Текст книги "Княжна Джаваха"

И чего только еще не представило мое пылкое, удивительно послушное воображение! Какие раздирающие душу картины возникли перед моим мысленным взором!..

Не вполне сознавая, что делаю, я опрометью бросилась из класса.

Церни невозмутимо шагал по коридору своими длинными ногами, и я едва успела настичь его у дверей учительской.

– Месье Церни, – прошептала я, краснея, – месье Церни, пожалуйста, не уходите от нас! Ради Христа!

Он насмешливо пробормотал сквозь зубы:

– Запоздалое раскаяние, госпожа Джаваха. Впрочем, лучше поздно, чем никогда…

– Ах, нет! Ах, нет, месье Церни… – взволнованно лепетала я, – не уходите… Зачем бросать место из-за глупой выходки глупых девочек… Простите меня, месье Церни… Это было в первый и последний раз. Право же… Это такая мука, такая мука… – и, совсем забывшись в своем порыве, я закрыла лицо руками и громко застонала.

Когда, опустив руки, я взглянула на Церни, то не узнала его: глаза, злые и насмешливые до этой минуты, засветились непривычной лаской, от которой все лицо перестало казаться сухим и жестким.

– Госпожа Джаваха! – немного торжественно произнес он. – Я вас прощаю. Ступайте и объявите классу, что я и вас, и всех их прощаю от души…

– Ах, месье Церни, – порывисто воскликнула я, – какой вы великодушный, какой милый! – и я стрелой помчалась по коридору обратно в класс.

Там все по-прежнему сидели на своих местах. Только Краснушка – виновница неудачной шутки – и еще две девочки стояли у доски. Краснушка дописывала на ней крупными белыми буквами последнюю строчку.

Надпись гласила:

Княжна Ниночка Джаваха! Мы решили сказать тебе всем классом – ты душка! Ты лучше, честнее и великодушнее нас всех. Мы очень извиняемся перед тобой за все причиненное нами тебе зло. Ты отплатила за него добром, ты показала, насколько ты лучше нас. Мы тебя очень, очень любим теперь и еще раз просим прощения. Княжна Ниночка Джаваха, душка, прелесть, простишь ли ты нас?..

После слова «нас» стояло десять вопросительных и столько же восклицательных знаков.

Могла ли я не простить их, когда кругом улыбались дружеские детские личики, когда четыре десятка рук потянулись ко мне с пожатием и столько же детских губок – с сердечным, дружеским поцелуем. Я засмеялась – тихо и радостно, быстро схватила мел и подписала внизу такими же крупными каракулями:

Да, да, прощаю, забываю и тоже люблю вас всех ужасно!

И потом, внезапно вспомнив самое главное, подписала ниже:

И Церни простил: он остается!

В ту же минуту дружное «ура!» вырвалось из груди сорока девочек.

Соседняя дверь отворилась, и в нее просунулась седая голова классной дамы соседних с нами шестых.

– Вы с ума сошли, mesdames! Рядом уроки, а вы кричите, как кадеты, – прошипела она. – Я пожалуюсь мадемуазель Арно.

А мы действительно сошли с ума. Мы целовались, и смеялись, и снова целовались… Вся наша маленькая толпа жила в эту минуту одной жизнью, одним сердцем, одними мыслями. И я была ее центром, ее радостью и гордостью!

Преграда рухнула… Я нашла мою новую семью.

Глава VI. Ложь и правда. – Люда Власовская

Моя жизнь в институте потекла ровно и гладко. Девочки полюбили меня – все, за исключением Крошки. Она дулась на меня за мои успехи по всем предметам и за то исключительное внимание, которое мне теперь оказывал класс. Еще Маня Иванова невзлюбила меня только потому, что была подругой Крошки. Остальные девочки горячо привязались ко мне. Равнодушной оставалась разве только апатичная Рен – самая большая и самая ленивая изо всех седьмушек.

Теперь мое слово получило огромное значение в классе. «Княжна Нина не соврет», – говорили девочки и верили мне во всем, как говорится, с закрытыми глазами.

Мне была приятна их любовь, но еще приятнее их уважение.

«Радость-папа, – писала я в те дни в далекий Гори, – благодарю тебя за то, что ты научил меня никогда не лгать и ничего не бояться…»

И я рассказала ему в письме обо всем, что со мной произошло.

Как удивился, должно быть, мой папа, получив такое письмо от своей джанночки, – удивился и обрадовался…

Классные дамы – не только милая, снисходительная и добродушная Геринг, но и строгая, взыскательная Арно – относились ко мне исключительно хорошо.

– Вот ученица, на которую вполне можно положиться, – говорила последняя и в первый же месяц моего пребывания в институте занесла меня на «красную доску».

Я не понимала, чем заслужила подобное расположение. Я делала только то, что говорило мне мое сердце. «Разве не обязанность каждого человека говорить правду и поступать честно?» – думала я.

Ложь была мне противна во всех ее видах, и я избегала ее даже в пустяках. Как-то раз мы плохо выучили немецкое стихотворение, и в этот день наш журнал украсился не одним десятком двоек и пятерок. Даже у меня, у Крошки и Додо – лучших учениц класса – красовались нежелательные семерки[54]54
  В то время применялась 12-балльная шкала оценок.


[Закрыть] за ответ.

– Schande![55]55
  Стыдно! (нем.)


[Закрыть] – уходя из класса, сердито бросил нам вместо прощального приветствия рассерженный немец.

Пристыженные, мы сошли в столовую к обеду и еще больше смутились, увидев там maman в обществе нашего почетного опекуна и министра народного просвещения. Последнего мы дружно боготворили – со всей силой нашей детской привязанности.

Небольшой, очень полный, с седыми кудрями, с большим горбатым носом и добродушными глазами, он одним своим появлением вносил луч радости в институтские стены. И любил он детей на редкость, особенно маленьких седьмушек, к которым питал нежную привязанность.

– Уж вы меня простите, – обратился он к старшим, у которых уселся было за столом, чтобы разделить с ними скудный институтский завтрак, – но только вон мои «моськи» идут (маленьких воспитанниц он почему-то всегда называл «моськами»)! – и, спеша и переваливаясь, он опередил нас и, встав в первой паре между Валей Лер и Крошкой, прошел так через всю столовую – к нашему великому восторгу.

– Что ж вы на урок к нам не заходите, Иван Петрович? – бойко выскочила вперед Бельская.

– Некогда было, мосенька, – отечески тронув ее за подбородок, ответил министр. – А какой урок был?

– Немецкий.

– Ну, и что же?.. Нулей, поди, не оберешься в журнале?

– Вот уж нет, – даже оскорбилась подобным замечанием Кира Дергунова, как раз получившая единицу на этом уроке.

– Так ли? – недоверчиво подмигнул шутливый министр.

– Вот уж верно. Я десять получила.

– Ну? – протянул он, высоко подняв брови. – Молодец, мосенька! А ты? – обратился он к Запольской.

– Двенадцать, Иван Петрович, – не моргнув соврала та.

– А ты, Крошка? – зная не только все наши имена, но и прозвища, продолжал спрашивать он.

– Тоже двенадцать, – солгала Маркова, но при этом немного побледнела.

– Ну, это куда ни шло… Ты хорошая ученица, а вот что Белка-разбойница и Кирюша отличились – не сказка ли это, мосеньки мои, из тысяча и одной ночи? А?

– Нет, нет, правда, Иван Петрович, – хором запищали девочки, – сущая правда!

И к кому бы ни обращался с вопросом наш любимец, отметки у всех были на редкость отличными.

– Счастлив же должен быть сегодня ваш немец, – произнес он не то насмешливо, не то задумчиво.

– Ну, а ты, принцесса Горийская (так меня прозвали институтки), тоже, поди, двенадцать получила? – неожиданно обратился министр ко мне.

Словно что-то ущипнуло меня за сердце, и оно забилось быстро-быстро.

– Нет, Иван Петрович, – твердо ответила я, – я сегодня получила семерку.

– Вот тебе раз! – протянул он, разведя руками, и скорчил такую потешную гримасу, что весь стол дружно прыснул со смеха, несмотря на неловкость и смущение.

– А ведь я знал, что эта не солжет, – уже серьезно сказал Иван Петрович, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в особенности. – Не солжет, – повторил он задумчиво и, подняв пальцами мой подбородок, добавил ласково: – Такие глаза лгать не могут, не умеют… Правдивые глаза! Чистые помыслами! Спасибо, княжна, спасибо, принцесса Горийская, что не надула старого друга!

И прежде чем я опомнилась, старик поцеловал меня в лоб и отошел к прежнему месту за столом первоклассниц.

– Ниночка, почему ты нас не поддержала, – капризно и недовольно протянула Додо, не желавшая падать со своей высоты классной парфетки в мнении любимого начальства.

– Да, да, почему, Нина? – подхватили девочки.

– Принцесса Горийская не может не сунуть свой длинный носик туда, где ее не спрашивают, – прошипела ядовитая Крошка.

– Ах, оставьте меня! – воскликнула я в невольном приступе гнева. – Всегда говорила и буду говорить правду… Лгать ради вашего хвастовства не намерена!

– Очень похвально идти против класса! – продолжала язвить Маркова.

– Молчи, Крошка! – прикрикнула на нее Дергунова. – Нина знает, как поступить, и не нам ее учить.

На этом разговор и оборвался. Правда восторжествовала.

Выходя из класса в тот же день, я столкнулась с выписавшейся из лазарета Ирэн.

– А, принцесса Горийская, воплощение правды! – весело воскликнула она.

– А, фея Ирэн! – откликнулась я в неудержимом порыве восторга. – Наконец-то я вас вижу!

Она была не одна. Черная, угреватая девушка опиралась на ее руку и смотрела на меня веселыми, смеющимися глазами.

– Это моя подруга Михайлова. Будьте друзьями и не ссорьтесь, пожалуйста, – засмеялась Ирочка и, взяв мою руку, вложила ее в руку своей подруги.

– Друзья наших друзей – наши друзья, – торжественно-шутливо ответила я, прикладывая руку ко лбу и сердцу – по восточному обычаю.

Ирочка засмеялась. Она уже больше не казалась мне прозрачной лунной феей, какой явилась мне в ту памятную ночь в лазарете. Нет, это была уже не прежняя – мечтательная, поэтичная фея Ирэн, а просто веселая, смеющаяся, вполне земная Ирочка, которую, однако, я любила не меньше и которую решила теперь по-институтски «обожать», чтобы и в этом не отставать от моих недалеких одноклассниц.

Дни сменялись днями, недели – неделями… Институтская жизнь – бледная, небогатая событиями – тянулась однообразно, вяло. Но я уже привыкла к ней. Она мне не казалась больше такой тяжелой и невыносимой, как раньше. Ее маленькие интересы отчасти заполняли мое существование, заставляя порой забывать высокие горы и зеленые долины моего родного, сказочно-чудесного Кавказа.

Уроки, их приготовление, беготня за Ирочкой на половину старших, схватки с Крошкой и соревнование в учебе с самыми лучшими ученицами, «сливками» класса, долгие стояния по праздникам в церкви (которые я особенно любила благодаря торжественности и таинственности службы), воскресные дежурства в приемной за отличное поведение – все это шло, как заведенная машина, однообразно отстукивающая свой ритмичный ход.

И вдруг неожиданно эта машина дала сбой. Случилось то, чего я не могла предвидеть – я нашла то, чего не ожидала встретить в скучных институтских стенах.

Стоял октябрь. Хмурая петербургская осень налетела на чахлую северную природу, заливая ее потоками своих дождей, нудных и беспрестанных, производящих тяжелое, гнетущее впечатление. Мы только что вернулись из садовой галереи, где гуляли в продолжение всей большой перемены. В сад идти было немыслимо. Дожди превратили его в сплошное болото, а гниющие на дальних аллеях листья наполняли воздух отнюдь не приятным запахом. Голодные вороны с громким карканьем метались между вершинами оголенных деревьев, голодные кошки с неестественно увеличенными зрачками шмыгали тут и там, оглашая сад своим пронзительным мяуканьем.

Все кругом было серо, холодно, пусто… Мы пришли с прогулки хмурые, недовольные. Казалось, печальная картина гнилой петербургской осени отразилась и на нашем настроении.

Я уселась за парту, открыла учебник французского и принялась повторять заданный на сегодня урок. От постоянной непогоды я кашляла и раздражалась по пустякам. А тут еще подсевшая ко мне Краснушка немилосердно грызла черные хлебные сухарики, зажаренные ей потихоньку в коридорной печке девушкой Феней.

– Сделай милость, не хрусти! – рассердилась я, бросив на Запольскую негодующий взгляд.

– Фу, какая ты стала злючка, Ниночка, – удивилась Маруся и, желая меня задобрить, прибавила: – Давай поговорим о Мцхете, о Грузии.

Совсем еще маленькой девочкой Краснушка была на Кавказе и видела Мцхету с ее поэтичными развалинами и старинными крепостями. Мы часто, особенно по вечерам, болтали о Грузии. Но сегодня мне было не до этого. Грудь моя ныла, петербургская слякоть наполняла душу невольным отвращением, и рядом с картинами ненавистной петербургской осени поднимать в воображении чудесные ландшафты далекого родного края казалось мне сейчас чуть ли не кощунством. В ответ на предложение Маруси я только отрицательно покачала головой и снова углубилась в книгу.

Постепенно, однако, воспоминания бесконечной вереницей потянулись в моих мыслях… Мне вспомнился чудесный солнечный день… Шумный пир… Возгласы тамады… Бледная, тоненькая девушка… Мой храбрый красавец папа, бесстрашно мчащийся на диком коне… И надо всем этим – море света, море цветов…

Я так углубилась в свои мысли, что не заметила, как внезапно стихло пчелиное жужжание учивших уроки девочек, и опомнилась только при виде начальницы, стоявшей в трех шагах от меня с какой-то незнакомой, скромно одетой дамой и маленькой, потешной, похожей на цыганенка чернокудрой девочкой. Меня поразило лицо этой девочки – с огромными, быстрыми, наивными и доверчивыми черными глазками.

Я не слышала, что говорила maman, потому что все еще пребывала в сладкой мечтательной дремоте. Но вот, как шелест, пронесся говор девочек, и новость донеслась до моего слуха:

– Новенькая, новенькая!

Maman поцеловала девочку, как поцеловала меня два месяца тому назад при моем поступлении в институт, так же перекрестила ее и в сопровождении чужой дамы вышла из класса.

Новенькая осталась.

Пугливыми, робкими глазками оглядывала она окружавшую ее толпу девочек, пристававших к ней с теми же праздными вопросами, с какими они еще так недавно приставали ко мне.

Новенькая отвечала застенчиво, стесняясь всей этой незнакомой толпы веселых и крикливых девочек. Я уже собралась прийти ей на выручку, как мадемуазель Арно неожиданно окликнула меня и приказала взять девочку на мое попечение.

Я обрадовалась, сама не зная чему. Оказать услугу этому забавному маленькому существу с торчащими во все стороны иссиня-черными волосами, вьющимися, как у барашка, показалось мне почему-то очень приятным…

Ее звали Люда Власовская. Она смотрела на меня и на окруживших нас девочек с удивлением и, казалось, с тоской… От этого взгляда, затуманенного слезами, мне стало бесконечно жаль ее.

«Бедная маленькая девочка! – невольно думалось мне. – Прилетела ты, как птичка, из дальних стран, уж точно дальних, потому что здесь, на севере, нет ни таких иссиня-черных волос, ни таких черных вишенок-глаз. Прилетела ты, бедная птичка, и сразу попала в холод и слякоть… А тут еще любопытные, безжалостные девчонки забрасывают тебя вопросами, от которых тебе, наверное, становится еще холоднее и печальнее на душе… О! Я понимаю, отлично понимаю тебя, дорогая, ведь и я пережила многое из того, что сейчас испытываешь ты. Но, может быть, у тебя нет такой сильной воли, как у меня, может быть, ты будешь не в состоянии пережить все те невзгоды, которые перенесла я в этих стенах…»

И, резко оборвав Бельскую, уже начавшую поддразнивать новенькую, я постаралась, как умела, приласкать бедняжку.

Она взглянула на меня благодарными, полными слез глазами, и этот взгляд решил все… Мне вдруг показалось, что ожил Юлико с его горячей преданностью, что Барбалэ послала мне привет из далекого Гори, что с высокого синего неба глянули на меня любящие и нежные очи моей «деды»…

Маленькая девочка с вишневыми глазками покорила мое сердце. Я смутно почувствовала, что это – настоящий, верный друг и что мечтательная Ирочка – только фея и останется феей в моих мыслях, а эту милую, смешную девочку я как будто давно уже люблю и знаю, что буду любить долго, постоянно, всю жизнь – как любила бы сестру, если бы она была у меня…

Счастье мне улыбнулось. Я нашла то, чего смутно ждала душой всю мою коротенькую детскую жизнь. Ждала и дождалась. У меня появился друг, верный, милый друг…

Глава VII. Принцесса Горийская показывает чудеса храбрости

Гнилая петербургская осень по-прежнему висела над столицей, по-прежнему серело небо без малейшей солнечной улыбки, по-прежнему кончались одни уроки и начинались другие, по-прежнему фея Ирэн, всегда спокойная и ровная, улыбалась мне при встречах, а между тем точно новая песенка зазвенела в воздухе, веселая весенняя песенка, и песенка эта начиналась и кончалась одной и той же фразой:

«С тобой Люда! Твой друг Люда! Твоя галочка-Люда!»

Я назвала ее галочкой потому, что она, по-моему, походила на нее – такая смешная, черненькая, маленькая, с такими круглыми птичьими глазками.

Ее все полюбили, потому что ее нельзя было не любить, – такая она была славная, милая. Но я ее любила больше всех. И она мне платила тем же. Одним словом, мы стали друзьями на всю жизнь.

Когда ей было тяжело, я сразу видела это по ее говорящим глазкам, в которых читала как в открытой книге.

Она привязалась ко мне трогательной детской привязанностью, не отходила от меня ни на шаг, думала моими мыслями, глядела на все моими глазами.

– Как скажет Нина… Как пожелает Нина… – только и слышали от нее.

И никто над ней не смеялся, потому что никому и в голову не приходило смутить покой этого кроткого, чудного ребенка.

И потом, ее охраняла я, а меня уважали и даже чуточку побаивались в классе.

Одна только Крошка временами задевала Люду.

– Власовская, где же твой командир? – кричала она, завидев одиноко идущую откуда-нибудь девочку.

Я узнавала стороной о проделках Марковой, но прекратить их была бессильна. Только наша глухая вражда с каждым днем все больше и больше усиливалась.

Люда приехала из Малороссии. Она обожала свою Полтаву, с ее белыми домиками и вишневыми садами. Там, вблизи этого города, у них был хутор. Ее отец воевал в последней турецкой кампании и умер как герой, с неприятельским знаменем в руках на развалинах покоренного редута. Свою мать, еще очень молодую, она горячо любила.

– Мамуся-кохана, гарна мама, – постоянно щебетала она по-украински и вся дрожала от радости при получении писем с далекой родины.

У нее был еще брат Вася, и они втроем со смерти отца безвыездно жили в их маленьком именьице.

Все это рассказывала мне Люда долгими осенними вечерами, когда тушили свет, лежа в соседней со мной жесткой институтской постельке. Не желая оставаться в долгу, я тоже рассказывала ей о себе, о своем родном доме. Но о тех страшных приключениях, которые случались в моей жизни, я умолчала. Я не хотела пугать Люду – робкую и от природы болезненно-впечатлительную. Довольно было с нее и тех рассказов, которые с таким восторгом слушали институтки в поздний час, когда классная дама, поверившая в наш притворный храп, уходила на покой в свою комнату. Тут-то и начинались настоящие ужасы.

Кира Дергунова отличалась особенным мастерством рассказывать «страсти». При этом она таращила глаза, размахивала руками и загробным голосом вещала о том, что наш институт когда-то был женским монастырем, что на садовой площадке откопали скелет и кости, а в силюльках, или музыкальных комнатах, где проходили уроки музыки, бродят тени умерших монахинь, и чьи-то мохнатые зеленые руки перебирают клавиши…

– Ай-ай! – прерывала какая-нибудь из наиболее робких слушательниц разошедшуюся рассказчицу. – Пожалуйста, помолчи, а то я закричу от страха!

– Ах, какая же ты трусиха, душка! – сердилась возмущенная Кира. – Сама же просила рассказывать…

– Да, только я просила «без глаз», – оправдывалась перетрусившая девочка, – а ты и глаза страшные делаешь, и басишь ужасно…

– Без глаз и без баса не то! – авторитетно и сердито заявляла Кира. – Нечего было просить. Убирайся, пожалуйста!

Рассказ прерывался. Начиналась ссора. А на следующий вечер – та же история. Девочки забирались с ногами на постель Киры, и она еще больше изощрялась в своих фантастических повествованиях.

В такие минуты я порой взглядывала на Люду. Ее ротик открывался, глаза расширялись от ужаса, но она жадно слушала, боясь пропустить хоть одно слово.

Как-то за обедом серьезная Додо сказала, что ей довелось встретить лунатика. Девочки, жадные до всего таинственного, обрадовались новому предмету разговора.

– Какой лунатик? Где ты его встретила? Чем дело-то кончилось?.. – набросились они на Додо, но, к большому разочарованию любопытных, девочка могла сказать только, что «он» был во всем белом, что шел, растопырив руки, что глаза у него были открыты и смотрели так страшно, так страшно, что она, Додо, чуть не упала в обморок…

– А что всего ужаснее, душки, – добавила Додо, заставив вздрогнуть сидевшую рядом с нею Люду, – Феня говорит, что тоже видела лунатика на церковной паперти.

– Ну, милая, и ты, и твоя Феня, вы все врете! – рассердилась я, заметив, как зрачки Люды расширились от ужаса и она лихорадочным взглядом впилась в лицо рассказчицы.

– Ну, у тебя все врут! А пойди-ка на паперть и сама увидишь, – недовольно заметила Кира.

– Mesdam’очки, на паперти по ночам духи поют, – неожиданно вмешалась в разговор Краснушка. – Стра-а-шно!

– Трусихам все страшно! – насмешливо улыбнулась я.

– А тебе не страшно?

– Нет.

– И пошла бы…

– И пойду.

– Что?! – и девочки даже привскочили на своих местах.

– И пойду! – упрямо повторила я. – Пойду, чтоб доказать вам, что вы все это сочиняете.

В ту же минуту Люда незаметно толкнула меня локтем. Я недовольно взглянула на нее:

– Что тебе?

– Ниночка, не ходи! – шепнула она.

– Ах, оставь, пожалуйста, чего ты боишься? Пойду, разумеется, пойду и докажу вам всем, что никакого лунатика и никаких духов на паперти нет.

– Ну, и отлично! – крикнула на весь стол Иванова. – Пусть Джаваха идет сражаться с лунатиками, с черной монахиней, с кем хочет. Только, светлейшая принцесса, не забудьте оставить нам ваше завещание!

– Непременно! – поспешила ответить я. – Для тебя и для Крошки: тебе я завещаю мой завтрашний обед, а Крошке – все мои старые тетради, чтобы она продала их и на вырученные деньги купила себе какой-нибудь талисман от злости.

Девочки фыркнули. Маркова и Иванова презрительно улыбнулись, и разговор перешел на другую тему.

По возвращении в класс из столовой Люда робко подошла ко мне и тихо прошептала:

– Ниночка, если не ради меня, то хоть ради Ирочки не ходи на паперть!

– Вздор, – отвечала я, – вот ради Ирочки-то я туда и пойду. Ведь я ничего еще не сделала, чтобы доказать ей, что я ничего не боюсь, и заслужить ее любовь. Ну вот, пусть это и будет моим подвигом во имя моей Ирэн. И ты не мешай мне, пожалуйста, Люда!

Наступил вечер. Нас отвели в дортуар и до отхода ко сну предоставили самим себе. Девочки, очевидно забывшие о моем решении идти на паперть, разбившись на группы, разговаривали между собой. Только маленькая Люда ежеминутно устремляла на меня свои вопрошающие глазки.

Лишь только дежурная фрейлейн Геринг скрылась за дверью, я быстро вскочила и начала одеваться.

– Куда? – испуганно шепнула приподнявшаяся на локте Люда.

Я не ответила, сделав вид, что не слышала ее слов, и бесшумно выскользнула из дортуара.

Длинный полуосвещенный коридор, тянувшийся вплоть до церковной паперти, невольно пугал одним своим безмолвием. Только тихое, едва уловимое шипение газа нарушало его могильную тишину. Робко скользила я вдоль стены по направлению к церкви.

Вот уже темная церковная площадка, словно зияющая черная пропасть, глянула на меня сквозь стеклянные двери.

«Точно глаза чудовища», – подсказало мне мое встревоженное воображение, когда при тусклом свете газовых рожков я увидела выступившие светлыми полосками дверные стекла.

Однако я храбро взялась за ручку. Тяжелая дверь растворилась с легким скрипом. На паперти было совсем темно. Ощупью я отыскала скамейку, на которой в дни церковной службы отдыхали воспитанницы, и села. Прямо напротив меня были церковные двери, направо – коридор младшей половины, налево – старшей. Отдаленные газовые рожки слабо мерцали, роняя слабый свет на двери, но вся площадка и широкая лестница тонули во мраке.

«Ну, где же этот лунатик, – храбрилась я, оглядываясь по сторонам, – все это только выдумки глупых девчонок…»

Не успела я додумать, как невольно вздрогнула: раздался какой-то глухой и тяжелый звук… Один… второй… третий… Это пробило двенадцать на нижней площадке. И снова тишина – жуткая, страшная…

Мне стало холодно… Я поднялась и уже направилась было обратно к коридорной двери, как вдруг случайно оглянулась и… ужас сковал мои члены. Прямо на меня надвигалась высокая белая фигура. Тихо, медленно ступала она по паперти… Вот она ближе, ближе… Холодный пот выступил у меня на лбу… ноги подкашивались, но я сделала невероятное усилие над собой и бросилась вперед, протягивая руки к таинственному существу.

В тот же миг три раздирающих душу крика огласили своды мирно спавшего института… Кричал белый лунатик, кричал кто-то еще, спрятавшийся в углу за стеклянной дверью, кричала я, пораженная ужасом.

Не помня себя, я бросилась назад по коридору, пулей влетела в дортуар, сильно хлопнув дверью, и, бросившись на постель, зарылась головой в подушки.

Поднялась суматоха, раздался чей-то плач… Осветили дортуар, прибежали девушки, спавшие в умывальной.

Захлебываясь от волнения, я посылала их на паперть – спасать от лунатика его жертву.

Фрейлейн Геринг, не понявшая, что происходит, помчалась со свечой на паперть в сопровождении служанок. Через несколько минут они вернулись, неся на руках бесчувственную Люду; с ними была и третья девушка, в длинном белом «собственном» платье. Она приехала в этот вечер из гостей и пробиралась на ночлег как раз в то время, когда я дежурила на паперти. Я была уничтожена… Девушка в белом и оказалась тем страшным лунатиком, который так испугал меня! Мне было обидно, совестно, неловко…

На вопросы доброй Кис-Кис я не могла не ответить правду. А правда была так смешна и нелепа, что я с трудом собралась с духом, чтобы все ей рассказать.

Я злилась. И больше всего – на Люду, поставившую меня в такое смешное и глупое положение.

И кто ее просил идти за мной, прятаться за дверью, защищать меня от несуществующих призраков? Зачем? Зачем?..

Взволнованная и пристыженная, я быстро разделась и легла в постель. Сквозь полузакрытые веки я видела, как привели в чувство до смерти напуганную Люду, видела, как ее уложили в кровать, и слышала, как по уходе фрейлейн она, бледная, измученная, приподнялась немного и тихо шепнула:

– Ты спишь, Нина?

Но я молчала… Маленький злой бесенок, засевший во мне, не давал мне покоя. Я злилась на всех, на весь класс, на ни в чем не повинную девушку, на себя, на Люду…

Долгий сон не успокоил меня.

– Ага, струсила! – услышала я первые слова разбудившей меня насмешливым смехом Мани Ивановой.

– Принцесса Горийская испугалась дортуарной девушки! – вторила ей Крошка.

Защищаться я не пожелала и только сверкнула злыми глазами в сторону Люды.

«Вот что ты наделала, – красноречиво говорил мой рассерженный взгляд, – вот в какое милое положение поставила меня! Всеми этими неприятностями я обязана только тебе одной!»

Она посмотрела на меня полными слез глазами, но на этот раз ее затуманенный, печальный взгляд не разжалобил, а окончательно вывел меня из себя.

– Ах, не хнычь, пожалуйста! Напортит, а потом реветь! – крикнула я и вышла из дортуара, сильно хлопнув дверью.

Она, однако, еще раз попыталась подойти ко мне в коридоре. Но и тут я вторично оттолкнула бедняжку.

Грустно опустив кудрявую головку, поплелась она в спальню, а я еще долго дулась, стоя у окна в коридоре. Даже Ирочка, подошедшая ко мне (она дежурила вместо заболевшей классной дамы в дортуаре пятых), не усмирила водворившегося в моей душе беса.

– Что это, Нина, с вами? Вы как будто расстроены? – спросила она своим обычным покровительственным тоном.

– Оставьте меня, все оставьте! – капризно твердила я, кусая губы и избегая ее взгляда.

– В самом деле, вас следует оставить, Нина: вы становитесь просто несносной, – строго произнесла Ирэн, явно обиженная моим резким ответом.

– Ну и слава Богу, – совсем уже нелепо, по-детски пробормотала я и, передернув плечами, побежала в спальню, стремясь спрятаться и остаться наедине с моим маленьким горем.

Каково же было мое изумление и негодование, когда я увидела мою Люду, моего первого и единственного друга между Маней Ивановой и торжествующей Крошкой – моими злейшими врагами! Я сразу поняла, что они воспользовались нашей ссорой, чтобы назло мне привлечь ее к себе и сделать своей подругой, товаркой. Их я поняла, но Люда, Люда, как она могла подружиться с ними?.. Неужели она не догадалась, сколько обиды и горечи нанесла этим поступком моему и без того измученному сердцу? А я так любила ее!..

Я была возмущена до глубины души – и против Ивановой, и против Марковой, и против Власовской – против всех, всех. Я не помню, что я крикнула им, но, наверное, что-то очень обидное, потому что Власовская испуганно заморгала своими вишневыми глазками, а ангельское личико Марковой исказилось злой гримаской.

Месть Крошки удалась на славу! Отняв моего друга, она лишала меня последнего солнечного луча, последней радости в холодных, негостеприимных институтских стенах…