Текст книги "Термитник – роман в штрихах"

Тридцать пять

Ему долго удавалось оставаться в полной безвестности. В сущности до самой смерти. А это была нелёгкая задача. Ведь не так просто быть замечательным художником и всю свою жизнь любить одну и ту же женщину. Не напиваться на вернисажах более успешных в финансовом и медийном смысле друзей. Не скандалить. Кому нужен такой обыкновенный обыватель! Серятина, а не жизнь. Но вот его громкая смерть могла бы поправить дело. Но и тут он ухитрился умереть ночью во сне, да ещё в своей постели! И вот тут словно бы очнулись его дети. Они стали разбирать завалы в мастерской и обнаружили, что их отец способен заполнить своими абстрактными полотнами ужасающей величины самые невероятные помещения новых арт пространств. Тут уж повезло, что младшая дочь художника училась в школе с будущей женой стареющего фронтмена из списка Форбс. Подружка убедила мужа вложиться в раскрутку неудачливого живописца. Успех был ошеломительним. Особенно, когда пожар уничтожил почти все работы, выставленные на старой конфетной фабрике, перестроенной под модную галерею. Доставшиеся две работы были проданы за баснословные деньги на западном аукционе. И это наконец-то прославило его. И как всегда, посмертно.

Тридцать шесть

Как-то он не сразу сообразил, что дети – это совершенно отдельные существа, а не обязательные твои копии, как в физическом, биологическом, так и в ментальном плане. Он злился на своих двойняшек, что они поздно научились ходить и говорить, что они белесые и безбровые, бледнокожие субтильные блондины, а не яркие брюнеты, как их мать, и даже не шатены, как он сам. И этот астигматизм, легкое косоглазие, столь очевидное на всех семейных фото, которые так любит делать тесть, известный кинооператор, до безумия любящий своих поздних внучат от единственной дочери. Ну вот… И теперь они выросли. Стали знаменитыми киношниками. Создавали свои киношедевры вместе. Братья Гримм и Траугот им в пример. «Мы вместе мыслим. И вместе чувствуем», – сказали отцу. А вот он сам как-то стремительно постарел и стерся, как карандашный рисунок. И оказалось, что они тоже всю свою жизнь были не вполне довольны тем, кто достался им в отцы. Твои дети – это не ты.

У Бога на них другие планы…

Тридцать семь

«Расскажите ему про любовь! Он ничего о ней не знает!» Мама мальчика едва сдерживала слёзы. «Доктор, он нас слышит? Вот он пальчиком пошевелил. Вот веки у него дрогнули. Сейчас девочка придёт, которая, как мне кажется, нравилась ему. Они вместе в эту секцию ходили. Скалолазание это. По нашим Красноярским столбам. Они же гладкие, скользкие. Это для взрослых. А он пошёл туда один. Да ещё в дождь. Он никогда меня не слушал. Никогда. Когда родился, грудь не взял. Оттолкнул. И посмотрел на меня чужими глазами, как не родной. Отец… ах, да, отец. С ним у него всё по другому. Подражал ему во всём, слушался, как солдат командира. Да, отец потомственный военный. Да, голос у него, как гром небесный. Сын должен его услышать. Вот, смотрите, звонок по Скайпу. Это он! Павел! Павел! Ты где? Прилетай. Петенька в коме. Но он ждёт тебя, я знаю. Хорошо, хорошо. Сейчас включу твой голос на полную громкость. Это и мёртвого поднимет. Ой, что я несу… Он живой, живой! Петенька! Петя! Поговори с папой! Он расскажет тебе зачем нужно жить. Чтобы любить, Петя. Чтобы любить. Говори же, говори, Павел. Как это – нету связи. А ты где? Опять на полигоне? Опять испытания? А что у вас там за грохот? Доктор! Все отключилось! Как теперь быть? Я не могу сказать сыну, что от отца давно одна пыль осталась, что их всех испепелило тогда на тех секретных испытаниях. И что я давно прокручиваю ему старые записи из их разговоров по Скайпу и Вотсапу Доктор! Он должен жить. Где эта девочка? Она, мне сказали, была с ним тогда, стояла внизу на страховке. Только она и знает, что случилось. Ах, вот она. Скажи, скажи ему, Соня, что ты его любишь. Расскажи ему, что такое любовь. Он услышит тебя, он услышит! Он будет жить, Соня. Он будет жить…»

Тридцать восемь

«Жизнь не остановишь, – сказал дед своему внуку. – Зато паровоз остановить всегда можно». Утром в окно дачи постучали и спросили академика Пивоварова. Дед открыл дверь. «Простите, – сказали ему, – вы должны проехать с нами, чтобы опознать тело. Ваш внук пытался остановить президентский поезд! Мы вынуждены были убрать его с дороги».

«Я всегда знал, что моя семья лишена метафорического мышления!» – спокойно сказал дед, запирая на ключ дверь своей академической дачи.

Тридцать девять

Это было стремительно и экстремально. Такую жизнь ни на прямой, ни на повороте затормозить невозможно. Он мчался вперед. Шел по головам. Тонул в болоте сам и топил других. Однажды его сбросили со скалы в горную реку и ушли, уверенные, что наконец-то разобрались с ним. А вот и зря. Всё у него опять срослось и выпрямилось. И он пошел дальше. Что-то ведь влекло его. Что-то манило. Сила какая-то неведомая. Невидимая. Словно кто в спину его толкал. И вот он здесь, на этом пригорке, покрытом короткой ворсистой травой. «Пуп земли!» – подумалось ему. И он опустился на землю. И понял, что пришел. Он видел перед собой ещё один холм. А на нем маленькую часовню. И горстку людей, спускающихся ему навстречу. «А мы ждали вас, – сказали они. – Нам сказали, что пришлют священника. Прежнего-то убили. Тут знаете ли, такие дикие места: волки, медведи, и люди хуже, чем голодные волки». И он неожиданно и радостно понял, что они не ошиблись! Что он ничего не растерял по дороге, кроме ненужных ему теперь вещей. Что он помнит наизусть все молитвы, которые читала по утрам и вечерам его мать, стоя на коленях перед божничкой и вымаливая возвращение отца и сына, и святого духа – мужа, наверное, как он думал, когда был почти младенцем. То есть, отца его.

А кто же тогда ещё этот Святой Дух, если не Бог Отец. И он вдруг понял, что нашел своего отца. Небесного. Долго искал. Но нашел. Шел быстро – да увязал по дороге. А сейчас ему уже никуда не надо. Он дома.

Сорок

«Нет такого карпа, который бы плыл против течения к истокам реки и не мечтал бы стать драконом!» А теперь, дети, переведите это на древнекитайский, ханьский язык. А ты, Конфуций, выйди из класса! И не подсказывай!

8 сентября – 4 октября 2019

Термитник
2

Раз

Почему-то никто не захотел взять его на поруки. Ни фабрика, ни семья. Все отвернулись и отказались. Брат на однушку его окраинную позарился.

Дали много. И вот он "откинулся". Фабрику он в тот же день поджёг. Семья к этому времени сама вся или спилась, или вымерла. Да и не взял бы он такого греха на душу. Живые же люди. Он и тогда не убивал. Споткнулся обо что-то в сугробе, упал. А тут как набежали… И труп-то уже был замёрзший, трехдневный "подснежник". Да вот следователь посчитал, что его потянуло на место преступления. Достоевского начитался, психолог! А то, что он хотел спрямить дорогу от последней остановки до дальнего микрорайона, даже не рассматривали.

Следователь этот куда-то канул. Зато вот фабрика стояла на месте. И пыхтела во все трубы, потому что – градообразующая… Правда, работают там давно уже другие люди – комсомольцев тех с собрания, на котором ему отказали в положительной характеристике, уже давно повыдуло из всех щелей холодным ветром новых времен, разнесло по углам умирающего городка. Не оставлять же без работы ни в чем не повинных горожан. И он вызвал пожарных. И наблюдал, как погасили огонь. Вот только сторож сгорел в будке. Говорят, пьяный там спал. Говорят, раньше следователем работал. Да вот уволили. Мухлевал много.

Два

Зычный голос пожилой женщины, с виду похожей на бывшую начальницу с тощей дулькой на голове, разрушил окрестную тишину и перекрыл собой равномерное постукивание дятла на высокой сосне. Лера вздрогнула и очнулась от лёгкой дремы, охватившей ее на жарком осеннем солнышке. Владелица громового голоса на соседней лавочке продолжила свой телефонный марафон: «Ой, та ладно… У кого свадьба, а у кого… Та неужели… А ты не спросила у тетки Лены, чего это они померли разом? Так я скажу, шо Лёньчик Куцый… найдите его, закажите домовину, токо он и сделает… Нина даже моих детей выкрестила… Тока она и могла его терпеть. Золото была женщина. Та там же ребёнок был… уже второй. Ага… Ага… Ну-ну… ну-ну… Ты ж не послухала мене. Значит,так надо было. И все у тебя буде харашо. Не-не… Угу… угу… А шо поменялось? Молодая ещё, замуж выйдет. Тома – не сиди дома! А то шо-то не то сотворилося…» Голос продолжал разрастаться ввысь, потом совсем уж поднапрягся и загудел, как паровоз. Тут даже дятел замолчал. А Лера встала и пошла по лесной аллее к корпусу белорусского санатория, на ходу размышляя, кто бы это мог умереть не один, а с кем-то «разом». И найдется ли в каком-то неведомом ей поселении большой умелец Ленчик Куцый, чтобы сделать для каждого из них домовину.

Три

Он приходил домой и оставлял свой культурный багаж за дверью. Уставал за день таскать эту тяжесть, похожую на рюкзак альпиниста. Хаживал в юности в связке, помнит. Дома после душа выходил к столу в просторных семейных трусах и жадно, и шумно поедал подаваемое тихой женой. Потом, развалясь на диване и отрыгивая сытную еду, смотрел по ТВ спортивные программы. Подремывал и громко пукал. Раз в неделю наваливался на спящую жену и, быстро и жестко исполнив супружеские обязанности, тут же засыпал, похрапывая и похрюкивая, как довольный и сытый кабанчик. Утром в прихожей он словно бы спотыкался о невидимый рюкзак, с недовольным видом водружал его на себя и тут же преображался. Втягивал в глубь элегантного, дорогого пиджака свой округлый животик, гордо запрокидывал густоволосую породистую голову и смотрелся уже не иначе, как орлом.

На работе проводил совещания, давал указания, распределяя гранты между театрами и музеями, назначая и увольняя, награждая и поощряя деятелей культуры большого города-миллионника. И только вечером замзав культпросвет начальник замечал, как беспросветна его жизнь, как больно давят лямки невидимого рюкзака, набитого ненужным ему культурным багажом. Вызывал шофера и ехал в свой дом, в свою крепость, где он мог хоть ненадолго побыть самим собой.

Четыре

Ночь перед торжеством Алевтина Лаврентьевна Нечаева провела в подсобке уборщицы института тяжёлых металлов. Привычка ревниво отслеживать парочки целующихся аспирантов осталась у неё с далёких советских времён, когда она сама познала сладостный опыт горячего, юного и случайного совокупления с мало знакомым студентом старшего курса. Именно в подсобке уборщицы, именно в такой, в которой теперь оказалась нечаянно запертой на ночь. «Доктор наук, а ума – нема,» – подумала она, засыпая на груде каких-то, как ей показалось, матрасов, совершенно забыв о том, что утром в актовом зале должно было состояться торжественное вручение наградной медали от Академии естественных наук. И нужно было бы успеть домой, чтобы переодеться и распечатать на принтере благодарственную речь. Она жадно спала в объятиях сладостных воспоминаний, не зная, что подсобка будет закрыта ещё три дня, потому что уборщица Айгуль улетела в Киргизию на похороны своего отца.

Пять

На открытии выставки широко известного в узких кругах художника было много разновозрастной молодёжи, хотя сам художник был немощен и стар. Пик его известности совпал с бульдозерным разгромом авангардистов.

Рослые, густоволосые, сплошь черноглазые девицы и юноши, мужчины и женщины постарше поражали однотипной, какой-то экзотической, персидской, сказочной красотой. Это были дети художника. Внебрачные-барачные, как любил он шутить, когда просыхал от запоя. Ибо женат никогда не был. Он и не жил-то никогда с ними. Не менял пеленки, не водил в детский сад. Не помогал материально. Ну, может время от времени, если та или иная женщина прорывалась в его захламленную мастерскую на чердаке высотного дома с просьбой или мольбой о помощи больному или немощному ребёнку. Но что поразительно: все дети любили и почитали его. Едва на руках не носили. Заказывали подрамники и рамки для его работ. Привозили из-за границы краски и колонковые кисточки. Оплачивали дорогие выставочные залы в столицах мира. И были весьма дружны между собой, несмотря на то, что матери у них были разные. Но и те зла не держали. Это было удивительно и необъяснимо. Ведь единственное, что он им дал, кроме жизни, это свою редкую, легко узнаваемую фамилию, как шанс не познать оскорбительную и непоправимую безотцовщину.

Шесть

Не ешь это, Амвросий! Эта лапша с глютеном! Нет, ну опять ты ешь одни жиры.

Какой сыр! Какой сыр! Ты читал на этикетке, сколько там молочных жиров? Поешь немного витамина Б! Или вот лучше цинк и сера. Ну, капуста, да… Или вот – пектин и магний. Ешь, хоть лопни, этот зелёный салат! Ну, что ты заныл. Не буду я жарить картошку. Ах, читал в интернете, что там калий, полезный для сердца.

А крахмал? Куда пошёл? Куда пошёл?! Какой стейкхауз? Там одни жареные жиры!

Он хлопнул дверью.

Вернулся через три часа вдоволь наевшись жареного молодого говяжьего железа. Ну и калия с крахмалом. А то как же. Не одним каратином и пектином жив человек!

Семь

Молодой адвокат Гальперович спустился в подземный гараж элитного дома и вставил ключ зажигания в свой новенький BMW. В кармане приятно шуршал гонорар за блистательно проигранное дело. Из салона машины ещё не выветрился запах дорогой натуральной кожи. Сидения приятно скрипели под его кругленьким плотным задом. Но сейчас этот скрип показался Гальперовичу слишком громким и неприятным. Словно что-то инородное затаилось под сиденьем. Встать бы и проверить."Ой, да ладно…" – подумал адвокат, подающий большие надежды узким криминальным кругам большого областного города. И эта мысль была последней в его короткой неправедной жизни.

Восемь

Молодой падишах родился поэтом и мечтателем. Престол ему достался случайно после того, как его старшие братья отравили отца и перебили друг друга в борьбе за власть. А этого худосочного малыша никто даже в расчёт не принимал. Он жил со своей матерью-славянкой на отшибе, в дворцовой пристройке в глубине огромного сада. И вот внезапно оказалось, что только в нем и течёт кровь древнего рода, уже тысячелетие правившего огромной страной.

Утром первого дня правления он позвал к себе старого визиря Аветика Азаряна, пережившего по мудрости своей трёх падишахов, и велел собрать по столице всех бродячих песнопевцев, накормить, подарить им по шёлковому халату с золотым вензелем – копией шахской печати.

Но посланники визиря никого не нашли. Этим вооруженным всадникам просто никто не признался, что он слагает песни не про соловья и розу, а про то, как тягостно иго любой власти для вольного сердца поэта. Никто из них не захотел стать придворным поэтом, сидеть у ног падишаха на голубом ковре и дрожать от возможной немилости. Тогда умный визирь выкупил у этих нищебродов свитки с поэмами и возложил их у ног падишаха. Тот с жадностью внедрился в рукописные тексты. А утром, усталый и бледный, сказал Азаряну: "Я всегда думал, что поэзия – это нечто более благоуханное".

И велел подавать государственные бумаги на подпись.

Девять

Этого жука он уже видел. Изумрудный красавец скарабей был украшением коллекции его дяди, как и рубиновая божья коровка. Все дело было в том, что изумруды и рубины тут были настоящими. Так же, как и большие сапфировые глаза хрустальной стрекозы. Разве мог десятилетний ребёнок устоять перед их красотой. Они были как живые. Он просто взял их поиграть. Но жук и правда потихоньку уполз от него и провалился в щель за шкафом. Божья коровка и стрекоза вылетели в открытое окно. Но никто ему тогда не поверил. Ну что… С дядей инфаркт. Родители развелись. Остатки коллекции были распроданы. Он остался полусиротой. Мать долго лечилась у психотерапевтов, сплавив туда остатки бывшего благополучия. И вот теперь этот жук мозолил ему глаза на лацкане пиджака наглой, безвкусно одетой тётки, поперёк себя шире, сенатора от псевдо-корякского округа! Антон сунул ей под самый нос большой меховой микрофон с логотипом телеканала, закрывший ей поллица и жирный подбородок. И совсем не удивился, когда изумрудный жук шумно брякнулся потом на его рабочий стол в телестудии, выпав из пушистой оболочки микрофона! Перебирая золотыми лапками, жук довольно бодро для привидения пополз к краю стола и упал за шкаф в глубокую щель за плинтусом. Теперь уже, вероятнее всего, навсегда. Как жаль, подумал Антон, что почти все взрослые в его семье давно умерли. Сейчас они убедились бы в том, что мальчик им не врал.

Десять

Молодой продавец был похож на поляка. Есть у каждого народа такие узнаваемые типажи. Она улыбнулась ему. Но этот высокий блондин почему-то смотрел сквозь неё так, будто она невидимка. Много же он тут наторгует, в этом маленьком магазинчике East Europien food! А Марине, как назло, так захотелось настоящей копченой грудинки. В английских супермаркетах её днём с огнём не сыщешь. Когда же этот странный продавец очнется от своей грёзы? Ей захотелось хлопнуть в ладоши и побудить его заметить её. Но она воздержалась. Что он там видел за её спиной? А видел он яблоневый сад в лёгкой цветочной дымке. И эта дымка была похожа на фату его незабвенной Малгожаты. Неужели… Неужели он так никогда и не заработает в этой чужой и чуждой ему стране на домик в родной, благодатной глуши под Лодзью? С чем он туда вернется и вернется ли вообще…

"May I help you? – невидяще спросил он покупателя-невидимку. – May I help you…» – тупо повторил он стандартный лондонский вопрос. И неожиданно даже для себя вдруг сказал по-польски вслед уходящей несостоявшейся покупательнице: «А кто мне самому поможет, кто?…»

Одиннадцать

Он был бледен. И это украшало его. Художник и должен быть худым и бледным, была уверена Ася. И жить в нищете. Вот и встретила она свой идеал. Вот и легла с ним на рваный матрас с торчащими пружинами. Зато накрыт он был настоящим персидским ковром. «Достался от бабушки, – пояснил Андрей, – единственное, что удалось спасти при пожаре на её даче.»

Ну, да, он жил там с ней. Родители достали своими нравоучениями, типа, иди работай! Да, это он курил ночью в постели. И не виноват, что бабушка его – бывшая прима оперного – была тучной, плохо ходила, а спала все равно под крышей в мансарде.

"Вы похожи на неё, – сказал он Асе. – Голос такой же низкий и глубокий. До печёнок достаёт! – неожиданно добавил он. И закурил прямо в постели.

Его гостья безмятежно спала с блаженной улыбкой на привядших губах.

Пожарники приехали быстро. Но спасли только бледного и худого молодого живописца.

Двенадцать

Она сама не знала, почему пошла с ним в этот убогий сарайчик для рыбацких снастей на берегу моря, за свалкой старых дырявых лодок. Он просто пригласил её танцевать и больше не выпустил из объятий. До самого утра. Вообще-то она презирала эти ежевечерние санаторные танцы. Там толклись и терлись друг о друга под устаревшие мелодии чуждые ей и по возрасту, и по статусу «простые советские люди». В свои двадцать пять она только что с блеском защитила кандидатскую по античной философии. После банкета попала под дождь, долго ловила такси и простудила и горло, и придатки. И вот эти южные серные источники, этот казарменный лечебный режим. И этот рай земной окружавший барачные по виду корпуса старого санатория. И эти знойные запахи самшита… Сводящие с ума эндорфины, феромоны и афродизиаки. Он был выше неё на голову, широк в плечах, мускулист, голубоглаз. Тот тип высокого блондина, который только в зарубежных фильмах и можно было увидеть. На рубашке цвета хаки теснились значки инструктора по горному туризму. Он и в танце словно бы нес её на руках – такой невесомой она сама себе показалась.

И вот сейчас, почти через сорок лет, она вдруг вспомнила то, что хотела бы навсегда забыть: как утром в эту хибарку ворвалась расхристанная, громкоголосая южанка. Как вышвырнула вон её одежду. Как швырнула в него школьным портфелем (да, были тогда такие), как запричитала, что у него выпускной класс, что он идет на медаль. Что или институт, или армия. И что ему ещё семнадцати нет. И что – как ей не стыдно.

Стыдно. До сих пор стыдно. И ничего, кроме этого стыда, толком и не запомнилось.

Тринадцать

Он ухаживал за ней долго. Сначала год до женитьбы. Потом ещё тридцать лет угождал и всячески ублажал. И вот сейчас, когда она по-настоящему слегла, взял свою аудиторскую работу на дом и стал ухаживать за ней, как за ребёнком, которого они так и не завели. Она всё собачек заводила. Даже именитой заводчицей белых пуделей долго была. Но сейчас уж нет. Пока она сидела в коляске, он поменял ей постель, умыл, подмыл, поменял памперс. Вытер слюну с подбородка и покормил через трубочку фруктовым пюре. Когда она уснёт, он быстро сделает свою работу, засекретит файлы, снимет их на флешку. И наконец-то отдохнет. Посмотрит свои любимые фильмы для взрослых. Раньше она не разрешала ему их смотреть. Ревновала. Дурочка. Ведь он любил их смотреть ещё до свадьбы! Там одна немецкая порнозвезда очень была на неё похожа.