Текст книги "Свои, не бойтесь!"

Лидия Алексеевна Чарская
Свои, не бойтесь!

I

Все, казалось, оставалось по-старому. Дремали старые каштаны в главной аллее. Тихо роптал старинный, еще при прадедах поставленный здесь, фонтан. Белые мраморные статуи эффектно выделялись на тронутой пурпуром и багрянцем листве деревьев. Как заколдованная принцесса в сказке, спала глухая чаща старого помещичьего сада. А за тыном его золотились поля, убранные по-осеннему, со своей короткой гривкой вместо срезанного буйного колоса. Уходил в небо стрельчатый купол розового костела, вокруг которого ютились дома сельчан. Совсем по соседству с ними находился лес, угрюмый и таинственный в эту раннюю пору осени.

Когда панна Ванда вбегала на садовый холмик, что высился над тыном в дальней стороне сада, её молодые глаза сразу различили все далекое – и людей в селении, и ребятишек на лесной опушке.

С тех пор как началась война с «москалями» и взяли в австрийские легионы обоих братьев Ванды, красавцев Юзика и Казимира, молоденькая панна из усадьбы Лесные Ключи каждое утро взбегала на зеленый холм у тына и, заслонив глаза от солнца, долгими часами глядела на дорогу, в надежде увидеть хоть случайно проходящие мимо войсковые части, откуда можно было бы почерпнуть сведения об ушедших.

От Казимира и Юзефа Картовецких давно не было известий – с самой той поры, как позвали их на мобилизацию в Краков. Правда, была открытка с приветствием, присланная с дороги, но то еще до боя. Старая мать, вдова, пани Картовецкая, все глаза выплакала по своим любимцам. Поневоле и сердечко Ванды било тревогу. Какое жуткое время приходилось переживать!

II

Был день рожденья панны Ванды. К утру смуглая Ануся принесла ей гладко выглаженное швейцарское платье, воздушное и легкое, как сон, расчесала и спустила две тяжелые косы вдоль стана, и стала молоденькая Ванда похожей на Мадонну в этом странном белом наряде. Утром она ездила в костел исповедаться и приобщиться святых тайн у пана ксендза, а также помолиться за Юзика, за Казю, за всех, кто сражался. Она жарко молилась в это утро и плакала горько, тяжело, несмотря на то, что был день её рождения, всегда радостный, веселый, приятный. Увы! Теперь не было радости и веселья у молоденькой панны Ванды и, минутами отрываясь от своего горестного настроения, она вспоминала недавнее прошлое.

Так ли праздновали день её рожденья в прежние, счастливые годы? Тогда гремела музыка (приглашали из Львова военный оркестр), плясали краковяк и мазурку до самого солнечного восхода. Шампанское лилось рекой. Молодые пани и паненки, жены и дочери соседних помещиков, лихо постукивали высокими каблучками в такт бряцания шпор своих кавалеров.

А теперь где они, эти кавалеры? Все на войне, воюют с москалями, поливая кровью своей каждую пядь земли. Вон, говорят, русские побеждают все время. А насколько это правда, здесь даже и не знают. Все газеты только и заняты прославлением подвигов славного австрийского воинства, разбивающего врага на каждом шагу. На деле же слышно совсем иначе: австрийцы отступают, а москали преследуют их чуть ли не по пятам.

III

– Анелька, Марина, Людовика, Зося! Здравствуйте, здравствуйте, золотенькие мои! Рада, что приехали поскучать со мной нынче! Уж извините, не по-обычному примем сегодня. Какой уж день рожденья, когда ни музыки не будет, ни обеда званного, ни танцев до утра! Чашку шоколада, фрукты и бокал старого венгерского можем предложить мы нынче и только.

– И вздор же ты мелешь, Вандуся! Не для угощенья приехали, слава Богу, а тебя повидать.

– Так уж не осудите, во имя Бога!

– Ах, ты, проказница! – и молодой, серебристый девичий смех сразу наполнил все уголки громадного помещичьего дома.

Хотя никого не приглашали нынче в день рождения дочери старуха Картовецкая, а не утерпели молоденькие паненки и – кто верхом, кто в тарантасе; кто в помещичьем шарабанчике – приехали в Лесные Ключи навестить хорошенькую Ванду. Прискакала на взмыленном вороном коне дочь земского смуглая Анелька Косаковская с быстрыми, как буря, глазами и с ярко-малиновым смеющимся ртом. Прикатили в своем допотопном шарабанчике помещицы Магда и Зося Пшебыцкие, обе румяные свежие, веселые хохотушки. Приехала княжна Марина, дочь князя Любовицкого, черноволосая, синеглазая красавица с грудным, как музыка, контральто, и Людовика, дочь землемера, и даже младшая сестрица пана ксендза, Текла, тоже не позабыли явиться поздравить новорожденную.

Звоном свежих молодых голосов сразу наполнился приунывший было помещичий дом. Молодое общество суетливо расселось вокруг чайного стола, а к нему вскоре выплыла из внутренних покоев дородная пани Маргарита Картовецкая.

Много слез пролила она в последнее время по ушедшим в армию сыновьям, так много, что глаза её совсем распухли, а губы уже не улыбались ласковой, специфической улыбкой польской женщины.

Смуглая Ануся и старый лакей Михаил стали разносить дымящихся в чашках ароматичный шоколад и бокалы с венгерским. На стол были аппетитно расставлены домашние торты и печенье. Нарядные девушки щебетали, как птички.

– Конечно недостает кавалеров, – играя черными глазами, сказала кокетливая, бедовая Анелька, – конечно без мужчин и праздник не в праздник, но все же приятно и так поболтать, поделиться впечатлениями и ужасами войны, поплакать под шумок о тех, кто мил сердцу и кто сражается на бранном поле.

Едва договорила эти слова черноглазая паненка, как молодое оживление нарушил полный ужаса крик, отчаянной дикой нотой донесшейся со двора:

– Казаки! Спасайтесь, казаки!

Смуглая Ануся, выронив чашку с шоколадом, схватила за руку Ванду, шепча с помертвевшим лицом:

– Спасайтесь, паненки, спасайтесь во имя Господа! Матка Боска! Езус-Мария! Сердце Езусово! Казаки! Казаки!

Молоденькие гостьи Картовецких повскакали со своих мест и заметались по комнатам.

– Кто сказал? Откуда?

– Казаки! Верное слово, они!

– Близко уже, на опушке леса, Матерь Божья! Всех нас переколют. Езус-Мария! Сердце Езусово! Казаки. Забьют! – продолжал кричать во дворе тот же голос.

Страшный переполох и волнение достигли высшей точки своего напряжения.

Волновались не даром. Кроме старого Михаила да садовника и кучера, не было другого мужского персонала в усадьбе Картовецких. Из деревни тоже большая часть мужского населения была угнана на войну. Да и что могли сделать несколько десятков невооруженных сельчан с лихим казачьим отрядом?

Старая пани Маргарита Картовецкая первая сообразила все это. Мелькнула в её старой голове мысль, что хорошо бы спрятать Ванду и остальных девушек куда-нибудь подальше, пока здесь будут хозяйничать казаки; а то, не приведи Иисус, наскочат эти лихие воины тучей – тогда несдобровать молодежи. Ведь вот что в газетах-то про них пишут: говорят, казаки живьем едят захваченных в плен.

Но, прежде чем исполнить мелькнувшее в голове намерение, пани Маргарита сказала ревевшей благим матом Анусе:

– Ты бы пошла да узнала толком. Где они? Близко ли?

– Я пойду узнаю, мамочка, – промолвила Ванда голосом, звенящим от волнения, но полным решимости. Я сбегаю сама на свой холм.

Оттуда все видно, как на ладони.

– Что ты, что ты! Господь с тобой! Да я скорее умру, чем отпущу тебя одну! – в испуге пролепетала старая пани.

– Тогда лучше мы все вместе пойдем, – предложила княжна Марина Любовецкая, и её синие глаза сквозь отражавшуюся в них дымку страха загорелись невольным любопытством.

На это предложение старая пани, хозяйка Лесных Ключей, ничего не возразила, – надо же узнать как-нибудь.

Густой, маленькой толпой поспешили все в сад. Впереди шла старая пани, за ней – паненки, позади – Ануся, садовник и Михаил. Мимо белых статуй и мраморного фонтана все торопливо спешили по каштановой аллее. Лица всех были бледны, тревогой горели глаза.

Первой взбежала на холм пана Ванда, стала всматриваться в даль, укрывшись от солнца рукой. Но не долго смотрела она; уже через минуту обернувшись с просветленным лицом весело крикнула:

– Вот так казаки! Нечего сказать! Казаки! Какие же мы все глупые, однако!.. Кого за москалей приняли! Успокойтесь, мамочка, Анелька, Марина, Людовика!.. Это же свои, – не бойтесь!

IV

Снова собрались в столовой гости пани Картовецкой. Но теперь их стало вдвое больше прежнего. За столами, вперемежку с барышнями, сидели австрийские уланы-офицеры: черноусый лихой начальник отряда и еще четыре молодые офицера. А на кухне, в людской и на дворе смуглая Ануся с помощью другой прислуги угощала домашними запасами разместившихся там солдат. Остальная их часть осталась в селении.

Невеселы были случайные, незваные гости пани Картовецкой. Даже старое, чуть ли не с сотню лет выдержанное в помещичьих погребах венгерское не могло развлечь их. Вдобавок все были голодны, как волки, и с жадностью кинулись на колбасу и окорока, всегда имевшиеся в запасе у хозяек Лесных Ключей. Они ели торопливо и между едой сообщали нерадостные вести.

Австрийские войска принуждены были отдать Львов и теперь отступают к Кракову. Русская армия следует за ними попятам. Сами демоны помогают москалям: сверхчеловеческие переходы совершают они в самый непродолжительный срок.

Уланы могли бы рассказать еще кое что, благо старое венгерское, выпитое на отощавший желудок, ударило в головы, а глаза юных паненок так и вырывали слова у них изо ртов.

Однако уланам было не до этого – они больше налегали на венгерское и закуску, нежели на болтовню. Это отразилось вскоре и на барышнях. Начавшееся было молодое оживление при встрече своих погасло в самом корне. Нечего было и думать о кокетстве, о легком, невинном флирте. Девушки притихли. Даже пламенные глаза Анельки, бросавшие до этой минуты красноречивые взгляды в сторону бравого красавца-ротмистра, как-то погасли сразу.

Начальник отряда вскоре уехал в селенье, а его уланы остались в имении. Им было приказано устроиться тут на постой, причем пани Картовецкой было вручено письменное распоряжение о том.

Молодые гостьи Ванды разъехались засветло. Хозяйки со своими постояльцами остались одни. Офицеры продолжали пить в столовой, солдаты – на дворе под открытым небом. Все чаще и чаще доносились со двора их пьяные возгласы и крики. Уже смуглая Ануся прибежала в горницы с разорванным лифом и заплаканным лицом, жалуясь на солдат, позволявших с ней грубые, непристойные шутки. Но заступиться было некому – все находившиеся в горнице офицеры были мертвецки пьяны.

V

Ванда лежала в своей чистой девичьей постели и с испугом прислушивалась к пьяным крикам и хохоту, все еще доносившимся со двора. К этим крикам вскоре присоединились женские голоса, какой-то визг, вопли. Нежная и хрупкая Ванда дрожала в своей девичьей узкой кроватке.

Из угла комнаты на нее смотрело Распятие, озаренное дрожащим светом лампады. С неясной молитвой обратилось к Нему сердце маленькой девушки. Но о чем надо было просить Небо, Ванда не могла сейчас уяснить себе. Ведь бушевавшие внизу солдаты были «свои» солдаты, защитники той страны, к которой принадлежала и она сама. Стало быть, нечего было бояться их. А, между тем, эти дикие крики и хохот невольно внушали страх.

Вдруг отчаянный вопль прервал мысли Ванды, за ним последовал еще вопль и еще. Не было сомнения – кричала Ануся.

«Да, это – она… её голос, её крик», – с ужасом подумала Ванда.

На мгновение крик затих, но затем снова жутким, хлещущим по нервам звуком понесся со стороны сада.

Не помня себя, вскакивает с постели Ванда, подбегает к окну и при свете фонарей, ярко освещающих двор, видит: трое улан, отбившихся от общей группы пирующих на дворе солдат, тащат отчаянно вырывающуюся из их рук Анусю.

Тогда Ванда быстро накидывает на себя халатик, распахивает дверь спальни и несется в столовую, где как она знает, еще бражничают офицеры. Ей надо тотчас же открыть им глаза на поступки их подчиненных, не медля ни минуты, просить их заступничества и выручить Анусю. С этой мыслью она и бежит туда.

На пороге смежной со столовой комнаты чьи-то руки неожиданно схватывают ее в темноте, чьи-то дерзкие пальцы сжимают её плечи, чьи-то отвратительные, пахнущие вином губы присасываются к её губам. Её обнаженные руки касаются холодных пуговиц мундира.

– Куда, моя крошка, куда? – слышит Ванда говорящий по-немецки пьяный от вина и животной страсти голос одного из своих гостей, едва держащегося на ногах.

С силой отталкивает его от себя девушка. Улан-австриец шатается и падает на пол. Нецензурная ругань срывается у него с губ.

Но в тот же миг другие руки подоспевшего сзади другого улана схватывают Ванду.

– Нечего с ней церемониться! – бормочет он пьяным лепетом, перемешивая немецкую речь с польской, – поляки – Те же руссы, то же проклятое славянское племя… предатели и перебежчики, каких мало. Тащи же ее сюда, к нам, девчонку, Людвиг! В женском обществе куда будет веселее пировать!

Это – последняя фраза, которую слышит Ванда. К своему счастью, или несчастью она теряет сознание в тот же миг.