Текст книги "Рождественская шкатулка. Святочные рассказы русских классиков"

– Вы прислушайте, прислушайте… как все играет!.. и на земле, и на небеси!..

А это про звон он. Мороз, ночь, ясные такие звёзды, – и гу-ул… все будто небо звенит-гудит, – колокола поют. До того радостно поют, будто вся тварь играет: и дым над нами, со всех домов, и звёзды в дыму, играют, сияние от них весёлое. И говорит ещё:

– Гляньте, гляньте!.. и дым будто Славу несёт с земли… играет каким столбом!..

И Саня-заика стал за ним говорить:

– И-и-и… грает… не-бо и зе-зе-земля играет…

И с чего-то заплакал. Отец полез в карман и чего-то им дал, позвякал серебрецом. Они не хотели брать, а он велел, чтобы взяли:

– Дадите там, кому хотите. Ах вы, божьи дети… молитвенники вы за нас, грешных… простосерды вы. А у нас радость, к Празднику: доктор Клин нашу знаменитую октаву-баса, Ломшачка, к смерти приговорил, неделю ему только оставлял жить… дескать, от сердца помрёт… уж и дышать переставал Ломшачок! А вот, выправился, выписали его намедни из больницы. Покажет себя сейчас, как «с нами Бог» грянет!..

Так мы возрадовались! А Горкин уж и халатик смертный ему заказывать хотел.

В церкви полным-полно. Горкин мне пошептал:

– А Ломшачок-то наш, гляди-ты… вон он, горло-то потирает, на крылосе… это, значит, готовится, сейчас «С нами Бог» вовсю запустит.

Вся церковь воссияла – все паникадилы загорелись. Смотрю: разинул Ломшаков рот, назад головой подался… – все так и замерли, ждут. И так ахнуло – «С нами Бог»… – как громом, так и взыграло сердце, слезами даже зажгло в глазах, мурашки пошли в затылке. Горкин и молится, и мне шепчет:

– Воскрес из мёртвых наш Ломшачок… – «разумейте, языцы, и покоряйтеся… яко с нами Бог!..».

И Саня, и Клавнюша – будто воссияли, от радости. Такого пения, говорили, ещё и не слыхали: будто все Херувимы-Серафимы трубили с неба. И я почувствовал радость, что с нами Бог. А когда запели «Рождество Твоё, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума…» – такое во мне радостное стало… и я будто увидал вертеп-пещерку, ясли и пастырей, и волхвов… и овечки будто стоят и радуются. Клавнюша мне пошептал:

– А если бы Христа не было, ничего бы не было, никакого света-разума, а тьма языческая!..

И вдруг заплакал, затрясся весь, чего-то выкликать стал… его взяли под руки и повели на мороз, а то дурно с ним сделалось, – «припадочный он», – говорили-жалели все.

Когда мы шли домой, то опять на рынке остановились, у бассейны, и стали смотреть на звёзды, и как поднимается дым над крышами, и снег сверкает от главной звезды, – «Рождественская» называется. Потом проведали Бушуя, погладили его в конуре, а он полизал нам пальцы, и будто радостный он, потому что нынче вся тварь играет.

Зашли в конюшню, а там лампадочка горит, в фонаре, от пожара, не дай-то Бог. Антипушка на сене сидит, спать собирается ложиться. Я ему говорю:

– Знаешь, Антипушка, нонче вся тварь играет, Христос родился.

А он говорит – «а как же, знаю… вот и лампадочку затеплил…». И правда: не спят лошадки, копытцами перебирают.

– Они ещё лучше нашего чуют, – говорит Антипушка, – как заслышали благовест, ко всенощной… ухи навострили, все слушали.

Заходим к Горкину, а у него кутья сотовая, из пшенички, угостил нас – святынькой разговеться. И стали про божественное слушать. Клавнюша с Саней про светлую пустыню сказывали, про пастырей и волхвов-мудрецов, которые все звёзды сосчитали, и как Ангелы пели пастырям, а Звезда стояла над ними и тоже слушала ангельскую песнь.

Горкин и говорит, – будто он слышал, как отец давеча обласкал Клавнюшу с Саней:

– Ах вы, ласковые… Божьи люди!..

А Клавнюша опять сказал, как у бассейны:

– Все Божии.

Из романа «Лето Господне». 1927–1948

К. В. Лукашевич. Рождественский праздник

Далёкий Рождественский сочельник. Морозный день. Из окон видно, как белый пушистый снег покрыл улицы, крыши домов и деревья. Ранние сумерки. Небо синеет.

Мы с Лидой стоим у окна и смотрим на небо.

– Няня, скоро придет звезда? – спрашиваю я.

– Скоро, скоро, – торопливо отвечает старушка. Она накрывает на стол.

– Няня, смотри, вон уже звезда пришла на небо, – радостно говорит Лида.

– Эта не та.

– Почему не та? Посмотри хорошенько.

– Та будет побольше… Эта очень маленькая, – говорит няня, едва взглянув в окно.

– Ты сказала до первой звезды, – плаксиво замечает сестра.

– Ведь мы проголодались. Очень есть хочется, – говорю я.

– Подождите, детушки… Теперь уже скоро… Потерпите.

– Дай ты им чего-нибудь перекусить… Совсем заморила девочек. – Мама услышала наш разговор, вышла из своей комнаты и крепко целует нас.

– Вот ещё, что выдумала!.. Разве можно есть до звезды? Целый день постились. И вдруг не дотерпеть. Грешно ведь, – серьёзно возражает няня. Нам тоже кажется, что это грешно. Ведь у нас будет «кутья». Надо её дождаться. Взрослые целый день постились и не едят до звезды. Мы тоже решили поститься, как и большие… Но сильно проголодались и нетерпеливо повторяем: «Ах, скорее бы, скорее пришла звезда».

Няня и мама накрыли стол чистой скатертью и под скатерть положили сено… Нам это очень нравится. Мы знаем, что это делается в воспоминание величайшего события: Господь наш родился в пещере и был положен в ясли на сено.

Мы не обедали, как обычно, в три часа, а будем ужинать «со звездою», то есть когда стемнеет и на небе загорятся первые звёздочки. У нас будет «кутья» из рису, «кутья» из орехов, пшеница с мёдом и разные постные кушанья из рыбы. Кроме того, на столе поставят в банках пучки колосьев пшеницы и овса. Всё это казалось нам, детям, важным и знаменательным. В нашей квартире так было чисто прибрано, всюду горели лампады; настроение было благоговейное, и целый день поста, и эта «кутья» раз в году – всё говорило о наступлении великого праздника… Няня, конечно, не раз напоминала нам, что «Волхвы принесли Божественному младенцу ладан, смирну, золото и пшеницу». Оттого в Сочельник надо есть пшеницу.

Папа наш был малоросс, и многие обряды совершались в угоду ему. Где-то далеко в маленьком хуторе Полтавской губернии жила его мать с сестрой и братом. И там они справляли свою украинскую вечерю и «кутью». Папа нам это рассказывал и очень любил этот обычай. Но в сером домике бабушки и дедушки тоже в Рождественский сочельник всегда справлялась «кутья»… Как у них, так и у нас непременно бывал в этот вечер приглашён какой-нибудь одинокий гость или гостья: дедушкин сослуживец или папин товарищ, которому негде было встретить праздник. Справив «кутью», мы отправлялись ко Всенощной. Но мы с сестрой в волнении: ждём чего-то необычайного, радостного. Да и как не волноваться: ведь наступило Рождество. Может быть, будет ёлка… Какое детское сердце не забьётся радостью при этом воспоминании? Великий праздник Рождества, окружённый духовной поэзией, особенно понятен и близок ребёнку… Родился Божественный Младенец, и Ему хвала, слава и почести мира. Всё ликовало и радовалось. И в память Святого Младенца в эти дни светлых воспоминаний все дети должны веселиться и радоваться. Это их день, праздник невинного, чистого детства…

А тут ещё является она – зелёная стройная ёлочка, с которой сохранилось столько легенд и воспоминаний… Привет тебе, милая любимая ёлочка!.. Ты несёшь нам среди зимы смолистый запах лесов и, залитая огоньками, радуешь детские взоры, как по древней легенде обрадовала Божественные очи Святого Младенца. У нас в семье был обычай к большим праздникам делать друг другу подарки, сюрпризы, неожиданно порадовать, повеселить… Все потихоньку готовили свои рукоделия, мы учили стихи; под Новый год и на Пасху под салфетки каждому клали приготовленные подарки… Нас, детей, это очень занимало и радовало. Подарки бывали простые, дешёвые, но вызывали большой восторг.

Ёлку показывали неожиданно, сюрпризом, и родители, няня и тётушки готовили её, когда мы ложились спать.

За два или за три дня до Рождества мама печально говорила: «Бедные девочки, нынче им ёлки не будет… Денег у нас с папой нет. Да и ёлки дороги. В будущем году мы вам сделаем большую хорошую ёлку. А нынче уж проживем без ёлки». Против таких слов ничего нельзя было возразить… Но в огорчённой детской душе всё-таки таилась и обида, и смутная надежда. Веришь и не веришь словам мамы и близких.

В первый день Рождества сколько счастливых детских голов поднимается ото сна с радостной грёзой, в которой мерещится хвойное деревце, сколько наивных ожиданий наполняет детское воображение… И как весело, заманчиво мечтать о золотой рождественской звезде, о какой-нибудь кукле, барабане, ярких огоньках на ветвях любимого деревца. У всех детей столько мечтаний, желаний, столько надежд связано с праздником Рождества.

– Лида, Лида, понюхай, ведь ёлкой пахнет, – говорю я, просыпаясь в рождественское утро в самом весёлом расположении духа. Румяное, полное лицо сестры отрывается от подушки. Она уморительно морщит свой маленький нос.

– Да, пахнет… Правда… Как будто бы пахнет.

– А как же говорили, что ёлки не будет в этом году!

– Может, и будет. В прошлом году тоже сказали: не будет. А потом всё было, – вспоминает сестра. Няня уже тут как тут.

– Нянечка, отчего ёлкой пахнет? – серьёзно спрашиваю я.

– Откуда ей пахнуть… Когда её и в помине-то нет… Вставайте, барышни-сударышни. Сейчас «христославы» придут…

– Это дедушкины мальчишки?

– Наверно, со звездою. Дедушка им красивую склеил.

– Конечно, наш забавник старался для своих ребят… Была я у них, весь пол в кабинете замусорен, точно золотом залит… А звезда горит, переливается… Вот увидите, что это за звезда.

В то далёкое время был обычай «христославам» ходить по квартирам «со звездой» и петь рождественские песни. Обыкновенно в каждом доме собиралась местная беднота: мальчики-подростки выучивали рождественские песни, делали звезду и шли по квартирам славить Христа. Не успеешь одеться, умыться, как, бывало, няня скажет: «Пришли со звездою». Слышим топот детских ног и партия человек шесть-десять войдёт в комнату. Мальчики встанут перед образами и запоют «Рождество Твоё» и «Дева днесь»… Затем громко поздравят с праздником. Иногда это пение выходило очень стройно и красиво. Было что-то трогательное и праздничное в появлении «христославов». Мы с сестрой очень это любили, радовались и с нетерпением ожидали их прихода.

«Христославы» приходили в первый день несколько раз. У нас никому не отказывали: всех оделяли копейками и пряниками… Но мы особенно ждали «дедушкиных мальчишек». Мы бы узнали их из тысячи, они появлялись с такой прекрасной, замысловатой звездой, какой ни у кого не было. Ведь её делал сам наш художник – дедушка. Даже нянечка, и та как-то особенно ласково и приветливо говорила:

– Ну вот, наконец-то и дедушкины ребята идут.

Мы замирали от волнения… Ребята застенчиво входят в комнату, а впереди них двигается прекрасная золотая звезда… Она на высоком древке, кругом золотое сияние – дрожит и переливается… А в середине – изображение Рождества Христова.

– Видишь, Лида, там Христос родился, – указываю я сестре на звезду.

– Вижу… Это дедушка нарисовал… Знаю…

Нам казалось, что дедушкины мальчики пели как-то особенно громко и стройно… Знакомые приветливые лица «босоногой команды» улыбались нам с сестрой… А мы конфузились и прятались за няню, за маму. «Дедушкиных мальчишек» оделяли, конечно, щедрее других. Их даже поили горячим сбитнем… Как они бывали рады и долго вспоминали об этом.

В первый день Рождества несколько омрачалось наше радостное настроение… Мы не знали, будет у нас ёлка или нет…

– Мама говорит, что не будет…

– А почему она смеётся? – взволнованно говорю я сестре. – Отвернулась и засмеялась…

– Она всегда смеётся…

– А почему дверь в их комнату закрыта? И ёлкой пахнет!..

– Мама сказала, что там был угар… И комнату проветривают… Холодно там.

Рассказ про угар похож на правду, и начинаешь ему верить. Всё-таки волнение не покидает нас. И мы таинственно советуемся:

– Можно подглядеть в щёлочку.

– Нет, нянечка говорила, что нехорошо подглядывать.

Но искушение бывало так велико, что мы украдкой подглядывали в щёлочку… И видели что-то прекрасное, сверкающее, зелёное… Похожее на ёлку… Бывало, в своём уголке мы уже переиграем в «христославов», устроим из какого-нибудь цветка куклам ёлку. Но когда придут бабушка и дедушка с тётями и принесут в руках пакеты, то надежда снова наполнит наши сердца… Вскоре тётя Манюша займёт нас рассказом… Заслушаешься и забудешь на время о ёлке… Вдруг мама запоёт что-нибудь весёлое… И нас торжественно введут в закрытую комнату. Дверь распахнулась – и там сияет огнями ёлка. Не знаю, хорош ли был старинный приём внезапно радовать детей ёлкой. Восторг бывал так силён, что дух захватывало от радости. Стоишь долго, рот разинув, и слова не можешь сказать. Глаза сверкают, щёки разгорятся и не знаешь, на что смотреть. А мама с папой схватят за руки и начнут кружиться вокруг ёлки с песнями.

Ёлка наша бывала скромная, маленькая, но убранная красиво, с любовью. Под ёлкой лежат подарки. Каждый чем-нибудь порадует другого. Тётеньки вышили нам передники. Бабушка сшила по мячику из тряпок. Папа с дедушкой сделали скамейки; мама нарисовала картинки. Няня одела наших кукол. Мы тоже всем сделали подарки: кому стихи, кому закладку, кому связали какие-то нарукавнички. Все было сделано по силам и с помощью няни. Взрослые, особенно мама и тётеньки, с нами пели и плясали кругом ёлки. Было весело. Но, к сожалению, в раннем детстве на наших ёлках и праздниках никогда не бывало детей; у нас совсем не было маленьких друзей… Помню, как-то раз няня привела детей прачки и посадила под ёлку. Сначала мы думали, что это огромные куклы… Но когда рассмотрели, то не было предела восторгу и радости. Мы не знали, как и чем занять, повеселить и одарить наших друзей… Ребёнок всё же рвётся к обществу своих сверстников, к детским интересам и играм с товарищами. И кажется, та наша ёлка, когда у нас были в гостях дети прачки, была самая весёлая и памятная.

Совсем другие ёлки бывали у дедушки… На них бывало слишком много детей. «Папенька для своих мальчишек старается, а вовсе не о внучках думает», – недовольным голосом говорила тётя Саша. Но и внучки бывали в неописанном восторге от дедушкиной ёлки. В маленькой квартирке серого домика скрыть само деревцо бывало невозможно… И мы его видели заранее – прелестное и разукрашенное затейливыми цепочками, фонариками, звёздами и бонбоньерками. Всё это дедушка клеил сам, и ему помогали папа и мама…

Но, кроме ёлки, на празднике нас и ребят «босоногой команды», которых в кабинете дедушки набиралось человек двенадцать-пятнадцать, всегда ожидал какой-нибудь сюрприз, который нас радовал и увлекал не менее ёлки. Наш затейник дедушка делал удивительные вещи: ведь он был мастер на все руки. «Что-то покажет нам дедушка? Что он ещё придумал?!» – волновались мы с Лидой. Нас и других гостей отправляли в кухню, а в кабинете слышался шёпот нетерпеливых голосов. Дедушка шёл в залу и там сначала звонил в какие-то звонки, затем в свистульку, кричал петухом. После садился за своё фортепиано и сам играл старинный трескучий марш. Он только его и знал. Под этот марш мы выходили из кухни, а мальчишки – из кабинета. Их обыкновенно выводила мама или наш отец. Мы все под дедушкин марш обходили ёлку и садились на приготовленные скамейки. Сразу же начиналось представление. Каждый год оно бывало различное: однажды дедушка устроил кукольный театр, и все его бумажные актёры говорили на разные голоса, кланялись, пели, танцевали, как настоящие. В другой раз он показывал фокусы. При этом у него на голове была надета остроконечная шапка и чёрная мантия с золотыми звёздами. Наивные зрители были поражены, как это у дедушки изо рта выходит целый десяток яблок, из носа падают монеты, исчезает в руках платок. Мы все считали его великим магом и чародеем.

Но лучше всего дедушка устраивал туманные картины. При помощи нашего отца он сам сделал великолепный волшебный фонарь, сам нарисовал на стёклах массу картин: это были вертящиеся звёздочки, прыгающие друг через друга чертенята, вырастающий у старика нос необыкновенных размеров… При этом все показываемые картины старик пересыпал рассказами и прибаутками, шутками; показывая на экране какую-то тощенькую девицу, он говорил: «Вот вам девица Софья, три года на печи сохла, встала, поклонилась, да и переломилась. Хотел её спаять, не будет стоять; хотел сколотить – не будет ходить… Я взял её иголкой сшил и легонько пустил».

Все, конечно, покатывались от смеха, особенно мальчики.

После представления шло веселье вокруг зажжённой ёлки. Дедушка играл свой марш, и ребята ходили и даже плясали… Помню, что всех ребят, как и у нас, поили горячим сбитнем и чем-то угощали… Под конец бывал такой номер, против которого всегда восставали бабушка и тетки. И нам в нём строго было запрещено участвовать. Но нас он занимал и привлекал, и мы завидовали, что не можем принять участия. Ёлку тушили; дедушка валил её на пол и кричал: «Разбирай, ребята!» Тут уже начиналась свалка, крики и шум. Ребята бросались на ёлку и очищали её до последнего пряника… Затем со смехом выволакивали на двор и там обдирали даже ветки…

Дедушка бывал очень весел и доволен за свою босоногую команду. Он сам превращался в ребёнка: пел, шутил, возился, играл свой марш… Каким светлым лучом бывал этот праздник в сереньком домике для ребят горькой бедноты, которые попадали на эту ёлку «советника». Она им снилась целый год и блестела ещё ярче, чем та рождественская звезда, которую клеил им дедушка и с которою они славили Христа.

Из повести «Моё милое детство». 1914

Н. И. Манасеина. Кирюшка

Без матери

Плохо жилось Кирюшке, как умерла его мать, прачка Лизавета. И при матери ему жилось не так чтобы уж очень хорошо. Бывало и холодно, и голодно, и больно от колотушек. Прачка Лизавета стирала и гладила днём, а ночью кашляла, и оттого, что она через силу работала и никогда не могла отдохнуть как следует, она легко раздражалась и, под сердитую руку, била сына. Побьёт она, бывало, Кирюшку, сильно иногда побьёт, а потом сейчас и пожалеет, и чем сильнее побьёт, тем сильнее пожалеет.

И Кирюшка, как только мать его приласкает, так всю обиду сразу забудет, голову под материнский серый байковый платок запрячет, носом и щеками трётся. А мать его ласкает и всё что-то хорошее приговаривает, а иногда вдруг скажет:

– И на кого я тебя покину, Кирюшка?

Скажет и замолчит. Тогда Кирюшка высунет из-под платка одно большое ухо и маленький, косо посаженный глаз.

– А и врёшь, никуда ты от меня не уйдёшь, всё равно назад вернёшься, уж я знаю.

Но Кирюшка жил на свете всего шесть лет и пять месяцев, мать жила гораздо дольше и уже по этому одному знала больше сына.

Не хотелось ей покидать Кирюшку, а пришлось.

Умерла прачка Лизавета. Остался Кирюшка без матери.

Родных у него не было, и он жил всё у той же квартирной хозяйки. Только с матерью они угол снимали, а теперь угол этот сдали другой прачке, а Кирюшка определённого места не имел, днём бродил по всей квартире, а ночью пристраивался где-нибудь в уголке.

Квартира, в которой было две комнаты и кухня, сдавалась по углам, жильцы – все люди рабочие, по целым дням не бывали дома. Кирюшка присаживался то у одного окна, то у другого, мастерил что-нибудь на подоконнике; когда не было большого мороза, выбегал во двор и, подвязав свой единственный конёк, пробовал скользить по обледеневшим камням. Так он и при матери жил.

Голоден он бывал редко. Кроме квартирной хозяйки, все жильцы старались выделить ему что-нибудь из своей еды, а по праздникам заводили разговор о том, что мальчика нужно определить в приют.

Кирюшка сначала внимательно прислушивался к этим разговорам, всё ждал, что его в приют определять станут, а потом и ждать бросил. Понял, что всё это так, разговоры одни, и всем тётенькам и дяденькам не до него. У каждого своё дело, свои заботы и очень мало свободного времени, чтобы ещё хлопотать о чужом ребенке.

А Кирюшка был мальчик тихий, не шумливый, серьёзный, никому не мешал, никому на глаза не совался. Подойдёт, сядет смирнёхонько и только смотрит да слушает. Говорил он совсем мало, и не столько от робости, сколько потому, что его никогда никто ни о чём не спрашивал, а когда Кирюшка начинал что-нибудь рассказывать, то тётеньки и дяденьки его плохо слушали, всё больше о своём думали.

Жила у них в углах Маня, девочка лет двенадцати; она в школу учиться ходила. Мане этой тоже не до Кирюшки было. Она, как и другие, о своём думала, и ей было некогда его слушать. А девочка она была добрая: огрызок карандаша ему подарила и синюю обёртку от старой тетрадки. На чистой стороне этой обёртки можно было рисовать. И Кирюшка рисовал, только недолго. Карандаш скоро истёрся, а чинить никто не взялся: ухватиться было не за что. Так Кирюшка и остался без карандаша.