Текст книги "Повесть о дружбе (Записки институтки)"

Глава XII
В лазарете. Примирение

Лазарет начинался тотчас за квартирой начальницы. Это было большое помещение с просторными палатами, полными воздуха и света. Этот свет исходил, казалось, от самих чисто выбеленных стен лазарета. Вход в него был через темный коридорчик, примыкавший к нижнему длинному и мрачному коридору. Первая комната называлась «перевязочная», сюда два раза в день, по лазаретному звонку, собирались «слабенькие», т. е. те, которым прописано было принимать железо, мышьяк, кефир и рыбий жир. Заведовали перевязочной две фельдшерицы: одна – кругленькая, беленькая, молодая девушка, Вера Васильевна, прозванная Пышкой, а другая – Мирра Андреевна, или Жучка по прозвищу, раздражительная и взыскательная старая дева. Насколько Пышка была любима институтками, настолько презираема Жучка. В дежурство Пышки девочки пользовались иногда вкусной «шипучкой» (смесь соды с кислотою) или беленькими мятными лепешками…

– Меня тошнит, Вера Васильевна, – говорит какая-нибудь шалунья и прижимает для большей верности платок к губам.

И Пышка открывает шкаф, достает оттуда коробку кислоты и соды и делает шипучку.

– Мне бы мятных лепешек от тошноты, – тянет другая.

– А не хотите ли касторового масла? – добродушно напускается Вера Васильевна и сама смеется.

Пропишет ли доктор кому-либо злополучную касторку в дежурство Веры Васильевны, она дает это противное масло в немного горьковатом портвейне и тем же вином предлагает запить, между тем как в дежурство Жучки касторка давалась в мяте, что составляло страшную неприятность для девочек.

Из перевязочной вели две двери: одна – в комнату лазаретной надзирательницы, а другая – в лазаретную столовую. В столовой стоял длинный стол для выздоравливающих, а по стенам расставлены были шкафы с разными медицинскими препаратами и бельем.

Из столовой шли двери в следующие палаты и маленькую комнату Жучки.

Палат было, не считая маленькой, предназначенной для больных классных дам, еще две больших и третья маленькая для труднобольных. Около последней помещалась Пышка. Затем шли умывальня с кранами и ванной и кухня, где за перегородкой помещалась Матенька.

Матенька была не совсем обыкновенное существо нашего лазарета. Старая-старенькая ворчунья, нечто вроде сиделки и кастелянши, она, несмотря на свои 78 лет, бодро управляла своим маленьким хозяйством.

– Матенька, – кричит Вера Васильевна, – лихорадочную привели, пожалуйста, дайте липки.

И липка, т. е. раствор липового цвета, поспевает в 2–3 минуты по щучьему веленью.

– Матенька, помогите забинтовать больную.

И Матенька забинтовывает быстро и ловко.

И откуда силы брались у этой славной седенькой старушки?!

Ворчлива Матенька была ужасно, но и ворчанье ее было добродушное, безвредное: сейчас побранит, сейчас же прояснится улыбкой.

– Матенька, – увивается около нее какая-нибудь больная, – поджарьте булочку, родная.

– Ну вот что выдумала, шалунья, чтобы от Марьи Антоновны попало! Не выдумывайте лучше!

А через полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки с чаем, лежит аппетитно подрумяненная в горячей золе булочка. Придется серьезно заболеть институтке, Матенька ночи напролет просиживает у постели больной, дни не отходит от нее, а случится несчастье, смерть, она и глаза закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей.

Такова была обстановка лазарета, мало, впрочем, меня интересовавшая.

M-lle Арно дорóгой старалась проникнуть в мою душу и узнать, почему я наказана, но я упорно молчала. Настаивать же она не решалась, так как мои пышущие от жара щеки и неестественно блестящие глаза пугали ее.

– Что с девочкой? – спросила Вера Васильевна, когда мы пришли в перевязочную.

И, не теряя ни минуты, она усадила меня на диван и поставила градусник для измерения температуры.

– M-lle Арно, оставьте ее у нас, видите, какая горячая, – посоветовала фельдшерица.

– Ведите себя хорошенько! – холодно бросила мне классная дама и поспешила выйти из перевязочной.

– Вы простудились, да? – допрашивала меня добрая девушка.

– Да… нет… да… право не знаю! – путалась я.

Действительно, может быть, я простудилась как-нибудь. Я не сознавала, что последние неприятности разрыва с Ниной могли так подействовать на меня.

– У вас повышенная температура, – озабоченно покачала головой Пышка.

– Матенька! – крикнула она, – прикажите постлать постель в средней палате и приготовьте липки.

Поспела постель, поспела и липка. Меня раздели и уложили. Голова моя и тело горели. Обрывки мыслей носились в усталом мозгу.

Точно тяжелый камень надавил сердце.

Едва я забылась, как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща, церковь с высоко горящим крестом и… мама. Я ясно видела, что она склоняется надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным голосом: «Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?»

Я открываю глаза, в комнате полумрак. Ноябрьский день уже погас. Около меня кто-то плачет судорожно, тихо.

Я приподнимаюсь на подушках.

«Мама?» – вдруг мелькает в моей голове безумная мысль.

Нет, не мама.

Надо мной склонилось знакомое бледное личико, все залитое обильными слезами; глянцевитые черные косы упали мне на грудь.

– Княжна! Нина! – каким-то диким, не своим голосом вырвалось из моей груди, и, полузадушенная рыданьями, я широко распахнула объятья.

Мы замерли минуты на две, сжимая друг друга и обливаясь слезами.

– Галочка, моя бедная! – шептала между поцелуями Нина, – что я с тобой сделала!

И опять слезы, горячие, детские слезы потерянного и вновь обретенного счастья.

– Ах, милая, глупая! Зачем ты… – лепетала Нина. – За меня ведь ты наказана, за меня больна! Какая я злая, скверная! Боже мой! Простишь ли ты меня, Люда?

– Родная! – могла только выговорить я, потрясенная до глубины души.

– Но как же ты узнала? – спросила я, когда прошли первые острые минуты радости.

– Инспектриса пришла в класс и сказала, за что ты наказана… Ну…

– Ну?… – невольно дрожащим голосом проговорила я.

– Я созналась, и меня стерли с доски и выключили из «парфеток», а тобой все восхищаются… Ты стоишь этого, Людочка; ты такая прелесть, ты ангел! – шептала княжна.

– Но, Ниночка, ведь тебя стерли с доски, – встревожилась я.

– Так что же? А ты что претерпела за меня! Я этого никогда не забуду! – И княжна горячо поцеловала меня.

– Да, теперь мы будем подругами на всю жизнь! – торжественно произнесла я.

– А как же «триумвират»? – лукаво шепнула княжна.

– А как же Бельская? – не потерялась я.

И обе мы звонко расхохотались.

Княжна прилегла ко мне на подушку и, поглаживая мои непокорные стриженые вихры, говорила, как тяжело ей было без меня последнее время.

– Ни есть, ни спать не хотелось…

– Как же ты ко мне пробралась?

– А вот! – И она торжествующе в полутьме подняла свою правую ручку, обвязанную чем-то белым.

– Что это?

– Взяла чинить карандаш, да и обрезала палец перочинным ножом, ну и попала на перевязку, – гордо зазвенел ее гортанный голосок.

– И ты это сделала, чтобы видеть меня! – с дрожью воскликнула я.

В ответ она обняла меня и чуть слышно прошептала:

– А что ты за меня вынесла, Люда!

«Люда!» Как восхитительно звучало мне мое имя в милых губках княжны: не Галочка, а Люда.

– Вы что, шалуньи, притаились, – вдруг прозвучал у нас над ухом знакомый голос Матеньки. – Вы ведь, ваше сиятельство (она всегда так обращалась к княжне), под кран идти изволили ручку смочить, а сами к подруге больной свернули… Не дело… Им покой нужен.

– Матенька, милушка, дайте еще посидеть, – упрашивала Нина.

– Ни-ни, что вы, матушка! А как в классе хватятся? Пойдите, родимая, – ответила старушка.

– Завтра приду, если не выпишешься! – шепнула Нина, целуя меня.

– Выпишусь, – с уверенностью произнесла я, находя себя совсем здоровой.

Она ушла, а я еще чувствовала ее около себя – милую, добрую, великодушную Нину!

В эту ночь я уснула крепким, здоровым сном, унесшим с собою всю мою болезнь.

На другой день к вечеру я уже выписалась из лазарета.

Едва я появилась в классе, девочки устроили мне шумную овацию. Меня обнимали, целовали наперерыв, громко восхваляя за геройский подвиг. Потом всем классом просили инспектрису простить Нину – и на красной доске снова появилось ее милое имя.

Только двое из всего класса не приветствовали меня и бросали на нас с княжной сердитые взгляды. То были мои две прежние подруги, так недолго господствовавшие надо мной. Им обеим – и Крошке и Мане – было крайне неприятно распадение «триумвирата» и мое примирение с их врагом – моей милой Ниной.

Глава XIII
Печальная новость. Подписка

– Mesdam’очки, mesdam’очки, знаете новость, ужасную новость? Сейчас я была внизу и видела Maman, она говорила что-то нашей немке – строго, строго… A Fräulein плакала… Я сама видела, как она вытирала слезы! Ей-богу…

Все это протрещала Бельская одним духом, ворвавшись ураганом в класс после обеда… В одну секунду мы обступили нашего «разбойника» и еще раз велели передать все ею виденное.

– Это Пугач что-нибудь наговорил на фрейлейн начальнице, наверное Пугач, – авторитетно заявила Надя Федорова и сделала злые глаза в сторону Крошки: «поди, мол, сплетничай».

– Да, да, она! Я слышала, как Maman упрекала фрейлейн за снисходительность к нам, я даже помню ее слова: «Вы распустили класс, они стали кадетами…» У-у! противная, – подхватила Краснушка.

– А вдруг фрейлейн уйдет! Тогда Пугач нас доест совсем! Mesdam’очки, что нам делать? – слышались голоса девочек, заранее встревоженных событием.

– Нет, мы не пустим нашу дусю, мы на коленях упросим ее всем классом остаться! – кричала Миля Корбина, восторженная, всегда фантазирующая головка.

– Тише! Кис-Кис идет!

Мы разом стихли. В класс вошла фрейлейн. Действительно, глаза ее были красны и распухли, а лицо тщетно старалось улыбнуться.

Она села на кафедру и, взяв книгу, опустила глаза в страницу, желая, очевидно, скрыть от нас следы недавних слез. Мы тихонько подвинулись к кафедре и окружили ее.

Додо, наша первая ученица и самая безукоризненная по поведению из всего класса, робко произнесла:

– Fräulein!

– Was wollen sie, Kinder? (Что вам угодно, дети?) – дрожащим голосом спросила нас наша любимица.

– Вы плакали?… – как нельзя более нежно и осторожно осведомилась Додо.

– Откуда вы взяли, дети?

– Да, да, вы плакали… Дуся наша, кто вас обидел? Скажите! – приставали мы…

Кис-Кис смутилась. Добрые голубые глаза ее подернулись слезами… Губы задрожали от бесхитростных слов преданных девочек.

– Спасибо, милочки. Я всегда была уверена в вашем расположении ко мне и очень, очень горжусь моими детками, – мягко заговорила она, – но успокойтесь, меня никто не обижал…

– А зачем же вы давеча плакали в коридоре, когда разговаривали с Maman? Я все видела! – смело вырвалось у Бельской.

– Ах ты всезнайка! – сквозь слезы улыбнулась фрейлейн. – Ну, если видела, придется сознаться; я, как мне ни грустно, а должна буду расстаться с вами, дети…

– Расстаться? – ахнул весь класс в один голос. – Расстаться навсегда! За что? Разве мы обидели вас, дуся? За что вы бросаете нас? – раздавались здесь и там печальные возгласы седьмушек.

Потерять горячо любимую фрейлейн нам казалось чудовищным. Многие из нас уже плакали, прижавшись к плечу подруг, а более сильные духом осаждали кафедру.

– Но, Fräulein-дуся, – говорила Нина, встав за стулом нашей любимицы, – зачем же вы уйдете? Разве мы огорчили вас?

Глаза Булочки уже начали разгораться.

– О нет! Вы были всегда милые, добрые детки, – ласково потрепав по щечке княжну, произнесла она, – я вас очень, очень люблю и знаю, что вы не огорчите вашу сердитую Fräulein, но другие находят, что я очень слаба с вами и что вы поэтому много шалите.

– Я знаю, кто это сказал… У-у! Это проклятый Пугач, это Арно! – пылко воскликнула княжна.

– Wie kannst du so sprechen?! (Как ты позволяешь себе так говорить?!) – строго остановила ее фрейлейн и, сильно нахмурясь, добавила: – Вы должны уважать ваших классных дам.

– Мы вас уважаем и очень любим, Fräulein, дуся! – вырвалось, как один голос, из груди тридцати шести девочек.

– Да, да, знаю… я тронута, спасибо вам, ich danke sehr für ihre Liebe (благодарю вас за вашу любовь), но вы не меня одну должны любить, у вас есть еще другая дама – m-lle Арно…

– Мы ее ненавидим! – звонко крикнула Бельская и юркнула за спины подруг.

– Стыдись, Бельская, так отзываться о m-lle Арно, твоей наставнице. Она заботится о вас не меньше меня. Она строгая – это правда, но добрая и справедливая, – усовещивала Кис-Кис.

– А за что она Запольскую с доски прошлый месяц стерла? – не унимались девочки. – А почему Нюшу в прием не пустила? Иванову за что в столовой поставила?…

– Ну, Иванова стоит, – серьезно произнесла Нина, недолюбливавшая Иванову.

– Ну довольно, genug! Что делать, что делать, расстаться нам с вами все-таки придется, – покачала головою добрая фрейлейн.

– Нет, нет, мы вас не пустим, мы знаем, что на вас наябедничали, и Maman, верно, что-нибудь вам неприятное сказала, а вы и уходите! Да, да, наверное!

Бедная немка не рада была, что допустила этот разговор.

Тихая и кроткая, она не любила историй и теперь раскаивалась в том, что посвятила пылких девочек в тайну своего ухода из института.

А девочки волновались, кричали, окружили фрейлейн, целовали ее по очереди и даже по нескольку сразу, так что чуть не задушили, одним словом – всячески старались выразить искреннюю привязанность своих горячих сердечек.

Растроганная и напуганная этими шумными проявлениями любви, Кис-Кис кое-как уговорила нас успокоиться.

Весь остаток дня мы всеми способами старались развлечь нашу любимицу. Мы не отходили от нее ни на шаг, рано выучили все уроки и безошибочно, за некоторым разве исключением, ответили их дежурной пепиньерке, и наконец, тесно обступив кафедру, старались своими незатейливыми детскими разговорами занять и рассмешить нашу любимую немочку. Краснушка, самая талантливая в подражании, изобразила в лицах, как каждая из нас выходит отвечать уроки, и добилась того, что фрейлейн смеялась вместе с нами.

Придя в дортуар, мы поскорее улеглись в постели, чтобы дать отдых нашей любимице. Газ был спущен раньше обыкновенного, и ничем ненарушимая тишина воцарилась в дортуаре.

Утром держали совет всем классом и после долгих споров решили: 1) изводить всячески Пугача, не боясь наказаний; 2) идти в случае чего к начальнице и просить не отпускать Fräulein; 3) сделать любимой немочке по подписке подарок.

К исполнению последнего решения было приступлено немедленно. Распорядителем-казначеем по покупке подарка выбрали Краснушку, славившуюся у нас знанием счета.

В следующий же прием все посещаемые родными седьмушки выпросили у своих родных денег, кто рубль, кто двадцать-тридцать копеек, каждая сколько могла, и отдали эти деньги Краснушке на хранение.

Краснушка тщательно пересмотрела, пересчитала серебро и уложила в большой ящик от печенья, на крышке которого она старательно вывела самыми красивыми буквами: «Касса».

– А как же я дам денег? Присланные мне мамой десять рублей находятся у Fräulein! – искренно взволновалась я.

– Ты, Людочка, не беспокойся, – ласково проговорила княжна (она уже давно заменила данное мне ею же прозвище ласкательным именем). – У меня еще много своих денег у Пугача. Завтра спрошу себе и тебе.

– А если она спросит, зачем?

– Тогда я прямо скажу, что мы собираем на подарок Fräulein.

– Ай да молодец, Нина! Ужели так и скажешь? – восторгались наши.

– Так и скажу, ведь я ненавижу Пугача! Воображаю, как она озлится, когда узнает, что мы все за нашу немку.

И действительно, в французское дежурство Джаваха смело подошла просить из своих денег, отданных на попечение Арно, три рубля.

– Зачем так много? – удивилась та.

– Мы хотим делать по подписке подарок нашей Fräulein. Дайте мне, пожалуйста, m-lle, для меня и на долю Влассовской, она отдаст, как только мы купим подарок, а то ведь ее деньги у Fräulein, и она, наверное, не даст ей, узнав, на что мы берем деньги.

– Пустые выдумки! – процедила озлобленно m-lle Арно, однако, отказать не решилась и выдала княжне три рубля. Краснушка торжественно присовокупила их к сумме, лежащей уже в кассе.

После вторичного совещания решили купить на собранные деньги альбом, в котором все должны написать что-нибудь самым лучшим почерком на память. «Только из своей головы, а не выученное», – прибавила Додо Муравьева, враг зубрежки. Альбом было поручено купить матери Федоровой, которая охотно исполнила нашу просьбу. В ближайшее же воскресенье Надя Федорова не без труда притащила в класс тяжелый, в папку увязанный сверток. Краснушка влезла на кафедру и, развязав бумаги, торжественно извлекла альбом из папки. Все мы запрыгали от радости.

Это оказалась прелестная, крытая голубым плюшем и с бронзовыми застежками книга, с золотыми кантами, с разноцветными страницами. В правом углу на бронзовой же доске было четко награвировано: Незабвенной и дорогой нашей заступнице и наставнице Fräulein Гертруде Генинг от горячо ее любящих девочек.

В середине был вензель Кис-Кис. Каждая из нас должна была оставить след на красивых листах альбома, и каждая по очереди брала перо и, подумав немного, нахмурясь и поджав губы или вытянув их забавно трубочкой вперед, писала, тщательно выводя буквы. Краснушка, следившая из-за плеча писавшей, только отрывисто изрекала краткие замечания:

– Приложи клякс-папир… тише… не замажь… Не спутай: «ять», а не «е»… Ах, какая!.. Ну вот, кляксу посадила! – пришла она в неистовство, когда Бельская действительно сделала кляксу. Слижи языком, сейчас слижи, – накинулась она на нее.

И Бельская, не долго думая, слизала.

Лишь только надписи были готовы, Краснушка на весь класс прочла их. Тут большею частью все надписи носили один характер: «Мы вас любим, любите нас и будьте с нами до выпуска». И при этом прибавление самых нежных и ласковых наименований, на какие только способны замкнутые в четырех стенах, наивные, впечатлительные девочки.

Не обошлось, конечно, без стихов.

Петровская, к величайшему удивлению всех, написала в альбом:

 
Бьется ли сердце, ноет ли грудь,
Скушай конфетку и нас не забудь.
 

– Ну уж и стихи! – воскликнула Федорова, заливаясь смехом.

– А ты, Нина, тоже напишешь стихи в альбом? – спросила Бельская.

– Нет, – коротко ответила княжна.

Я невольно обратила внимание на надпись Нины.

«Дорогая Fräulein, – гласили каракульки моего друга, – если когда-нибудь вы будете на моем родном Кавказе, не забудьте, что в доме князя Джаваха вы будете желанной гостьей и что маленькая Нина, доставившая вам столько хлопот, будет рада вам, как самому близкому человеку».

– Как ты хорошо написала, Ниночка! – с восторгом воскликнула я и, не долго думая, взяв перо, подмахнула под словами княжны:

«Да, да, и в хуторе под Полтавой тоже.

Люда Влассовская».

Когда все уже написали свое «на память», решено было торжественно всем классом нести альбом в комнату Кис-Кис.

– Мы попросим ее остаться, а если она не согласится – пойдем к начальнице и скажем ей, какая чудная, какая милая наша Fraulein, – пылко и возбужденно говорила Федорова.

– Да, да, идем, – подхватили мы и толпою бросились через коридор на лестницу, пользуясь минутным отсутствием Арно.

– Куда? Куда? – спрашивали нас с любопытством старшие.

– Седьмушки бунтуют! – кричали нам вдогонку наши соседки – шестые, ужасно важничавшие перед нами своим старшинством.

Никому ничего не отвечая, мы миновали лестницу, церковную паперть и остановились перевести дыхание у комнаты Fräulein.

– Ты, ты говори, – выбрали мы Нину, пользовавшуюся у нас репутацией очень умной и красноречивой.

– Каnn man herein? (Можно войти?) – произнесла княжна, постучав в дверь.

Голос ее дрожал от важности возложенного на нее поручения.

– Herein! (Войдите!) – раздалось за дверью.

Мы вошли. Fräulein Генинг, донельзя удивленная нашим появлением, встала из-за стола, у которого сидела за письмом. На ней была простая утренняя блуза, а на лбу волосы завиты в папильотки.

– Was wünscht Jhr, Kinder? (Что вы желаете, дети?)

– Fräulein, дуся, – начала Нина, робея, и выступила вперед, – мы знаем, что вас обидели и вы хотите уйти и оставить нас. Но, Fräuleinchen-дуся, мы пришли вам сказать, что «всем классом» пойдем к Maman просить ее не отпускать вас и даем слово «всем классом» не шалить в ваше дежурство. А это, Fräulein, – прибавила она, подавая альбом, – на память о нас… Мы вас так любим!..

Голос княжны оборвался, и мы увидели то, чего никогда еще не видали: Нина плакала.

Тут произошло что-то необычайное. Весь класс всхлипнул и разревелся, как один человек.

– Останьтесь!.. Любим!.. Просим!.. – лепетали, всхлипывая, девочки.

Fräulein, испуганная, смущенная и растроганная, с альбомом в руках, не стесняясь нас, плакала навзрыд.

– Девочки вы мои… добренькие… дорогие… Liebchen… Herzchen… – шептала она; целуя и прижимая нас к своей любящей груди. – Ну как вас оставить… милые! А вот зачем деньги тратите на подарки?… Это напрасно… Не возьму подарка, – вдруг рассердилась она.

Мы обступили ее со всех сторон, стали целовать, просить, даже плакать, с жаром объясняя ей, как это дешево стоило, что Нина, самая богатая, и та дала за себя и за Влассовскую только три рубля, а остальные – совсем понемножку…

– Нет, нет, не возьму, – повторяла Кис-Кис.

С трудом, после долгой просьбы, удалось нам уговорить растроганную Кис-Кис принять наш скромный подарок.

Она перецеловала всех нас и, обещав остаться, отослала скорее в класс, «чтобы не волновать m-lle Арно», прибавила она мягко.

– И чтобы это было в последний раз, – заметила еще Кис-Кис, – никаких больше подарков я не приму.

Этот день был одним из лучших в нашей институтской жизни. Мы могли наглядно доказать нашу горячую привязанность обожаемой наставнице, и наши детские сердца были полны шумного ликования.

Уже позднее, через три-четыре года, узнали мы, какую жертву принесла нам Fräulein Генинг. Ее действительно не любили другие наставницы за ее слишком мягкое, сердечное отношение к институткам и не раз жаловались начальнице на некоторые ее упущения из правил строгой дисциплины, и она уже решила оставить службу в институте. Брат ее достал ей прекрасное место компаньонки в богатый аристократический дом, где она получала бы вчетверо больше скромного институтского жалованья и где занятий у нее было бы куда меньше… Уход ее был решен ею бесповоротно. Но вот появилось ее «маленькое стадо» (так она в шутку называла нас), плачущее, молящее остаться, с доказательствами такой неподкупной детской привязанности, которую не купишь ни за какие деньги, что сердце доброй учительницы дрогнуло, и она осталась с нами «доводить до выпуска своих добреньких девочек».