть-то не даром к нему поутру приходила, как я будил его в парке, – сказал Антонов.

– Пустое! – сказал Жданов, поворачивая тлеющий пень, – и все замолчали.

Среди общей тишины сзади нас послышался выстрел в лагере. Барабанщики у нас приняли его и заиграли зорю. Когда затихла последняя дробь, Жданов первый встал и снял шапку. Мы все последовали его примеру.

Среди глубокой тишины ночи раздался стройный хор мужественных голосов:

«Отче наш, Иже еси на небесех! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли; хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго».

– Так-то у нас в 45 году солдатик один в это место контужен был, – сказал Антонов, когда мы надели шапки и сели опять около огня: – так мы его два дня на орудии возили… помнишь Шевченку, Жданов?.. да так и оставили там под деревом.

В это время пехотный солдат, с огромными бакенбардами и усами, с ружьем и сумкой подошел к нашему костру.

– Позвольте, землячки, огоньку, закурить трубочку, – сказал он.

– Чтò ж, закуривайте: огню достаточно, – заметил Чикин.

– Это, верно, про Дарги, земляк, сказываете? – обратился пехотный к Антонову.

– Про 45 год, про Дарги, – ответил Антонов.

Пехотный покачал головой, зажмурился и присел около нас на корточки.

– Да уж было там всего, – заметил он.

– Отчего ж бросили? – спросил я Антонова.

– От живота крепко мучался. Как стоим, бывало, ничего, а как тронемся, то криком кричит. Богом просил, чтоб оставили, да всё жалко было. Ну, а как он стал нас уж крепко донимать, трех людей у нас убил в орудии, офицера убил, да и от батареи своей отбились мы как-то. – Беда! совсем не думали орудия увезти. Грязь же была.

– Пуще всего, что под Индейской горой грязно было, – заметил какой-то солдат.

– Да, вот там-то ему пуще хуже стало. Подумали мы с Аношенкой, – старый фирверкин был, – чтò ж в самом деле, живому ему не быть, а Богом просит – оставим, мол, его здесь. Так и порешили. Древо росла там ветлеватая такая. Взяли мы сухариков моченых ему положили, – у Жданова были, – прислонили его к древу к этому, надели на него рубаху чистую, простились как следует, да так и оставили.

– И важный солдат был?

– Ничего солдат был, – заметил Жданов.

– И чтò с ним сталось, Бог его знает, – продолжал Антонов. – Много там всякого нашего брата осталось.

– В Даргах-то? – сказал пехотный, вставая и расковыривая трубку и снова зажмурившись и покачивая головой: – уж было там всего.

И он отошел от нас.

– А чтò, много еще у нас в батарее солдат, которые в Дарго были? – спросил я.

– Да чтò? вот Жданов, я, Пацан, чтò в отпуску теперь, да еще человек шесть есть. Больше не будет.

– А чтò, Пацан-то наш загулял в отпуску? – сказал Чикин, спуская ноги и укладываясь головой на бревно. – Почитай, год скоро, что его нет.

– А чтò, ты ходил в годовой? – спросил я у Жданова.

– Нет, не ходил, – отвечал он неохотно.

– Ведь хорошо итти, – сказал Антонов: – от богатого дома, али когда сам в силах работать, так и итти лестно, и тебе дома рады будут.

– А то чтò итти, когда от двух братьев! – продолжал Жданов: – самим только бы прокормиться, а не нашего брата солдата кормить. Подмога плохая, как уж 25 лет прослужил. Да и живы ли, кто е знает.

– А разве ты не писал? – спросил я.

– Как не писать! Два письма послал, да всё в ответ не присылают. Али померли, али так не посылают, что, значит, сами в бедности живут: так где тут!

– А давно ты писал?

– Пришедши с Даргов, писал последнее письмо.

– Да ты «березушку» спел бы, – сказал Жданов Антонову, который в это время, облокотясь на колени, мурлыкал какую-то песню.

Антонов запел «березушку».

– Эта что ни на есть самая любимая песня дяденьки Жданова, – сказал мне шопотом Чикин, дернув меня за шинель: – другой раз, как заиграет ее Филипп Антоныч, так он ажно плачет.

Жданов сидел сначала совершенно неподвижно, с глазами, устремленными на тлевшие уголья, и лицо его, освещенное красноватым светом, казалось чрезвычайно мрачным; потом скулы его под ушами стали двигаться всё быстрее и быстрее, и наконец он встал и, разостлав шинель, лег в тени сзади костра. Или он ворочался и кряхтел, укладываясь спать, или же смерть Веленчука и эта печальная погода так настроили меня, но мне действительно показалось, что он плачет.

Низ пня, превратившийся в уголь, изредка вспыхивая, освещал фигуру Антонова, с его седыми усами, красной рожей и орденами на накинутой шинели, чьи-нибудь сапоги, голову или спину. Сверху сыпалась та же печальная мгла, в воздухе слышался тот же запах сырости и дыма, вокруг видны были те же светлые точки потухавших костров, и слышны были среди общей тишины звуки заунывной песни Антонова; а когда она замолкала на мгновение, звуки слабого ночного движения лагеря – храпения, бряцания ружей часовых и тихого говора вторили ей.

– Вторая смена! Макатюк и Жданов! – крикнул Максимов.

Антонов перестал петь, Жданов встал, вздохнул, перешагнул через бревно и побрел к орудиям.

15 июня 1855 г.

Комментарий Н. М. Мендельсона

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ «РУБКИ ЛЕСА».

1 января 1853 г. Л. Н. Толстой, живший на Кавказе, выступил в поход и вернулся обратно в станицу Старогладковскую только 24 марта. Не всё это время сплошь он провел в походе, в боевых действиях: отряд, в котором был Толстой, исполняя сложный план руководившего походом кн. Барятинского, почти весь январь пробыл в Грозной. Тем не менее Толстому пришлось побывать в делах, и за одно из них, много позднее, он был произведен в прапорщики.

В книге Янжула191191
  «Восемьдесят лет боевой и мирной жизни 20-й артиллерийской бригады. 1806—1886. Исторический очерк войны и владычества русских на Кавказе. Составил той-же бригады капитан Янжул. Под ред. генерал-майора Чернявского», Тифлис. 1886—1887. Т. II, стр. 125 след.


[Закрыть] указано, что «согласно общему плану занятий для войск кавказского корпуса на 1853 г., в Чечне предстояло продолжать вырубку лесов и проложение просек, чтобы отрезать плоскость от Хобишавдонских высот до Аргунского ущелья, возвести новые укрепления и тем очистить плодородную равнину от враждебного нам населения, вынудив его или покориться, или уйти в Черные горы. Для этого считалось необходимым сделать две просеки: одну от укрепления Куринского к аулу Автуры, через Качкалыковский хребет, – а другую от Умахан-юрта, перпендикулярно первой». Задача была выполнена, и широкая, безопасная просека, прорезывавшая весь Качкалыковский хребет, усилила переселение к нам чеченцев.

Таким образом, в зимний поход 1853 г. Толстой еще ближе, чем в 1852 г., познакомился с тем, что такое «рубка леса», как одна из главных операций в борьбе с чеченцами.

Личные впечатления Толстого от «рубки леса» должны были войти в состав тех очерков Кавказской военной жизни, которые, под разными заглавиями, он задумывал. Но здесь случилось то же самое, что с «Набегом», зерном которого было «Письмо с Кавказа»: то, что должно было отлиться в форму очерка-корреспонденции, приняло, в конце концов, иную форму, носящую, по признанию самого Толстого, заметные следы Тургеневского влияния.

25 июня 1853 г. Толстой намечает в дневнике на следующий день такие работы: «Встать рано, писать Отрочество до обеда; после обеда… писать Дневник К[авказского] О[фицера] или Беглец». Задание относительно «Дневника кавказского офицера» было на следующий день исполнено.

27 июня Толстой «после обеда до самого вечера читал и обдумывал Записки Кавказского] О[фицера]».

Весьма вероятно, что «Дневник кавказского офицера» и «Записки кавказского офицера» – одно и то же произведение, и разница в заглавии отражает колебания Толстого при начале работы.

В архиве Толстого сохранилось начало произведения с таким зачеркнутым заглавием: «Рубка лѣса. Дневникъ Кавказскаго Офицера», – несомненный отрывок первоначального наброска «Рубки леса» (см. настоящий том, стр. 270). В то же время в окончательный текст «Рубки леса» вошли, почти буквально, целые строки из неоконченного отрывка «Записки о Кавказѣ. Поѣздка въ Мамакай-юртъ» (см. настоящий том, стр. 215—217). «Поѣздка въ Мамакай-юртъ» намечена была, как часть «Очерков Кавказа», программа которых занесена в дневник под 19 октября 1852 г. (см. «Историю писания «Набега», стр. 291). Программа в целом и содержание отрывка в частности вполне допускают предположение, что «Очерки Кавказа» задуманы были от лица кавказского офицера.

Таким образом, возможно, что «Рубка леса» началом своим восходит и к «Дневнику кавказского офицера», и к «Запискам кавказского офицера», которые, в процессе работы, были разной формой для одного и того же содержания.

Впервые заглавие «Рубка леса» встречается в дневнике под 28 июня: «после ужина у Ал[ексеева] писал немного Дневник Кавказского офицера и Р[убку] Л[еса] и обдумал».

Запись эта как-будто говорит, что «Дневник кавказского офицера» и «Рубка леса» – два разных произведения. Но обращаясь к отмеченному выше заглавию первоначального наброска «Рубки леса», сводящему воедино заглавия из дневниковой записи, а также к приводимым ниже записям дневника от начала декабря, вполне допустимо предположение, что здесь идет речь об одном произведении. Как будет видно далее, декабрьские записи позволяют поставить знак равенства между «Дневником кавказского офицера» и «Записками фейерверкера», а последние, вне всякого сомнения, одно из заглавий «Рубки леса».

Вероятно, о том же произведении идет речь в записи под 30 июня, где намечается на следующий день после обеда писать 3. О. или К. О. (допустимо то и другое чтение этого места с исправленной первой буквой), т. е. «Записки Офицера» или «К[авказские?] О[черки?]».

Затем упоминания о работе Толстого над будущей «Рубкой леса» исчезают со страниц дневника до августа. Очевидно, в работе наступил перерыв, вызванный, быть может, ее трудностью. А последняя находит объяснение в следующих словах Толстого от 27 июля: «Читал 3[аписки] О[хотника] Тург[енева], и как-то трудно писать после него».

В августе, одновременно с работой над «Отрочеством» и «Казаками», Толстой берется и за «Записки кавказского офицера».

7 августа утром он намерен писать «Отрочество», а после обеда – «Записки кавказского офицера». Суммарная запись под 17—26 августа говорит, что Толстой «решился бросить Отрочество, а продолжать Роман и писать рассказы К[авказские]».

После этого опять длинный перерыв в записях, имеющих отношение к «Рубке леса».

Запись дневника от 2 декабря подводит итог колебаниям Толстого в выборе намеченной литературной работы после «Отрочества», скорое окончание которого он предвидит. «Я решился, – записано в дневнике, – окончив «Отрочество», писать теперь небольшие рассказы, настолько короткие, чтобы я сразу мог обдумать их, и настолько высокого и полезного содержания, чтобы они не могли наскучить и опротиветь мне».

На следующий день литературные планы изложены более конкретно.

«Я был в нерешительности насчет выбора из 4-х мыслей рассказов.

1) <Встреча с Кавказ> Дневник Кавказского Офицера, 2) Казачья поэма,192192
  Повесть «Казаки».


[Закрыть] 3) Венгерка,193193
  От этого художественного замысла не осталось никаких следов.


[Закрыть] 4) Пропащий человек.194194
  Первоначальное заглавие рассказа «Разжалованный» («Встреча в отряде с Московским знакомым».)


[Закрыть] Все четыре мысли хороши. Начну с самой, повидимому, несложной, легкой и 1-й по времени – Д[невник] К[авказского] О[фицера]».

Суммарная запись дневника под 11—16 декабря отмечает, несомненно, переломный момент в работе над той вещью, которая, в конце концов, оформилась, как «Рубка леса». «Начал вчера З[аписки] Ф[ейерверкера], но нынче ничего не писал», – отметил Толстой.

Очевидно, все предыдущие опыты на эту тему оставлены, и Толстой вновь приступил к ее разработке, действительно, в буквальном смысле, начал «Записки фейерверкера», не как продолжение старой работы, а как что-то новое, – разумеется, только по форме: реальный материал был один и тот же тогда и теперь. Новое заглавие выразительно подчеркивает наступление переломного момента в работе.

В декабре 1853 г., среди записей о работе над «Романом русского помещика», есть еще одно упоминание о «Записках фейерверкера»: 28 числа Толстому помешали писать их «разные дела».

С 3 по 13 января 1854 г. в дневнике идут почти ежедневные упоминания о «Записках фейерверкера», от которых Толстого не отвлекает и параллельная работа над «Отрочеством».

Некоторые из дневниковых записей носят характер черновых заметок, материалов для будущей «Рубки леса».

Так, 6 января Толстой «раскрыл тетрадь», чтобы писать «Записки фейерверкера», «но ничего не написал, а до ужина болтал с Чекатовским о солдатиках».

Вероятно, разговоры велись в связи с работой Толстого, и под их впечатлением он в тот же день записывает: «Солдат Жданов дает бедным рекрутам деньги и рубашки. – Теперешний феерверкер Рубин, бывши рекрутом и получив от него помощь и наставления, сказал ему: – Когда же я вам отдам, дяденька? – Что ж, коли не умру, отдашь, а умру, всё равно останется, – отвечал он ему».

Под тем же числом еще три аналогичных записи.

«Я встретил безногого угрюмого солдата и спросил его, отчего у него нет креста. – Кресты дают тому, кто лошадей хорошо чистит, – сказал он, отворачиваясь. – И кто кашу сладко варит, – подхватили, смеясь, мальчишки, шедшие за ним».

«Спевак, строевой Ефрейтор, получил от Рубина на сохранение 9 р. с. Он пошел гулять и вынул их с своими деньгами. Ночью у него украли их; и несмотря на то, что Р[убин] не упрекал его, он не переставая плакал, убивался от своего несчастья. Рекрутик Захаров просил Рубина успокоить его, предлагая свой единственный целковый. Взвод сделал складчину и выплатил долг».

– «Только бы фолейтору возжи держать, – сказал Черных перед кабаком, продавая краденую шубу».

Запись о Жданове использована в III гл. «Рубки леса» для характеристики солдата с той же фамилией. В истории Спевака нельзя не видеть того же, что рассказано о Веленчуке в конце II гл.

Заметка, занесенная 7 января, несомненно использована в XIII гл. «Рубки леса». «Русский – или вообще простой человек, – записал Толстой, – в минуту опасности любит показывать, что чувствует, или действительно чувствует больше страха потерять порученные ему или собственные вещи, чем жизнь».

В качестве материала Толстой заносит и мелкие подробности, касающиеся внешности, одежды солдат, вроде записи под 8 января: «Солдаты носят суконные нагрудники».

Записаны также наблюдения над особенностями языка. Правда, это наблюдения над языком гребенских казаков, но они использованы для передачи говора солдат. Так, под 18 ноября 1853 г. записано: «Казаки говорят: эта ружье». Отмеченная особенность казацкого говора нашла отражение в двух местах «Рубки леса». На стр. 53, строка 8, Веленчук говорит: «прямо в ту дерево попанет», и на стр. 65, строки 39—40, капитан Тросенко произносит: «чтò за чудо такая приехало?»

Упоминания о «Записках фейерверкера» продолжаются почти до самого отъезда Толстого с Кавказа, т. е. до 19 января.

Делая планы работ на время дороги, он пишет: «Перечел «Отрочество» и решил не смотреть его до приезда домой, а дорогой писать Кавк[азские] З[аписки] Ф[ейерверкера]».

Действительно, мысли о «Записках фейерверкера» не покидали его дорогой.

Быть может, 21 января, в Николаеве, их оживила встреча с Чикиным, через которого он послал письмо Алексееву, – если допустить, что этот Чикин – солдат, изображенный под своей фамилией в «Рубке леса», как балагур, весельчак и забавник.

В тот же день сделана запись, которую можно рассматривать, как черновой материал для будущей «Рубки леса»: «Есть особый тип молодого солдата с выгнутыми назад ногами».

Возвращение на родину, свидание с близкими, назначение в Дунайскую армию, куда Толстой скоро выехал, отвлекли его от работы над «Записками фейерверкера», и упоминание о ней мы встречаем лишь 5 июля 1854 г. Очутившись вновь среди солдат, пристально в них вглядываясь, Толстой вспомнил про давно начатую работу и отметил в дневнике: «Вечером написал главу Зап[исок] Феер[веркера] с увлечением и порядочно».

Через день, 7 июля, «после обеда уже очень поздно начал писать «Записки Феерверкера» и до вечера написал довольно много», хотя у него были гости.

9 числа работа закончена, но Толстой очень недоволен и мрачно смотрит не только на нее, но и на всю свою литературную деятельность. «Утро и целый день» – записывает он, – провел то пиша «Записки Феерверкера», которые между прочим кончил, но которыми так недоволен, что едва ли не придется переделать всё заново или вовсе бросить, но бросить не одни «Записки Феерверкера», но бросить всё литераторство; потому что, ежели вещь, казавшаяся превосходною в мысли, – выходит ничтожн[ой] на деле, то тот, который взялся за нее, не имеет таланта».

На другой день отмечена переписка набело, но, надо полагать, это была не столько переписка, сколько переделка ранее написанного. Об этом говорят записи под 14, 15 и 16 июля.

14 июля Толстой «утром, кроме обыкновенного чтения Гете и подвертывавшихся книжонок, написал Жданова, но насчет личности Виленчука всё еще не решился».

15 июля Толстого рано утром разбудил доктор, и, благодаря этому, он написал довольно много, «всё переделывая старое – описание солдат».

16 июля он отметил: «окончил описание солдат; зато дальше идет туго».

Судя по дневнику, через две недели с небольшим Толстой снова принялся за «Записки фейерверкера».

2 августа „утром писал немного «Записки Феерверкера»“.

Под 5 августа записано: «Я встал рано и тотчас же принялся писать с удовольствием. И написал хорошо, конец эпизода ядра, потому что писал с удовольствием».

Ни болезнь, ни горячка азартной карточной игры не отвлекают Толстого от захватившей его работы. Как свидетельствует запись дневника под 17 августа, он пишет даже во время перехода.

Наконец, 20 августа рассказ, – под заглавием, возвращающим нас к началу работы Толстого над ним, – окончен, но оценка ему дана суровая: «Окончил «Рубку леса». Schwach».195195
  [Слабо,]


[Закрыть]

С 7 ноября 1854 г. Толстой в Севастополе.

Его письма севастопольской поры к брату С. Н. Толстому, к тетке Т. А. Ергольской, к Н. А. Некрасову, его планы об издании военного журнала, «чтобы поддерживать хороший дух в войске», его усилия собрать кружок лиц, которые из Севастополя снабжали бы «Современник» статьями по военным вопросам, – всё это говорит о том, что солдатская масса с новой силой привлекла внимание Толстого, и что ему естественно было вспомнить про свой отложенный в сторону рассказ.

Очевидно, он начал новую и на этот раз уже последнюю его переработку.

«З[аписки] ф[еерверкера]»196196
  Начальная буква последнего слова написана крайне неразборчиво.


[Закрыть] кончу на днях», – отмечает он в дневнике под 8 мая. Затем, после упоминания рассказа 1 июня, жалоб на лень, 16 июня читаем: «Ура… окончил З[аписки] Ю[нкера], нечетко и нехорошо, но послать можно».

17 июня Толстой «работал всё над З[аписками] Ю[нкера]». Очевидно, это была окончательная переписка набело, как всегда у Толстого, соединенная с поправками. Об этом ясно говорит запись следующего дня. «Утром кончил «З[аписки] Ю[нкера]», написал письмо и послал», – читаем в начале. В конце, отмечая по пунктам проявления своей личности за день, под пунктом 2 он говорит: «не переделал разговора в «З[аписках] Ю[нкера], которой нужно было переделать». Накануне подобной лености не отмечено, да и 18 июня «разговор» не был переделан, по всей вероятности, потому, что было много других переделок.

От рукописи «Рубки леса» сохранился в архиве Толстого, находящемся в Публичной библиотеке Союза ССР им. Ленина (Папка VII), небольшой отрывок начала, упомянутый выше. Это – автограф, 2 лл., 4° в виде согнутого пополам полулиста писчей бумаги с клеймом Невской фабрики, 1 л. чистый. Текст беловой, с очень незначительным количеством поправок. Переписан очень тщательно. Воспроизводится полностью в настоящем томе (см. стр. 270).

ИСТОРИЯ ПЕЧАТАНИЯ «РУБКИ ЛЕСА».

14 июня 1855 г. Толстой писал из Бельбека Некрасову: «Надеюсь, что дня через 3 пошлю вам «Рассказ Юнкера» – довольно большую статью, но не Севастопольскую, а Кавказскую, которая поспеет к VII книжке… – Ежели Тургенев в Петербурге, то спросите у него позволение на статье Рассказ Юнкера надписать: посвящается И. Тургеневу. Эта мысль пришла мне потому, что когда я перечел статью, я нашел в ней много невольного подражания его рассказам».197197
  ПСС, ред. Бирюкова, т. XXI, стр. 140—141.


[Закрыть]

Некрасов был в восторге от нового рассказа Толстого и писал Тургеневу из Петербурга 18 августа 1855 г.: «В IX № «Совр.» печатается посвященный тебе рассказ юнкера: «Рубка лесу». Знаешь ли, что это такое? Это очерк разнообразных солдатских типов (и отчасти офицерских), то есть вещь доныне небывалая в русской литературе. И как хорошо! Форма в этих очерках совершенно твоя, даже есть выражения, сравнения, напоминающие «З[аписки] Ох[отника]», – а один офицер так просто Гамлет Щ[игровского] уезда в армейском мундире. Но всё это далеко от подражания, схватывающего одну внешность».198198
  А. Н. Пыпин. «Н. А. Некрасов», Спб. 1905, стр. 135.


[Закрыть]

Самому Толстому Некрасов 2 сентября сообщал следующее: «Рубка леса» прошла порядочно, хотя и из нее вылетело несколько драгоценных черт. Мое мнение об этой вещи такое: формою она точно напоминает Тургенева, но этим и оканчивается сходство; всё остальное принадлежит вам и никем, кроме вас, не могло бы быть написано. В этом очерке множество удивительно метких заметок, и весь он нов, интересен и делен. Не пренебрегайте подобными очерками; о солдате ведь наша литература доныне ничего не сказала, кроме пошлости. Вы только начинаете, и в какой бы форме ни высказали Вы всё, что знаете об этом предмете, – всё это будет в высшей степени интересно и полезно».199199
  «Нива. Ежемесячные литературные приложения», 1898, 2, стр. 344.


[Закрыть]

«Рубка леса» появилась в IX кн. «Современника» за 1855 г. под таким слегка измененным грамматически заглавием: «Рубка лесу. Рассказ юнкера. (Посвящается И. С. Тургеневу)». Под рассказом подпись – Л. Н. Т. и дата: «1855 года, 15 июня». После III гл. сразу идет V: очевидно, по недосмотру пропущено обозначение IV гл. Менее вероятным является предположение, что редакция «Современника» хотела соединить III и IV гл. и, по небрежности, забыла изменить нумерацию следующих глав.

По сравнению с «Набегом», «Рубка леса» действительно прошла в цензуре «порядочно», хотя прав был Некрасов и в том, что из нее «вылетело несколько драгоценных черт».

О цензурных пропусках и искажениях в «Рубке леса» можно судить по сравнению журнального текста рассказа и текста, данного в «Военных рассказах» (см. печатные варианты рассказа «Рубка леса», по тексту «Современника», 1855, № 9, стр. 204—210). Разумеется, при этом нельзя забывать, что полной картины это сравнение не дает: она могла бы быть восстановлена лишь при наличии рукописей, с которых рассказ набирался для журнала и сборника, и при наличии гранок, как правленых редакцией, так и подписанных цензором. Ничем подобным мы не располагаем.

В «Военных рассказах» исчезло посвящение Тургеневу, в заглавии вместо «Рубка лесу» появилось «Рубка леса», и главы XIII и XIV соединены в одну.

Текст, данный в «Военных рассказах», повторялся, с некоторыми случайными отменами, в изданиях сочинений Толстого, кончая пятым (1886г.). Начиная с шестого издания (тоже 1886 г.) стали вноситься исправления явных опечаток и поправки по тексту «Современника».

Мы даем «Рубку леса» по тексту «Военных рассказов» с исправлением очевидных опечаток и со следующими отменами:

Стр. 42, строка 15. Печатаем по «С.»: батальон – вместо: батальйон

Стр. 42, строки 26—27. Печатаем по «С.»: трава оттаивала кругом костра, солдатам всё казалось – вместо: трава кругом костра. Солдатам всё казалось

Стр. 43, строки 20—21. Вместо: а) отчаянных забавников и б) отчаянных. – печатаем: а) отчаянных забавников и б) отчаянных развратных. Ниже (стр. 44, строки 13—18) идет речь о втором подразделении – отчаянных развратных, так что пропуск последнего слова является случайностью.

Стр. 45, строка 17. Печатаем по «С».: и сам Веленчук) – вместо: сам и Веленчук)

Стр. 49. строка 35. Печатаем по «С.»: пьяный бы был… – вместо: пьяный был…

Стр. 51, строка 37. Печатаем по «С.»: их винтовок – вместо: из винтовок

Стр. 53, строка 31. Вместо: бонжуролии – печатаем: бонжурами. Опечатка выясняется сопоставлением данного места со стр. 64, строка 18.

Стр. 55, строки 12—13. Печатаем по «С.»: Он остановился и посмотрел на меня. – Без шуток. – вместо: Он остановился и посмотрел на меня без шуток.

Стр. 62, строка 25. Вместо: Гнилокшикину – печатаем: Гнилокишкину, считая первое написание опечаткой.

Стр. 65, строки 8 и 9. Вместо: шапку – печатаем: шашку

Стр. 67, строки 23 и 24. Вместо: Так-с. Это, положим, – печатаем: Так-с.

– Это, положим,

Стр. 67, строка 29. Вместо: 165. – печатаем: 175, так как здесь явная опечатка.

Стр. 72, строка 14. Вместо: должникам – печатаем: должником, исправляя опечатку в церковно-славянском тексте молитвы.

Стр. 73, строка 2. Печатаем по «С»: фирверкин – вместо: фейерверкин