Текст книги "Адель"

* * *

Адель хорошо выспалась. Натянув одеяло до подбородка, она рассказывала Ришару, что ей приснилось море. Не старое зеленоватое море ее детства, а то самое море, настоящее, с лагунами, бухтами и пиниями на берегу. Она лежала на твердой горячей поверхности. Наверное, на скале. Она была одна и осторожно, стыдливо снимала бюстгальтер. Прикрыв глаза, повернулась к открытому морю, и тысячи звезд – блики солнца на воде – не позволяли ей разомкнуть веки.

– И во сне я сказала себе: запомни этот день. Запомни, как ты была счастлива.

Она услышала шаги сына по паркету. Дверь спальни медленно приоткрылась, возникло круглое припухшее лицо Люсьена. «Ма-ам», – простонал он, протирая глаза. Забрался в кровать и положил голову на плечо Адель – он, обычно так упрямо избегающий объятий, такой резкий. «Как тебе спалось, мой хороший?» – тихо спросила она с бесконечной осторожностью, словно опасаясь, что малейшая неловкость разобьет этот благословенный миг. «Хорошо, мама».

Она встала, держа сына на руках, и направилась на кухню. Она волновалась, как самозванцы, которых еще не разоблачили. Была полна благодарности за то, что ее любят, и парализована страхом все потерять. Сейчас ничто не казалось ей дороже, чем успокаивающее жужжание электробритвы на другом конце коридора. Ничто, казалось ей, не стоило того, чтобы подвергать опасности утренние объятия сына, эту нежность, эту его потребность в ней, которой не будет ни у кого другого. Она напекла блинов. Быстро заменила скатерть, которая лежала на столе уже неделю, несмотря на желтое пятно посередине. Приготовила Ришару кофе и села рядом с Люсьеном. Она смотрела, как он жует блин и обсасывает пальцы, перемазанные вареньем.

Дожидаясь, пока муж выйдет из ванной, она развернула листок бумаги и начала составлять список. Список дел, которые предстояло сделать, а точнее, наверстать. Голова была ясной. Сейчас она расчистит повседневную жизнь, один за другим отбросит свои страхи. Будет выполнять свой долг.

Когда она пришла в редакцию, опенспейс был почти пуст. На месте оказалась только Клеманс, которая все равно выглядит так, будто здесь живет. И одежда у нее, кстати, всегда одна и та же. Адель сделала себе кофе и навела порядок на столе. Выкинула пачки распечатанных статей и приглашения на мероприятия, которые уже прошли. Разложила в синие и зеленые папочки документы, казавшиеся ей интересными, но в которые она точно никогда уже не заглянет. Со свежей головой и спокойной совестью она принялась за работу. Сосчитала до трех, чтобы справиться с отвращением, которое у нее вызывали звонки, и взялась за телефон. «Перезвоните позже». «А, нет, такие запросы нужно направлять по электронной почте». «Что? Какая газета? Нет, мне нечего вам сказать». Она натыкалась на препятствия и смело преодолевала их. Снова и снова бросалась в бой, повторно задавала вопросы, на которые ей отказывались отвечать. Настаивала. Когда писать уже не получалось, она выходила в длинный коридор, ведущий во внутренний дворик. Доставала сигарету, закуривала, держа в руке свои заметки, и повторяла вслух заголовок и концовку.

К четырем часам дня статья была закончена. Она выкурила слишком много сигарет. Удовлетворенной она себя не чувствовала. В редакции все оживились. Сирил был взвинчен. «Такого в Тунисе еще не бывало. Говорю тебе, все покатится под откос. Эта история кончится большой кровью». Она собиралась отправить материал главному редактору, и тут ее телефон завибрировал. Тот, белый. Она поискала его в сумке. Открыла.

«Адель, я без конца думаю о тебе и об этой волшебной ночи. Давай снова увидимся. На следующей неделе я в Париже, можем выпить или поужинать вместе, как ты захочешь. Нельзя, чтобы все так и закончилось. Николя».

Она сразу же удалила сообщение. Ее трясло от злости. Этого субъекта она встретила на коллоквиуме в Мадриде месяц назад. Работать никому не хотелось. Журналисты только и думали, как насладиться бесплатным спиртным и люксами, оплаченными ученой комиссией с мутными источниками финансирования. Ближе к трем ночи она пошла с Николя к нему в номер. У него был нос с горбинкой и очень красивые волосы. Они тупо занимались сексом. Он то и дело щипал и покусывал ее. Она не попросила его надеть презерватив. Что правда, то правда, она была пьяна, но она позволила ему трахнуть ее в задницу без презерватива.

На следующее утро, при встрече в вестибюле гостиницы, она обдала его холодом. Не сказала ни слова, пока они ехали на машине в аэропорт. Он выглядел удивленным и сбитым с толку. Похоже, он так и не понял, что внушает ей отвращение.

Она дала ему свой номер. Сама не зная зачем, дала ему номер белого телефона, который обычно предназначался для тех, кого она хотела бы увидеть еще раз. Внезапно она вспомнила, что сказала ему, где живет. Они говорили о ее квартале, и он добавил: «Обожаю восемнадцатый округ».

* * *

Идти на этот ужин Адель не хотела. Она с трудом выбрала, что надеть, а это предвещало неудачный вечер. Волосы были тусклыми, а кожа бледнее обычного. Она заперлась в ванной и что-то вяло отвечала Ришару, который торопил ее. Сквозь дверь она слышала, как он беседует с няней. Люсьен уже спал.

В конце концов Адель оделась в черное – цвет, который она никогда не носила, когда была моложе. Ее гардероб был причудливым, необычных оттенков, от красного до ярко-оранжевого, от лимонно-желтых юбок до неоново-голубых туфель. С тех пор как она стала увядать, а ее блеск, как ей казалось, пропал, она предпочитала темные тона. Она добавляла крупные украшения к серым свитерам и черным водолазкам.

В этот вечер она выбрала мужские брюки и свитер с вырезом на спине. Слегка подчеркнула бирюзовым карандашом свои зеленые глаза цвета японского пруда. Накрасила губы, потом стерла помаду. Вокруг рта остался красноватый след, словно от жадного поцелуя. За дверью послышался голос Ришара, вежливо спрашивающий: «Ты скоро?» Она знала, что сейчас он улыбается няне, словно говоря: «Ох уж эти женщины, обожают наряжаться». Адель была готова, но хотела, чтобы он ее подождал. Она расстелила на полу ванной полотенце и прилегла. Закрыла глаза и замурлыкала песенку.

Ришар без конца говорил ей о Ксавье Рансоне, к которому они были приглашены. Ксавье – блестящий хирург, из семьи, насчитывающей много поколений известных ученых и врачей. «У него есть понятие об этике», – особо подчеркнул Ришар. И Адель ответила, чтобы сделать ему приятное: «С удовольствием с ним познакомлюсь».

Таксист высадил их перед решетчатыми воротами частной аллеи. «Класс!» – восторженно воскликнул Ришар. Адель тоже сочла, что места здесь великолепные, но она скорее удавилась бы, чем показала, что взволнована. Она пожала плечами. Они толкнули створку ворот и прошли по мощеной дорожке до двери узкой трехэтажной виллы. Новые хозяева сохранили архитектуру ар-деко, но добавили еще один этаж, где располагалась просторная терраса, засаженная деревьями.

Адель робко улыбнулась. Встречавший их мужчина склонился к ней. Коренастый, в слишком тесной белой рубашке, заправленной в джинсы.

– Привет, я Ксавье.

– Привет. Я Софи, – представилась хозяйка дома.

Адель молча подставила щеку.

– Прости, не расслышала, как тебя зовут, – сказала Софи тоном школьной учительницы.

– Адель.

– Моя жена. Добрый вечер, – сказал Ришар.

По лестнице из светлого дерева они поднялись в огромную гостиную, где стояли два дивана цвета тауп и винтажный датский стол пятидесятых годов. Все было овальным и ухоженным. Огромная черно-белая фотография с изображением заброшенного кубинского театра украшала дальнюю стену. На стеллаже горела свеча, распространяя успокаивающий аромат роскошного бутика.

Ришар присоединился к мужчинам, сидевшим у барной стойки. Они громко разговаривали и смеялись над избитыми шутками. Потирали руки, глядя, как Ксавье наливает им японский виски.

– Не хотите ли выпить? – предложила Софи обступившим ее женщинам.

Адель протянула свой бокал. Она поглядывала в сторону мужчин и искала выход, путь к бегству, чтобы присоединиться к ним и спастись из курятника, среди которого она оказалась. Эти женщины – просто пустышки. Ей даже не доставило бы удовольствия впечатлить их. Она изнывала от тоски, стоя здесь и слушая их.

– И я говорю Ксавье: послушай, дорогой, если мы хотим еще один этаж, давай его построим! Конечно, работы заняли три месяца, но зато сейчас у нас не гостиная, а целый собор – и все это в самом центре Парижа… Ремонт? О, это был просто ужас! Отнимал все время. Хорошо еще, я не работаю. Но все же мы так рады, что купили дом… Так глупо выбрасывать тысячи евро на съемное жилье. Здесь? Здесь квадратный метр стоит десять-одиннадцать тысяч. Кошмар…

Что, прости? Дети? О, они давно спят. Мы довольно строго соблюдаем режим, так что они вас не дождались. Но я хотела бы, чтобы вы их повидали, они так выросли… Мари-Лу играет на скрипке, Арсену мы уже вводим прикорм. Мы нашли замечательную девушку, которая за ними присматривает. Она из Африки, очень милая. Хорошо говорит по-французски… Конечно, у нее есть документы. Я бы еще закрыла глаза на документы, если бы речь шла об уборке или мелком ремонте, но с детьми – ни за что. По-моему, это безответственно, разве нет? Правда, она соблюдает рамадан, вот этого мне не понять. Как можно присматривать за детьми, когда в животе бурчит? Нет, ты совершенно права, это неразумно. Думаю, она сама все поймет и бросит эти глупости. Адель, а ты чем занимаешься?

– Я журналистка.

– О, как интересно! – воскликнула Софи, снова наполняя пустой бокал, который протянула Адель. Она смотрела на нее с улыбкой, словно на застенчивого ребенка, не решающегося заговорить. Прошу к столу.

Адель налила себе вина. Ксавье, усадивший ее справа от себя, взял у нее бутылку и извинился, что не поухаживал за ней. Все смеялись над шутками Ришара. Адель не видела в них ничего смешного. Она не понимала, как ему удается привлекать к себе внимание.

В любом случае, она уже не слышала этих шуток. Ей было муторно и горько. Этим вечером у нее не получалось быть живой. Никто ее не видел и не слушал. Она даже не пыталась отогнать мгновенные видения, которые разрывали ей мозг и жгли веки. Она нервно покачивала ногой под столом. Ей хотелось оказаться голой и чтобы кто-то коснулся ее грудей. Хотелось почувствовать чужие губы на своих губах, нащупать чье-то безмолвное, животное присутствие. Ей было нужно только одно – чтобы ее хотели.

Ксавье встал. Адель пошла за ним до туалета, который находился в конце узкого коридора. Когда он вышел, она стояла у него на пути, так что ему пришлось прижаться к ней, и ощутила его неловкость. Она зашла в туалет, встала перед зеркалом и с улыбкой стала шевелить губами, изображая вежливую беседу с самой собой. Ее губы пересохли и стали лиловыми от вина.

Она вернулась, села на свое место и положила руку на колено Ксавье. Тот быстро убрал ногу. Она ясно ощущала, какое усилие ему нужно, чтобы не встречаться с ней взглядом. Выпила еще для храбрости.

– Адель, у вас ведь мальчик? – спросила Софи.

– Да. Через месяц ему три года.

– Прелесть! А когда второго планируете?

– Не знаю. Наверное, никогда.

– Нет, нет! Быть единственным ребенком так грустно. Я же вижу, какое это счастье – иметь брата или сестру, и никогда не лишила бы этого моих детей.

– Адель считает, что дети отнимают слишком много времени, – фыркнул Ришар. – Ничего, стоит нам переехать в наш большой дом с садом, и ей захочется одного – смотреть, как резвятся дети, – правда, дорогая? В следующем году мы переезжаем в Лизье. Я получил блестящее предложение, буду работать в клинике!

Она думала только об одном. Остаться наедине с Ксавье, хотя бы на пять минут, там, в конце коридора, куда доносятся разговоры из гостиной. Он не казался ей ни красивым, ни даже соблазнительным. Она не знала, какого цвета у него глаза, но была уверена, что ей станет легче, если он запустит руку ей под свитер, а потом под лифчик. Если он прижмет ее к стене, потрется об нее членом, если она почувствует, что он желает ее так же, как она желает его. Дальше этого они не пойдут, придется все делать быстро. Она успеет потрогать его член, может быть, даже встать на колени и отсосать у него. Они засмеются и вернутся в гостиную. Они не пойдут дальше, и это будет прекрасно.

Софи – женщина без изюминки, думала Адель, разглядывая кошмарное авторское украшение на шее хозяйки дома. Ожерелье из голубых и желтых пластиковых бусин, нанизанных на шелковую ленту. Бесцветная женщина, убеждала себя Адель, безмозглая курица. Она задавалась вопросом, как такие женщины – самые обычные – занимаются любовью. А еще – умеют ли они получать и доставлять удовольствие и говорят ли они «заниматься любовью» или «трахаться».

* * *

В такси по дороге домой Ришар выглядел напряженным. Адель знала, что он недоволен. Что она слишком пьяна и выставила себя напоказ. Но Ришар молчал. Он откинул голову назад, снял очки и закрыл глаза.

– Почему ты всем рассказываешь, что мы переезжаем в провинцию? Я никогда тебе не говорила, что согласна, а ты ведешь себя так, словно это дело решенное, – подстрекнула его Адель.

– А что, ты не согласна?

– Этого я тоже не говорила.

– То есть ты ничего не говоришь. Ты вообще никогда ничего не говоришь, – заметил он ровным голосом. – Свое мнение ты не высказываешь – тогда не упрекай меня за то, что я принимаю решения. И, честно говоря, я не понимаю, зачем тебе нужно так себя вести. Напиваться, разговаривать с людьми свысока, как будто ты все в жизни понимаешь, а мы для тебя просто стадо баранов. Знаешь, Адель, ты совершенно такой же обычный человек, как мы. И когда ты с этим смиришься, тебе станет гораздо легче жить.

* * *

Впервые Адель оказалась в Париже в десять лет. Были осенние каникулы, и Симона сняла номер в маленькой гостинице на бульваре Осман. В первые дни она оставляла Адель в номере одну. Заставила ее поклясться, что она никому не откроет дверь, ни под каким предлогом. «Гостиница – опасное место. Особенно для маленькой девочки». Адель хотела сказать ей: «Тогда не оставляй меня». Но промолчала.

На третий день Адель устроилась под толстым одеялом на большой гостиничной кровати и включила телевизор. Она видела, как гаснет день, сквозь маленькое окно, выходившее на серый мрачный двор. Темнота заполнила комнату, а матери все еще не было. Адель попыталась заснуть под смех и музыку, сопровождавшие телерекламу. У нее болела голова. Она утратила чувство времени.

Она проголодалась, но не осмелилась взять что-нибудь из мини-бара, который мать назвала «ловушкой для туристов». Порылась в рюкзаке, ища шоколадный батончик или недоеденный сэндвич с ветчиной. Но нашла только две грязных конфетки с налипшими обрывками бумажной салфетки.

Она уже засыпала, когда в дверь постучали. Настойчиво. Все сильнее и сильнее. Адель подошла к двери, на которой не было глазка. Она не видела, кто стоит за ней, и не решалась открыть. «Кто там?» – спросила она дрожащим голосом. Ответа не последовало. Удары в дверь раздавались с удвоенной силой, она слышала шаги в коридоре. Ей показалось, что до нее доносится долгий хриплый раздраженный выдох, от которого дверь в конце концов слетит с петель.

Она так испугалась, что спряталась под кроватью, вся в поту, не сомневаясь, что в номер сейчас ворвутся и найдут ее здесь, плачущую, уткнувшуюся лицом в бежевый ковролин. Подумала, что надо бы вызвать полицию, поднять тревогу, кричать, пока ей не придут на помощь. Но сил сдвинуться с места не было – она почти лишилась чувств, оцепенела от ужаса.

Когда Симона около десяти вечера открыла дверь, Адель спала. Ее нога высунулась из-под кровати, и Симона схватила ее за щиколотку.

– И что ты здесь делаешь? Какую еще глупость учудила?

– Мама! Ты пришла! – Адель поднялась с пола и кинулась матери на шею. – Кто-то хотел войти! Я спряталась. Я так испугалась.

Симона взяла ее за плечи, внимательно посмотрела ей в лицо и ледяным голосом сказала:

– Ты правильно сделала, что спряталась. Так и надо.

Накануне отъезда Симона сдержала обещание и показала Адель город. Их сопровождал какой-то мужчина – ни его лица, ни даже имени Адель не запомнила. Она помнила только, что от него пахло мускусом и табаком и что Симона, нервная и напряженная, сказала ей: «Поздоровайся с дядей».

«Дядя» повел их обедать в кафе рядом с бульваром Сен-Мишель и впервые дал Адель попробовать глоток пива. Они перешли на другой берег Сены и дошли пешком до Больших бульваров. Адель медлила у витрин с игрушками в пассажах Вердо, Жуффруа, в галерее Вивьен и не слушала Симону, которая все больше теряла терпение. А потом они отправились на Монмартр. «Девочке понравится», – повторял «дядя». На площади Пигаль они сели в поезд для туристов, и Адель, стиснутая между матерью и этим мужчиной, с ужасом открыла для себя «Мулен Руж».

От этого визита на площадь Пигаль у нее осталось темное, пугающее воспоминание, одновременно мутное и ужасающе живое. Она помнила, как увидела – или ей показалось, что увидела, – на бульваре Клиши десятки проституток, полураздетых, несмотря на ледяную ноябрьскую морось. Помнила компании панков, наркоманов с нетвердой походкой, напомаженных сутенеров, транссексуалов с торчащими грудями и членами, обтянутыми леопардовыми юбками. Под защитой трясущегося поезда, похожего на гигантскую игрушку, стиснутая между матерью и этим мужчиной, которые обменивались похотливыми взглядами, Адель впервые ощутила эту смесь страха и желания, отвращения и эротического волнения. Это грязное желание узнать, что происходит за дверями почасовых гостиниц, в глубине дворов многоэтажек, на креслах кинотеатра «Атлас», в задней комнате секс-шопов, пронзавших сумерки розовыми и голубыми неоновыми вывесками. Никогда с тех пор, ни в объятиях мужчин, ни на прогулках по тому же бульвару многие годы спустя, она не переживала вновь это волшебное ощущение – прикоснуться к чему-то гнусному и непристойному, к буржуазной извращенности и человеческой низости.

* * *

Рождественские каникулы для Адель – темная и холодная дыра, сущее наказание. Ришар добрый и щедрый, Ришар ставит семью превыше всего, поэтому он пообещал, что все устроит. Он купил всем подарки, отвез машину на техосмотр и в очередной раз нашел прекрасный подарок для Адель.

Ей нужны каникулы. Она на пределе. Дня не проходило без того, чтобы ей не указали на ее худобу, осунувшееся лицо и перепады настроения. «Свежий воздух пойдет тебе на пользу». Как будто в Париже воздух менее свежий, чем где-то еще.

Каждый год на Рождество они ездили в Кан, к Робенсонам, а на Новый год – к родителям Адель. Это стало традицией, как любил повторять Ришар. Она не раз пыталась убедить его, что незачем тащиться аж в Булонь-сюр-Мер, чтобы повидать ее родителей, которые легко без них обойдутся. Но Ришар настаивал – ради Люсьена, «которому нужно знать бабушку и дедушку», и ради нее, «потому что семья – это важно».

Дом родителей Ришара пахнет чаем и хозяйственным мылом. Одиль, свекровь Адель, редко высовывается из своей огромной кухни. Иногда она приходит посидеть в гостиной, улыбается гостям, пьющим аперитив, обменивается с ними парой фраз и снова идет к плите. «Ну мам, побудь с нами, – канючит Клеманс, сестра Ришара. – Мы же не есть пришли, а с тобой повидаться», – вечно повторяет она, набивая рот тартинками с фуа-гра или печеньем с корицей. Она всегда предлагает помочь матери и клянется, что в следующий раз сама приготовит ужин. И, к большому облегчению Одиль, погружается в бесконечный сон, зачастую слишком пьяная, чтобы различить, из чего сделана закуска.

Робенсоны умеют принимать гостей. Ришара и Адель встретили смехом и хлопками пробок шампанского. В углу гостиной стояла огромная елка – такая высокая, что верхушка уперлась в потолок и согнулась, отчего казалось, что елка вот-вот рухнет.

– Вот дурацкая елка, правда? – фыркнула Одиль. – Я говорила Анри, что она слишком высокая, но он не захотел ее подпилить.

Анри пожал плечами и развел руки в знак бессилия. «Старею…» Взгляд его голубых глаз встретился со взглядом Адель, словно выражение признательности, словно они одной крови, одного племени. Она склонилась к нему и поцеловала – в нос ударил запах ветивера и пены для бритья.

– Прошу к столу!

Робенсоны ели и за едой говорили о еде. Делились рецептами и адресами ресторанов. Прежде чем сесть за стол, Анри отправлялся в погреб за вином, которое вызывало громкие вздохи восхищения. Все смотрели, как он открывает долгожданную бутылку, переливает нектар в графин, комментирует его цвет. Разговоры смолкали. Анри наливал немного вина в бокал, оценивал аромат. Пробовал. «Ах, дети мои…»

За завтраком, пока малыши ели, сидя на коленях у родителей, Одиль принимала серьезный вид. «А теперь скажите-ка мне, чего вы хотите на обед?» – с расстановкой произносила она. «Что приготовишь», – обычно отвечали Клеманс и Ришар, привычные к повадкам матери. За обедом, когда Анри, не успев еще вытереть губы после череды паштетов и сыров, открывал третью бутылку «того испанского винца, которое так хорошо идет», Одиль вставала и, взяв свою тетрадку, принималась жаловаться: «Совсем никаких идей на вечер. Чего бы вам хотелось?» Никто не отвечал, или отвечали вяло. Анри, растрепанный и отяжелевший от неодолимого желания вздремнуть, иногда огрызался: «Мы еще обедать не закончили, а ты опять нас достаешь!» Одиль замолкала и дулась, как молоденькая девушка.

Эти церемонии одновременно смешили и раздражали Адель. Она не понимала этого благовоспитанного гедонизма, этой всеобщей навязчивой тяги к «вкусной еде» и «хорошей выпивке». Ей всегда нравилось быть голодной. Чувствовать, как она сникает, пошатывается, как вваливается ее живот, – и побеждать, больше не хотеть есть, быть выше этого. Она взрастила худобу как искусство жизни.

В этот вечер ужин опять затянулся на целую вечность. Никто не заметил, что Адель едва притронулась к еде. Одиль больше не предлагала ей добавки. Ришар немного опьянел. Он говорил о политике с Анри. Они обзывали друг друга фашистами и буржуазными реакционерами. Лоран попытался вклиниться в разговор:

– Зато…

– «С другой стороны», – перебил его Ришар. – Надо говорить не «зато», а «с другой стороны».

Адель тронула Лорана за плечо, встала и поднялась в спальню.

Одиль всегда помещала их в желтой спальне, самой большой и тихой. Это была мрачноватая комната с ледяным полом. Адель забралась в постель, потерла ступни одну о другую, чтобы согреть, и погрузилась в болезненный сон. Ночью ей иногда казалось, что она просыпается, но не до конца. Ее ум бодрствовал, но тело сковывало мертвенное оцепенение. Она чувствовала присутствие Ришара рядом с собой. Ее охватывало тревожное ощущение, что ей никогда уже не вырваться из этой летаргии. Никогда не пробудиться от этих слишком глубоких снов.

Она слышала, как Ришар принимает душ. Ощущала, как проходит время. Догадывалась, что наступило утро. До нее доносился голос Люсьена и лязг кастрюль вдалеке, на кухне у Одиль. Время было позднее, но сил подняться у нее не было. Еще пять минут, решила она. Еще пять минут – и день может начинаться.

Когда она вышла из спальни с мокрой головой и припухшими глазами, посуду после завтрака уже убрали. Ришар оставил ей тарелку с едой на кухне. Адель села выпить кофе. Улыбнулась Одиль, та вздохнула:

– Столько дел сегодня. Даже не знаю, как со всем управиться.

Адель смотрела на сад за панорамным окном. Рослые яблони, ледяная морось, дети, укутанные в пуховики, катаются с мокрой горки. Ришар играл с детьми. Он надел резиновые сапоги и жестом звал Адель присоединиться к ним. Слишком холодно. Ей не хотелось выходить.

– Ты очень бледная. Плохо выглядишь, – сказал Ришар, вернувшись в дом. И протянул руки к ее лицу.