Текст книги "Юмья. Приключения Юмьи и ее верного друга – кота Василия"

Лиана Димитрошкина
Юмья. Приключения Юмьи и ее верного друга – кота Василия

Предисловие

Удивительные названия у наших населенных пунктов! Однажды мы возвращались из Набережных Челнов в Ижевск – и я пришла к выводу, что если мне случится затеять роман в жанре фэнтэзи, за именами для героев далеко ходить не придется.

Героиня – ясное дело, юная, милая сиротка – по имени Юмья выхаживает раненого героя. Камеристка Ижейка подслушивает грозную тайну. Узколицый волшебник Уч-Пучто дрессирует молодого дракончика по кличке Сарапул. Зычно хохочет, подкручивая вислый ус, барон Юбери. Тихо ворчит кормилица барона старая Монья. Седоусый воин Лудорвай шепчется с воеводой – может, сенешалем?

– по имени Бальзяшур. Косит лиловым глазом грозный боевой конь Сильвестр. Уплетают похлебку прибившиеся к гарнизону озорные близнецы Алнаши. Щекастый мельник Чумойтло стряхивает мучную пыль с передника. Трактирщик Карамбай шипит на кухонную девку Нышу, сунувшую краюшку хлеба старому Бию. Купец Асинер доставляет в замок потерянный свиток. И, наконец, обретает потерянное дитя вдовствующая герцогиня Можга.

Загвоздка случилась с именем героя. Я уж было затеяла оглядываться на другие тракты – граф Сюмсинский, к примеру – как наша машина промахнула населенный пункт Н. Юри.

– Энъюри! – осенило меня. – Одобряю, – отозвался мой супруг, Юрий Владимирович. – Только смотри, поаккуратнее: например, Чутожмон, как я слышал, переводится как «вернулся с войны без ноги»!

Глава 1

Юмья никогда не видела ездовых зверей.

Покрытая мехом громадина была выше нее вчетверо и скалила зубищи с ложку размером. Юмья втянула голову и затаилась за нянюшкиной юбкой.

Старая Монья обрела голос:

– Шуричка… – хлюпнула она и снова затихла.

Со зверя сбрякало, и прямо перед собой Юмья увидела железяку. Сверху к железяке был привязан пояс, вверх и вниз от пояса топырился кафтан, а в кафтане стоял человек. Если бы Юмья притащила на двор самое большое полено и залезла на него, не достала бы даже до кончика вислых усов. Уж на что ее нянюшка была высоченная старушка, на две головы выше старого Бия, а гостю до плеча.

– Сколь годов меня так никто не кликал, – прогудело сверху. – Я ж воевода теперь, повывелись вокруг такие-то храбрые.

– Хоть кому Бальзяшур-воевода, а мне все будешь Шуричкой, – прижалась старушка к расшитому отвороту. Платок сполз с седой головы и накрыл Юмью как туча луну. Пришлось отцепиться от шершавого няниного подола; она завозилась, торопливо выпутываясь, наступила на кота, тот взвыл, выворачиваясь, Юмья шлепнулась оземь – и к ней протянулись трубы рукавов с красным шитьем. Из рукавов шли ладони, на каждой из которых мыши могли бы играть в прятки: большие, исчерченные глубокими складками, с буграми мозолей.

– И кто это у нас тут завелся? – Юмья взлетела в воздух, была поймана и снова взлетела, растерянная настолько, что засмеялась лишь в третий раз. – Где ж ты такую кудряшку раздобыла?

– В капусте нашла, – старая Монья уже успела утереть слезы и подняла платок, – ишь ты, в какие-то репьи угодил, а тебе опять всюду надо нос любопытный сунуть! И Монья нырнула в дверь:

– Погоди, на стол соберу.

– А ты опять с тайнами. Узнаю маманькину породу! Ни дня без новости, ни часа без секрета! – великан аккуратно приладил Юмью на плечо. Она завертела головой: высоко, видно-то сколько – и чуть не свалилась, наткнувшись взглядом на лиловый глаз под блестящей бляхой. «Фррр», – выдохнул ездовой зверь в самое ухо, волосы аж рассыпались.

– Ну-ка, Сильвестр, не балуй, – отмахнулся гость. – Ишь распыхтелся, кудряшку мою напугал. Тебя как зовут-то?

– Юмья, – прокричала она в ухо так громко, как только смогла.

– Ты чего орешь-то, – выскочила старушка, стащила Юмью с широкого насеста, – оглушишь ведь.

– Да он же ж гудит, как мельница, я подумала, раз говорит громче старого Бия, значит, слышит-то еще хуже, – спряталась она за заветную юбку.

– Чего, других-то знакомцев нету, окромя дедов? А зубы где взяла такие лопатки? Зайчик принес? – гость шагнул за порог. – Ну, Монья-апай, уже и стол полнехонек!

Юмья скользнула взглядом по глиняным бочкам мисочек и горшочков, плотно уставившим дубовую столешницу, и уставилась на желтые бляхи пояса, на красное шитье рукавов, на хвост густых волос цвета перца с солью, ниже лопаток. Старый Бий рассказывал, что такой хвост, если волос густой, топором не перерубишь, хвосты воины нарочно отращивают. Гость не спеша отломил краюшку, отпил молока, бросил в усы шарик белого сыра. Старая Монья ни о чем не спрашивала, выбегала и возвращалась, куски подкладывала, кринки подавала. Юмья понимала, что негоже отвлекать гостя, да еще большого, да еще нового, но сил молчать больше не было.

– Васенька, это ты не смотри, что бабушка все принесла, это к нам странника бог послал, на том мохнатом страшиле, а котов еще кормить не будут, – сказала она тихонько своему синеглазому другу.

– Мяу, – вежливо отозвался Василий.

– Все-то у тебя, Монья-апай, не как у людей. Кот с голубыми глазами, а кудряшка с зелеными. Ученица никак? Травки с тобой собирает?

– Со зверьми разговаривает. Вишь, новостями делится. Еще сыру?

– Ох, не могу больше. Спасибо, Монья-апай, – поклонился Бальзяшур.

– На здоровьичко, Шуричка, ах, банька-то не протопилась еще, погоди уж маленечко.

– Ничего, закрывать не буду, пойдет и так, – ответил тот и исчез за дверью.

Тут уж Юмью ничто не могло остановить.

– Нянюшка Монья, а кто это? А он откуда? А почему он тебя зовет апай? А что это за меховой зверь? А что это на поясе такое железное? А почему ты его Шуричком зовешь? А он что, не знает, что в девять лет зубы сами вырастают, а не зайчики дарят?

– Погодь, егоза, сыпать-то. Ясно, что издалека, до нашей избы семь верст только по лесу, а еще дороги два дня. Зверь называется конь, редкость это большая, только у богатых господ бывает, видать, все хорошо у племянника. Апай – значит, тетя, я сестра его матери. Тебя еще на свете не было, как сестрица моя исчезла, утонула, видать. Докша ее звали. Они с Лудорваем – с мужем то бишь – собрались на другой берег Матери-реки, да так больше и не вернулись. Лодку только на третий день нашли разбитую, в пяти верстах ниже по реке. Лет тридцать уж прошло. А Бальзяшур им сыном приходится. Нянчила я его, как тебя.

– А разве у усатых воевод тоже няни бывают?

– Несмышленая ты, Юмья. Он тогда с Ваську размером был. Орал так, что в главном зале было слышно.

– В каком таком главном зале?

– В главном зале замка барона Юбери четвертого. Даже барон Юбери пятый так не орал, хоть и родился больше, чем два таких Бальзяшура.

– В замке барона?

Юмья смотрела на нее во все глаза. Ее ворчливая нянюшка жила в замке! В котором был главный зал! Где орал пятый барон! Да Юмья знала ее всю жизнь, и никогда старушка не говорила, что у нее есть знакомые бароны!

Старая Монья спохватилась:

– Ох ты ж голова моя садовая, солнце-то на закате, а ну марш корову загонять! Задерут волки-то с такими хозяевами!

Юмья умелась вмиг, но пока добежала, пока отходила упиравшуюся Марусю хворостиной, пока нога за ногу довела ее до хлева, задала корму, скользнула в дверь – громадина гость уже заканчивал расседлывать коня.

– А хозяйство-то как я брошу, – наскакивала на него старушка. – А дом как? Какой ни есть, а свой!

– Кабы мог сам справиться, Монья-апай, разве ж я бы пришел поклониться?

Глава 2

Юмья на печке отчаянно боролась со сном. Единственная, бережно хранимая сколько Юмья себя помнит, восковая свеча горела ровнехонько, как лунная дорожка. Гость и хозяйка за столом беседовали тихо-тихо, но предмет их разговора слишком был интересен Юмье, чтоб пропустить хоть слово.

– Так откуда малышка-то?

– Вот ведь пристал. Помнишь, выслали меня на богомолье? Брела я назад, благо уже не босая, опорки смастерила себе, и остановилась на постоялом дворе. Надо было отдохнуть хоть пару деньков, ноги были сбиты и подморожены, да и мороз начинал лютовать. В подоле у меня было зашито четыре гроша, но тратить их я не хотела: в конюшне позволили ночевать бесплатно, потому что обещала помочь с коровкой. Та маялась маститом. Да на ужин принесли краюшку хлеба и кувшин молока, вот и сыта. Поставила коровке припарку, полночи с ней провозилась, сама обогрелась, угнездилась перед рассветом спать.

Так умаялась, что не услышала, как вбежала кухонная девка Ныша, растолкала:

– Ты ить знахарка?

До чего же пухленькая, хорошенькая, сразу видно, хозяин на нее глаз положил, похоже, холостой трактирщик-то, глядишь и сладится что, сонно подумала Монья.

– Ну да, а что?

– Да тут госпоже одной плохо, из благородных, стонет страшно, никого к себе не пущает. Может, поможешь чем-то?

– Чего ж я сделаю, если не пускает? – ответила Монья, проворно завязывая опорки.

– Ну, может знахарку-то пустит? – резонно заметила Ныша.

Толстощекий, добродушный хозяин загремел засовом, крестясь, пообещал серебряную гривну, только бы не померла здесь благородная госпожа, потом никому не докажешь, засекут, костей не соберешь.

Темным, наполненным скрипами и запахами коридором Монья с Нышей пробежали в «чистую половину». По застеленным бараньими шкурами полам подошли к дубовой двери. За нею тяжко стонала женщина. «Вот, слышишь?» «Иди, милая, оставь меня здесь», – сказала Монья румяной проводнице, та с облегчением развернулась, взметнув передником, и унеслась.

Монья постояла у двери, прислушиваясь, затем положила руку на свое запястье, сосредоточенно считая пульс и соотнося его со звуками из-за двери. Подумала и, выждав затишья, негромко сказала:

– Госпожа, не погуби своего ребенка.

За дверью воцарилась тишина. Потом оттуда выдохнули:

– Кто тут опять? Что нужно? Оставьте меня!

– Я знахарка, госпожа, остановилась тут переночевать, иду с богомолья, утром покину трактир и двинусь дальше. Но вы можете остаться здесь навсегда, и дитя ваше может так же оставить этот мир.

За дверью снова замолчали. Прошла томительная минута. Затем лязгнул засов, дверь отворилась, и крепкая рука втянула Монью внутрь.

Широкоскулая, в платье и головной повязке, увешанными монистами, – знать, балует ее госпожа-то, мельком подумала Монья – служанка заложила запор и решительно подвела Монью к широкому ложу с балдахином:

– Она одна, госпожа, и здесь только на ночь, завтра отправится дальше. И она знахарка. Может, хоть как-то поможет. Я не могу больше. Я сделала все, что могу, но этого недостаточно.

Монья склонилась к кровати:

– Руку дайте, госпожа, – и нащупала пульс. Потом обернулась к служанке:

– Сходи на кухню. Там девчонка молоденькая, Ныша, попроси, чтоб принесла ведро-другое вареной воды. Они с вечера обычно котел на печь ставят, мало ли, кто заедет да помыться захочет. Чистые простыни есть?

– Я мигом, – подхватилась горничная, – а простыни вот.

Роженица завыла в подушку, Монья легкими движениями прощупала живот, разрываемый очередной схваткой, и сказала запыхавшейся служанке:

– Запри дверь, зажги еще две свечи и помогай мне, как скажу. Ребенок идет неправильно, попробую его повернуть. Молись, как умеешь.

Через полчаса на свет появилась красно-синяя, чудом не задохнувшаяся, крошечная девочка, Монья ее перевернула, шлепнула, с удовлетворением выслушала короткий взмяв и протянула матери, впервые разглядев медные волосы, тонкое, породистое, измученное лицо.

– Красавица, – шепнули распухшие, искусанные губы.

– К груди приложи, госпожа, – сказала Монья, принимая послед.

– Какая зеленоглазая, в мать! – проворковала служанка.

Роженица подняла глаза:

– Не могу я грудь ей дать. Кулига, ты же знаешь. Если я к закату не вернусь, мы все погибли. И ты, и я, и дитя.

Служанка заплакала:

– Что делать будем, госпожа? И этак смерть, и так погибель?

Медноволосая села в окровавленных одеялах.

– Госпожа знахарка, еще час назад я жалела, что не даешь мне умереть. Но теперь… Моя дочь будет жить. И я буду жить, ради моей дочери. Нет, Господь не оставил меня, – и обернулась к Монье, стягивая с изголовья брошенное монисто.

– Благодарю тебя, добрая женщина. Ты спасла моего ребенка один раз, спаси и второй. Кулига даст тебе серебро, и вот еще – сорвала четыре золотые закрайние монеты с мониста – спаси моего ребенка. Можешь ты ее спрятать и выходить?

– Если у меня будет повозка и молочная коза, смогу, – сказала Монья.

– Где за час можно найти молочную козу, – снова захлюпала Кулига.

– У здешнего хозяина, – сказала Монья. – Я в конюшне ночевала, я видела – коза с козленочком, драгоценная, пуховая, и бричка есть. Лошадка, правда, старая-престарая, ну да бричку утащит, и ладно. Молодая красавица, час назад полумертвая, сняла с шеи ладанку, надела на сопящего младенца и поднялась:

– Одеться, Кулига.

Та бросилась к баулам, обмыла, завернула младенца, сорвала и швырнула в камин окровавленные простыни, смыла кровь, туго забинтовала груди и принялась одевать хозяйку:

– Да как же вы в дорогу-то, разве ж можно сразу-то?

– Знаешь ведь, чем задержаться, проще было сразу помереть. Вот золотой, иди, забери лошадку, бричку и козу с козленком. Ни слова лишнего, скажи просто, госпожа болеет, знахарка велела козье молоко, а в бричке придется, мол, ехать самой и козу с козленком везти, не то за каретой не поспеют.

Служанка юлой унеслась за дверь. Красавица баюкала малышку:

– Юмья, ты будешь Юмьей, моя крошечка, как мою матушку звали. Я дождусь тебя, моя хорошая. Я буду жить, чтоб увидеть тебя еще раз.

Монья, прошу тебя, сохрани мне ребенка. Я найду вас. Не пройдет и года. Только не уезжай слишком далеко.

– Да куда ж я с малюткой далеко-то. Здесь, в полдне езды, сестра моя живет, остановлюсь пока у нее, а потом налажусь где в лесу.

– В день солнцеворота дай знать о себе сюда, в трактир. Кулига тебя встретит. Я выживу.

– Да, ты выживешь, – сказала Монья, восхищенная такой стойкостью. – Я дам тебе четыре корешка, заварить, настоять и пить по неделе каждый. Чтоб горячкой не схватилась.

– С тех пор каждый солнцеворот я отправлялась за двадцать верст, – продолжала тихо рассказывать старая Монья. – Ныша вышла замуж за хозяина, раздобрела, родила четверых сорванцов, каждый раз счастливо жалуясь на их проказы. Но служанки в монистах я там больше так и не встретила.

Однажды Ныша разговорилась, когда мы сидели у колыбельки расхворавшегося первенца:

– В том же месяц, как ты первый раз у нас появилась, прискакала сотня графа Арканзаса, погреб обобрали, вместо платы – разнесли все; я чудом спряталась на мельнице, иначе всю сотню бы сквозь пропустила. Мой Карамбай один маялся, сказал, беги и не появляйся, пока сам не заберу. А подавальщицу заездили, умерла в три дня.

– Что-то слышал я об этом Арканзасе, – пророкотал Бальзяшур, – только…

Что было дальше, осталось для Юмьи тайной, потому что вот только на минутку она прикрыла глаза, и сразу же наступило утро.

Телега скрипела и подпрыгивала. До края леса брели пешком, нагрузив боевого Сильвестра дюжиной узлов и котомок. Юмье казалось, что благородное животное вот-вот зарыдает от такого позора. Потом уселись на повозку, которую предусмотрительный воевода одолжил у старосты из соседней деревни.

Поземка стелилась позади маленького каравана, застилая вчерашние дороги. Завтрашние дороги вели в замок пятого барона.

– И когда наступил Гнилой век, люди стали делать людей не Боговым способом, а в бутылках. А еще матери убивали своих детей: рождалось раз в десять меньше, чем Бог душ посылал. Всякими каплями да ножами. Нерожденных еще.

Юмья, изнемогшая под грузом невероятного сказания, уцепилась за возможность задать вопрос, ответ на который надеялась-таки уразуметь:

– А в десять раз меньше это как?

– Это так, что десять душ дарил Господь, а рожали только одну. Остальных убивали! И Бог послал невидимую бурю, и все, что люди сделали не по Богову способу, а сами, через магию химии, за время, которого не хватит, чтоб сварить горшок каши, все превратилось в ядовитую болотину, в страшные гнилые пузыри, – тихонько рассказывала Монья, умотанная в платок. Мимо тянулись поля в первом инее, взлетали спугнутые сороки, в близкую рощу, завидев путников, прыснул заяц, сверкая уже побелевшей шубкой.

– А бутылки это что такое? – Юмья отцепила невесть откуда появившийся репей. Хорошо, что в дорогу нянюшка не дала надеть платье, а заставила натянуть старые порты да зипун, он подбит драгоценным козьим пухом, как одеяло. Ни ветер не берет, ни мороз не кусает. И шапчонка хоть и старая, зато теплая. И ногам было замечательно в башмаках, свалянных из шерсти.

– Это как глиняные жбаны, только сделанные магией Химией.

– А кто это – Химия, у которой магия?

– Не кто, а что. Теперь уже никто не знает, что. Ничего не осталось. Старики рассказывают, что химией люди и волосы мазали, даже глаза, химию ели и пили, надевали и обували. Говорят, были из химии и дороги, и дома, и города. А в городах было людей столько, что не сосчитать. В одном доме было людей больше, чем звезд на небе. А дома были как горы, выше самых высоких деревьев. Все превратилось в ядовитую пену, пошло пузырями, разъедая до клочков. Остались только те, кто был привержен Богову способу.

– Это охотники, что ли?

– Может, какие и охотники. А вообще были такие деревни, где люди нарочно собирали старинное, там было все по Богову способу, и храмы еще. Еще в те деревни приезжали многие знатные люди из далекого края, бароны да графы, у них наряды боговые были за-ради праздника Фестиваля, из них тоже многие выжили. С тех пор Фестивалю каждый год с каждого двора по три снопа приносят. И еще сказывают, какие-то воины в те часы на траве состязались, в белых портах с черными поясами, босые, они тожосталися. Так и выживали – кто что помнит, потому что книг тоже не осталось.

Юмья видела целых две книги. Одна была у них дома, большущая, из телячьей кожи, и нянюшка все зарисовывала в нее травки да записывала лекарские снадобья. Вторую, маленькую, житие святого Володимира, показывал ей старый Бий, буквам учил.

– А книги-то куда делись?

– А книги тоже были химические, навроде тарелок блестючих. Сказывают, на одной такой тарелочке умещалась вся мудрость мира! И ничего не осталось, кроме старинных деревень. С той поры певца, который научится читать, побивают камнями и изгоняют, потому что, чтоб люди не теряли память, певцам приказано учить историю всех времен назубок. Имена тогдашние и то отдали скотине. Раньше, не поверишь, Сильвестрами да Васьками люди звались! А людей с тех пор зовут так, как раньше звали большие и малые села. Чтобы люди не забывали о своих корнях, ибо забывчивых ждет страшная, неминуемая кара…

Глава 3

Юмья затихла, закутавшись в овчину. Сколько себя помнит, все не случалось у старой нянюшки и часу, чтоб с ней так говорить, все хлопоты, попробуй Марусю вовремя не выдои или корму не задай, а там другое набегает. И все время если что узнаешь, то лишь увидев, как такое старшие делают, и если что услышишь, так разве что когда снимать цветы златоглавки, где собирать свиной корень и как хранить ящеричьи хвосты. А тут целый день в разговорах, и про что бы только еще спросить?

– Я думаю, наша магия – это Боговый способ, да, нянюшка? Раз она есть, значит, это благословлено Богом. Ведь то, что не благословлено, сгнило в одночасье?

– Ах ты, егоза. Тут по разному бают, есть которые считают, что такие, как мы с тобой, ведем людей к новому Гнилому веку. Поэтому никому, никому ты не должна показывать того, что умеешь, ведь даже самый добрый человек может проговориться злому, и мы с тобой сгорим на костре, как чучело Масленицы.

– И даже Бальзяшуру нельзя?

– Лучше бы не надо. Пока я жива, пока могу за тобой приглядывать, лучше, чтоб никто, кроме нас, лишнего не знал. Я знахарка-лекарка, а ты моя девчонка на побегушках, вот и весь сказ. Барону сейчас не до расспросов, а вот когда на ноги поставим, может и приглядеться. Так вот лучше бы он ничего не увидел, кроме соплюшки, которая только и годится по болотам корзинку за мной таскать. Я ить старая, мне с корзинами да туесами тяжело бродить, а тут помогальщица, малая да незаметная. Смотри, лишнего на глаза не лезь, не забывай жабью косточку, отводи глаза-то!

– А чего мы там делать будем?

– Ну, для начала барона на ноги подымем. Шуричка обещал, что оставил его в хороших руках, небось, до нашего приезда дотянет. Не своя бы кровь, ноги бы не было моей тамочки. А вот Докшиному сыночку отказать не смогу, знает, окаянный, как ни жила скрытно, а вот нашел ведь.

– А откуда ты барона знаешь?

– Я ить кормилицей ему была. Воды-то утекло, лет двадцать пять уж. Нет, двадцать шесть. С матушкой его, Гольяной, очень уж сильно дружила. Болела она после родов, лет пятнадцать пролежала, я ее держала на настое синей редьки, пока пила, жива была моя голубушка. Хорошая была женщина, храбрая, сильная духом, только телом слаба. Папаша-то пятого барона уж на что был долболобом, а Гольяну боялся, в замке вел себя тише воды. Гольяна все ключи мне доверила, весь замок на моей руке был.

– Что, весь баронский замок?

– Ну ладно, не весь. Но все равно власть у меня была немалая, и жила я как у Христа за пазухой. Да только больно уж четвертому хотелось еще сыновей, а раз жену первыми искалечило, больше не дождался. Правда, ждал долго, сколько терпелка была, но, когда сыночку стукнуло двенадцать, взял он рыжую Орегону из дальнего уезда в экономки. Видали мы таких экономок.

Лужи, подернутые первым ледком, трещали под скрипучими колесами. Дорога была такой тряской, что уши того и гляди стукнутся друг об друга. По заиндевелым полям бродили черные птицы, выцарапывая что-то из-под сухих стеблей.

– Что, плохая была экономка?

– Блудница она была, а не экономка. Быстро дотумкала, кто баронессе питье подает. Месяца не прошло, обошла барона, оболгала меня, ключи с меня сняла, ославила расточительницей и отправила в монастырь Святого Володимира на покаяние. Оставила я своей хозяйке три котла настоя и пошла. Да еще две связки травы оставила Камбарке, девчонке с поварни, племяннице камеристки госпожи, да научила как заваривать, думала, кончится готовый, хоть что-то добавит. А идти было пятьсот верст, да обратно столько же, а вперед еще только на своих двоих дозволено, только обратно можно подъехать хоть чуток.

– Это что ж, две луны в одну сторону?

– Три, босиком-то. Покуда я била пятки, сгорела как свечка моя Гольяна, а четвертый барон на Орегоне женился, едва супружница в могиле остыла. Наплела она ему, что брюхата. Да уж сколько лет прошло, ан и не родила никого – остался наш папаша с одним сыночком, да и тот бог знает, где скитался десять лет: уж так его злыдня мачеха достала, что в одних портах ушел, как только папаша женился. А ведь еще отрок был. Говорят, к скоморохам прибился, потом в пажи попал к герцогу Можге, добрым воином вырос. А теперь четвертый барон при смерти, разослал гонцов по всему краю, нашел-таки сына, зазвал, а тот чуть вошел в замок, так и захворал. Что за недуг, никто не знает, а вот я бы с Орегоны за ту немочь спросила. Ну да Бог даст, успеем доехать, найдется кому и спросить…

Въехали назавтра, на закате. «Надо успеть, пока мост не подняли», – сказал воевода, и ехали почти без остановок. Юмья сама умаялась до звона в ушах, и все думала: раз нянюшка терпит, я еще немножко потерплю. Дороги получилось день, да ночь, да еще день. Но как ни устала, а спать было жалко, хотелось все вокруг увидеть.

Поначалу Юмья все беспокоилась, как это – по дороге да без солнышка. Ан как на заказ, луна вывесилась тарелкою, тамошняя хозяйка, видать, прялку вертела – если было бы с собою шитье, Юмья могла бы каждый крестик разглядеть. Да только шитье вместе со всем добром осталось на прежнем месте.

Старому Бию досталась и Маруся, и четыре пуховых козочки, и домик со всеми пожитками. Как Бог рассудит, буркнула Монья, сбережешь – хорошо, не уследишь – так тому и быть. Владей и пользуйся.

Только Ваську Юмья отстояла. Как без кота, а вдруг там мышей пропасть, доказывала Юмья. Может, крысы вообще хозяева. А то вон хомяки еще бывают, они тоже котов опасаются. Пришлось пообещать, что и смотреть за ним будет, и вести себя оба станут скрытно. Зато теперь в лучшей корзинке, с прутьями, раскрашенными свекольным да ежевичным соком, на Юмьином теплом платке, для которого она сама пух собрала, отмыла и спряла, рядом с любимой тряпичной куколкой сладко дрых гроза мышей и хомяков.

На бугре выросла черная тень с зубатой верхушкой, против заходящего солнца было не разглядеть ничего, кроме силуэта. Затем мрак расстелился поперек всего неба, колеса заскакали по булыгам, по слегам опускного моста, по стеклянной от морозца траве двора, телега подпрыгнула напоследок и остановилась.

– Ты, апай, возьми что на ночь надо, остальное утром занесем, когда устроимся получше, – шепнул воевода, отошел к караульщикам, что-то сказал им, похлопал обоих по загривкам и обернулся. Монья молча подхватила узелок, кивнула девочке, и Юмья, прижав покрепче корзинку, вслед за большими пошлепала валяными башмаками по дорожке из круглых древесных спилов.

Двор был застроен кирпичом да камнем, крыши крыты черепицей, нигде не кусочка дерева – чтоб вражеские стрелы поджечь не смогли, мало ли, война какая случится.

Вошли, пригибаясь, в каменную прорезь, затем вслед за пляшущим огоньком светильника в руках воеводы пробрели холодным коридором – башмаки сносить можно, какой коридор, – поднялись, опять прошли переходами – что за сквозняки у них тут, наверное, ночные бабочки могут облететь все, не взмахнув крыльями – и остановились перед совершенно неотличимой от соседних дверкой. Бальзяшур выдернул запорный клинышек, петли возмущенно взвизгнули, дверь отворилась, и Юмья увидела свое новое жилище. Комната была холодная и темная, лунный свет и ледяной воздух попадали из узкого окошка, больше похожего на бойницу. Воевода поставил светильник на сундук и сразу прикрыл окошко ставнем, потом шепнул: ну вы тут пока отдохните, я вернусь за тобой, тетьмонь, через пару часов, посмотрю тут чего как. Старая Монья кивнула, притворила дверь, вложила засов и обернулась, опершись на косяк:

– Ну что, держат ноги-то? Меня уж и не держат. Давай-ка глянем, что тут как, да отдохнем малость.

Глядеть было особо не на что. Правда, в этой комнате вполне могли уместиться три их домика, но мебели в ней было не густо: три громадных сундука с плоскими крышками да несколько пыльных полок. На одном из сундуков обнаружились шерстяные одеяла, да в Моньином узле оказалась пара думок, набитых травой – небось лечебные все, успела подумать Юмья и провалилась в сон, прижав к себе так ни разу ни мявкнувшего кота.

Проснулась она, когда солнце укусило ее за ресницы. В широком луче, ножом прорезавшем щель ставен, плясали пылинки, Васька сидел в ногах, не отводя взора от запотевшего жбана и накрытой тряпицей плошки. В комнате, солнце ухитрилось даже через ставень показать ее целиком, было по-прежнему пусто. Исчезла и нянюшка. Юмья вскочила, сложила одеяло, поежилась, обмоталась нагретым котовыми боками платком, запахнула покрепче зипун – как они тут живут, в ледяных камнях – и полезла на соседний сундук.

В прорези ставня обнаружились только зубчатый край крепостной стены, оказавшейся из красного кирпича, кусочек луга и краешек леса. Через щелястую дверь серела только противоположная стенка, никаких других красот Юмья не увидела и вернулась к коту. Тот укоризненно повел серым ухом, Юмья почесала крутой лобик и сразу ощутила котовый жгучий голод. В жбане оказалось молоко, под тряпицей нашелся хлеб и сыр, которого с избытком хватило обоим, сбоку обнаружилось большое краснобокое яблоко. Кот деликатно съел свой кусок сыра, молоко ему Юмья налила в освободившуюся плошку, поставила на пол. Через пять минут продукты были съедены, и вся юмьина энергия превратилась в лютое любопытство.

Тихонько приотворив дверь, она увидела вчерашний коридор, уходящий в обе стороны. Подумала и вернулась обратно: страшно выходить не зная дороги, а ну как не найдет хода обратно? В лесу и то лучше, там все деревья разные, а здесь кирпич на кирпиче, похожие как иголки на сосне. Огляделась по сторонам, увидела те же три сундука и потянула вверх расположенную на уровне плеча крышку ближнего сундука.

Весила эта крышка не меньше чем полугодовалый козленок. Юмья ее приподняла, откинула, чтоб впустить солнышко, и тут Васька молнией впрыгнул внутрь, на какие-то аккуратно сложенные тряпки. Юмья его и так, и сяк уговаривала, замахнулась башмаком, уронила внутрь сначала один, затем второй – не дотянуться, перевалилась через борт, плюхнулась внутрь, схватила кота – и восприняла исходящий от него истошный вопль «Прячься!!!». Замерла на миг, услышала, как у двери раздался топот множества ног, в ужасе дернула крышку на себя – та на удачу бесшумно закрылась – и затаила дыхание.