Текст книги "Размах крыльев ангела"

Глава 11. Тапки

Маша несколько дней не решалась отдать Степанычу свои подарки. С тапками было проще, а вот, как отдать краски с кистями, не могла придумать. Боялась обидеть Степаныча, боялась, вдруг рассердится. Человек принял решение, чем-то при этом руководствовался, а тут она, Маша: здрасте вам, я решила, что порисовать немного надо. Обижать же Степаныча Маша решительно не хотела.

Степаныч теперь приходил к Марии в дом запросто, Македонского не было. По-хозяйски оглядывал двор, искал себе занятие. Битый кирпич вывез, двор чисто вымел, траву заново выкосил.

Разговор у них вышел за обедом.

– Как думаешь, Степаныч, возьмется Никита нам печку класть? Я заплачу, у меня есть. – У Маши, кроме заработанных у Александры, были еще деньги из заначки, про них никто не знал.

Степаныч вздохнул:

– Не возьмется Никита. Бешеный твой сильно Никиту обидел. Я, Маш, так тебе скажу, ты не обессудь, за ваш дом никто из тутошних не возьмется. А почему, так это ты у мужа спроси, как он умудрился со всеми толковыми мужиками переругаться. Если кто и возьмется тут, то ты не соглашайся, значит, такие же пустозвоны, как твой, а такое дело уметь надо.

– Как это? – Маша отложила вилку, отодвинула от себя тарелочку с недоеденным омлетом, испуганно заглянула своему визави в лицо. – Что ты хочешь сказать? Мне Саша ничего не говорил, и печку уже разобрали. Может, ты что-то путаешь?

– Ничего я не путаю, – Степаныч заметно рассердился, как сердился всякий раз, когда речь заходила про Машиного мужа. – А что тебе говорить? Чем гордиться-то? В деревне жизнь как на ладони, а он все норовит людей лбами столкнуть. Столкнуть, и самому в белом остаться, только не бывает так.

– Что ж делать? А если я с Никитой сама поговорю? Скажу, что это я платить буду. Правда, я Никиту совсем не знаю…

– Поговори, конечно, если хочешь, только впустую разговор выйдет. Никита тебя как женщину обижать не станет, но и работать к вам не пойдет. А деньги у него у самого есть, не купишь.

На Машу словно бы разом легла часть непонятной вины. Степаныч и говорил с ней сейчас непривычно: строго, отрывисто, точно корил за неведомые проступки. Ну да, муж да жена одна сатана.

– А в городе печника найти можно?

– Можно. Печник же не космонавт. Даже хорошего можно найти, кто сделает на совесть и не обдерет как липку, только ж вернется из города твой мудила и человеку работать не даст. У него же все кругом дураки, один он умный. Человек не выдержит, плюнет и уйдет.

Маша сидела, низко наклонив над столом голову, сознавала правдивость слов, чуть не плакала. Почему-то именно здесь, в Лошках, пришлось открыть глаза на то, чего по молодости и неопытности никак не хотела замечать там, дома.

– Ладно, Мария, ты не плачь, я подумаю, что можно сделать. А, кстати, как там колдовка твоя поживает? Поправилась совсем?

– Кто? – изумленно переспросила Мария, не поняв о ком речь.

– Да Гавриловна, старуха. Не знаешь разве, ее многие в округе боятся, колдовкой называют – она будущее предсказывать умеет. Посмотрит на человека и будто насквозь видит, может сказать, что с ним дальше по жизни приключится, несчастья пророчит. В Средневековье ее точно бы на костре сожгли.

– Степаныч, что ты городишь такое? Она настоящая, православная, никакая она не ведьма. Она Богу молится каждый день, а ты говоришь «колдовка» какая-то. Что за чушь!

В благодарность за поддержку, после обеда Машка наконец-то решилась.

– Степаныч, – издалека зашла Мария, когда он, сидя на крыльце, точил ножи, – а почему ты все время в разных тапках ходишь?

– Хм, ну ты, мать, спросила! Это ж просто! Я, бывает, выпью, домой пока иду, тапок с ноги и потеряю. Один в реку уронил, другой сам не знаю где оставил. А они, знаешь, так удачно с разных ног потерялись. Вот и получилась у меня разная пара. А что, заметно?

Маша хохотала так, что Степаныч даже заволновался. Разве он что такое смешное сказал? Отсмеявшись, Мария сходила в дом, достала из шкафа пакет с тапками, вернулась обратно.

– Степаныч, ты не знаешь, какой у нас праздник ближайший?

– Ближайший? Так в это воскресенье будет. Забыл я только, то ли день строителя, то ли железнодорожника. Летом каждое воскресенье какой-то праздник.

– Ну я, Степаныч, не знаю, строитель ты там или железнодорожник, но я тебе подарок хочу сделать. На, Николай Степаныч.

И Маша протянула ему сверток.

Степаныч поднял на Машу глаза. Смотрел, а будто бы не видел, словно бы глядел вдаль, за нее и сквозь нее. О чем думал, непонятно. Смотрел и молчал. Лицо его при этом сделалось странно чужим и непривычным, будто мыслями он оказался далеко от этого места, где-то в другом измерении. И чувствовал он себя в том измерении хорошо, покойно и счастливо. И место его, Степаныча, настоящее место находилось именно там. Там он был уверенным в себе, серьезным, знающим свое дело и свое место. Там он был дома. Потом он словно очнулся, сконцентрировал взгляд на Маше, и лицо, к Машиной радости, стало вновь привычным, знакомым. Без имени, без фамилии, носитель одного-единственного отчества как отличительного признака, таким он был Маше ближе и роднее.

Степаныч повертел сверток в руках, помял, пытаясь определить через слой бумаги содержимое:

– А что там?

– Так ты посмотри. Ты только не сердись на меня, если что. Я хотела как лучше.

Степаныч осторожно развернул толстую бумагу, на свет вылезли черные мужские тапки, чуть не упали в траву.

– Это что ж такое? – растерянно, озадаченно спросил он Машу.

– Это я тебе купила.

Степаныч серьезно, не торопясь снял с ног старую обувь, отряхнул ладонью подошвы ветхих носков, надел тапки новые. Медленно, основательно покачал ступнями с пятки на носок, подумал.

– Красивые какие. Моднявые. Это куда же в таких ходить? Они ведь дорогие.

– А что, я тебе «сланцы» должна была купить?

Маша переживала. Ей казалось, что покупкой Степаныч недоволен. Ее подмывало поторопить его, спросить: ну как? Как?

– Куда угодно можешь ходить. Вот куда в старых ходил, туда и в этих можно. Они тебе как раз? Скажи?

– Да, хорошие тапки. Сколько я тебе должен? – Помолчал, прикидывая. – Только я сразу не отдам, через пару недель, я девчонкам веретена новые сделать обещал и так, по мелочи.

– Степаныч! – Маша даже топнула ногой. – Я тебе их дарю, и не вздумай мне ни про какие деньги! Я специально тебе купила.

– Да? – Было видно, что Степаныч растроган ее подарком. – Только зачем же вы, Мария Константиновна, тратились? У меня еще старые вполне хорошие были. Не нужно было…

– Нет, нужно. Мне, Степаныч, приятно будет, если ты их носить станешь.

– Ну, если приятно… – Ему давным-давно никто ничего специально не покупал. Отдавали старые вещи донашивать за ненадобностью, иногда, из жалости, бабы из гостиницы отдавали иностранное барахло, забытое хозяевами. Но специально для него… – Спасибо, Мария. Спасибо тебе.

С тапками прошло более или менее гладко.

Они пообедали, Маша привычно покормила и Незабудку – налила в миску борща, добавила макарон, покрошила черного хлеба, присовокупила кость с ошметками мяса. Степаныч после обеда подтянул цепь на Машином велосипеде. Уже уходил, отодвигал щеколду калитки, когда Маша решилась:

– Погоди, Степаныч!

Вынесла из дома еще один пакет, большой.

– Это еще подарок. Только ты здесь не смотри, ты дома посмотришь, хорошо? Вдруг он тебе не понравится, и ты ругаться станешь?

– Нет, ну зачем ты? У тебя что, деньги лишние, Маша? У меня все есть, мне не нужно ничего.

– Этого у тебя нет, я точно знаю.

Заинтригованный Степаныч хотел посмотреть в пакет прямо у калитки, но Маша не дала, одернула вниз его поднятую руку.

– Нет, пожалуйста, дома посмотришь.

Степаныч пожал плечами, на всякий случай еще раз поблагодарил и, хмыкая и бурча под нос, отправился к себе.

Вечером Степаныч не пришел. Не пришел он и на другое утро. Маша с болью в сердце поняла, что порыва ее старик не одобрил. Рассердился, что влезла она не в свое дело. От дурацкого чувства, что незаслуженно обидела человека, потеряла товарища, у Марии весь день все из рук валилось, настроение было хуже некуда, даже за молоком не поехала, даже всплакнула просто так, без видимой на то причины. Против привычки спать днем завалилась, и сны ей снились нехорошие, мутные. Проснулась под вечер уже, с дикой головной болью, вышла на двор, а там собственной персоной Степаныч. И Незабудка при нем.

Степаныч курил, привалившись спиной к стене дома, на ногах его были разные тапки, один синий, другой коричневый. Машу не видел, а Незабудка подбежала, завиляла хвостом, мягко потерлась о ноги теплой шерстью.

Маша замерла на пороге, не зная, что сказать: то ли гордиться сейчас придется, то ли оправдываться.

– Собирайся, Мария, завтра с утра за тобой приду, – деловито сообщил Степаныч как ни в чем не бывало, не поворачиваясь.

– Где тапки? – только и могла вымолвить Маша. – Потерял уже?

– Дома тапки, – степенно ответил Степаныч, глубоко затягиваясь. – Что их каждый день трепать, хорошие такие. Жалко. Я в этих еще похожу. А завтра будь готова, на этюды пойдем.

– Ну вот, – Мария вздохнула так облегченно, что он даже не понял, обернулся, удивленно пошевелил бровями, – где ж ты, Степаныч, был весь день? Я уж не знаю что и думать.

– А что тут тебе думать? Если правду за собой чувствуешь, то и ладно. А я с самого утра этюдник мастерил, нету ж у меня этюдника. А без него как? Никак.

Не поблагодарил, спасибо не сказал, но и не нужно было. Оба они понимали, что это такой подарок, за какой и всех спасибо мало. Не тапки какие-нибудь.

Глава 12. Этюды

Расположившись на пригорке, Степаныч рисовал. Маша в тени под деревом, в компании Незабудки лежала на траве, на рождающийся после долгого перерыва первый пейзаж не смотрела, терпеливо ждала окончания работы, только развлекала приятеля историями собственного детства. Она так давно не вспоминала всего этого, никому не рассказывала, что получала от этого монолога истинное удовольствие.

– А ты представляешь, моя прабабушка в молодости была влюблена в Шагала.

– Немудрено, – согласился занятый делом Степаныч, он на глазах буквально помолодел и приосанился, не похож нынче был на старика. – В Шагала влюбиться не грех.

– Нет, ты не понял, она по-настоящему в него влюблена была, в Витебске. Мне бабушка рассказывала.

Прабабушку Екатерину Маркеловну Маша помнила совсем плохо. В памяти смутно запечатлелась строгая худая старуха с прямой спиной, вся в темном, бессменно занимавшая место в кресле у окна. Она и умерла в том кресле, не переставая вглядываться практически слепыми глазами в бурую гладь Невы за окном, в нечеткий силуэт Адмиралтейства, истерзанный колкими, холодными, косыми струями осеннего дождя. В некогда тонких, подагрических руках со страшными узлами суставов она и после смерти сжимала кружевной батистовый платок с вышитым в углу вензелем.

Родилась Катя в Петербурге, в семье не слишком знатной, но богатой. Собственные пекарни, собственные булочные – не хуже филипповских, на минуточку, – собственный кинотеатр на Загородном проспекте, доходные дома, большая торговля в Витебске. Именно в Витебск, в черту еврейской оседлости Российской империи отправляли Катю с мамой и няней каждое ее детское лето. Витебск того времени был городом скорее еврейским, нежели белорусским: большую часть его населения составляли русские и евреи, причем последние превалировали.

Теплая Западная Двина, Успенский собор и ратуша, губернаторский дворец и духовная семинария – все это навсегда, до самой смерти осталось бессменным для Екатерины Маркеловны, даже тогда, когда от построенного итальянцами Успенского собора остались руины, когда перед ратушей выстроились в ряд гитлеровские виселицы.

Катя с раннего детства помнила взрослого, по ее понятиям, мальчишку, сына приказчика на сельдевом складе Мовшу Шагала, на ее памяти тех лет он как раз отметился тем, что всегда и везде рисовал. Он даже уговорил свою мать Фейгу, хозяйку мелочной лавочки, сходить вместе с ним к знаменитому витебскому художнику Юделю Пэну. Пэн творчество одобрил, но совершенно не одобрял его отец Мовши, резонно считавший, что мужчина должен заниматься делом серьезным, – как раз невольным свидетелем неприятного разговора старшего Шагала с женой и была малолетняя Катя. А Катю, наоборот, завораживал волшебный процесс рождения на листе бумаги чего-то знакомого, недавно ею виденного. Растения и животные, родные и соседи, уголки родной Покровской улицы… Именно под впечатлением этих детских фантастических, наглядных превращений чистого листа в историю начала рисовать и Катерина. Кстати, способности у нее определенно были, отмечали это все. Отмечал это и Марк, бывший Мовша, приехавший в Петербург серьезно продолжать обучение на выделенные отцом скромные средства. «Двадцать семь рублей бросил под стол», – рассказывал будущий художник Катиной маме, явившись к ним в петербургский дом передать гостинец от витебской родни. В отличие от родных Мовши Шагала, Катины родители увлечению дочери не препятствовали: что ж, рисование неплохое увлечение для образованной девушки, главное, чтобы не переросло в зависимость, страсть – ничего опасного, выйдет замуж, детей нарожает и будет не до пустяков, потом станет им козочек да домики рисовать. Катерине казалось, что именно тогда, в тот визит она, десятилетняя пигалица, и влюбилась в него. Хоть и страшно было до ужаса – он взрослый совсем, почти дядька, рассматривает Катины рисунки, что-то поправляет, объясняет, а она пытается спрятаться в углу, убежать в кухню, чтобы там, в одиночестве, робеть и переживать, наслаждаться новым для нее чувством.

А потом его долго не было видно – сначала Петербург, потом Париж, Берлин. Вернулся в Витебск Марк только в 1914-м, началась Первая мировая война. Сложившийся художник, со своим видением, собственным взглядом, несколькими персональными выставками, он по-прежнему наставлял и поучал сильно подросшую Екатерину, абсолютно не замечая ее тайной первой и сильной влюбленности. Настолько не замечал, а может быть, не хотел замечать, не считал нужным, что вскоре после возвращения женился на Белле, дочери знатного витебского ювелира Розенфельда, хорошего знакомого Катиного отца. Екатерина переживала это известие очень тяжело, впала в горячку посередине лета, до самой почти осени лежала в кровати, а потом вернулась в Петербург и дала слово никогда больше не возвращаться в Витебск. Категорически, решительно отказалась. И рисовать перестала, только, как и предсказывали, ради развлечения могла изобразить детям козу и домик.

– А только все равно прабабушка позже, после войны уже, ездила в Витебск к родне и там нашла свои старые рисунки. Они в шкафу валялись. Так вот, бабушка моя их сохранила, теперь они у меня.

Маша на мгновение смутилась: бесполезную коробку с рисунками, старыми кружевами, бусами из пожелтевшего жемчуга, доисторическими метриками и свидетельствами она оставила бабушкиной сестре, с собой на новое место не потащила.

– Знаешь, прабабушка действительно неплохо рисовала. Только как-то несамостоятельно, слишком чувствовалось влияние мастера, мало собственного. Те же летающие люди над городом, только души нет, это Шагал только мог.

– А дедушка? – не отрываясь от работы, рассеянно и добродушно спрашивал Степаныч для поддержания разговора. Машин неспешный рассказ настраивал его на особый лирический лад.

– Дедушка? – Маша хмыкнула, улыбнулась. – Дедушка, знаешь, это особая история, отдельная.

Главу семьи Маркела убили прямо на улице куражливые революционные солдаты. Закололи штыками на второй день новой власти, посередине Загородного проспекта. Жена его, Ольга, осталась одна с пятью детьми на руках. Все девочки, Машина прабабушка самая старшая. Знакомые и родня сами в полной растерянности, помощь никто предлагать не спешил – характер у Маркела был лютый, неуживчивый, таким помогают редко. Тогда Ольга, стараясь не паниковать, увязала в шелковый платок фамильные драгоценности и с узлом под мышкой пошла прямиком в Смольный, сдаваться. Видно, ангел-хранитель у Ольги был сильный: попались честные люди, драгоценности приняли под расписку, выдали бумажку о том, что гражданка такая-то добровольно сдала имеющееся имущество в пользу молодой советской власти. Этой бумажкой Ольга довольно долго прикрывалась от нашествий представителей этой самой власти, а дочерям своим строго велела замуж выходить за рабочих и крестьян.

– И что? – вскинул брови Степаныч. – В самом деле вышли за крестьян барышни?

Прабабушка, как и мать, к вопросу подошла трезво и разумно, вскорости замуж вышла за моряка торгового флота. Вроде бы и не рабочий, но в то же время работник флота молодой советской республики, механик, считай пролетарий. Механик подарил прабабушке на свадьбу «Капитал» Маркса, который прабабушка за многие годы осилила ровно до двадцать третьей страницы, и всю жизнь, любя, дразнил буржуйкой недорезанной, смеялся, что она бриллианты зажимает.

– А она зажимала?

– Ну что ты! Если у нее и оставалось что-то, то она в войну в эвакуации на еду выменяла. А последний бриллиант, наверно, потратила, когда мама маленькая была. У нас в доме, мама рассказывала, вдруг появились чеки внешпосылторга и бабушка ездила в специальный магазин на Макарова, покупала там продукты и вещи. Прабабушка, правда, перед смертью вдруг начала часто про драгоценности вспоминать, даже маме моей обещала, что умрет и все ей оставит. Только не было ничего, никаких бриллиантов.

– А ты чего ж? – не отвлекаясь от работы, спросил Степаныч. – У тебя ведь тоже способности могут быть к живописи, как у прабабушки.

– Я? – рассмеялась Мария. – Я, Степаныч, могу только сеятеля нарисовать. Помнишь у Ильфа и Петрова сеятеля? Так вот, это по моей части. А впрочем, я в девичестве, в школе, хорошо рисовала принцесс. Ну, знаешь, как все девочки рисуют – такие принцессы в длинных платьях, прически с локонами. И обязательно чтобы глаза большие-пребольшие, а ножка из-под платья совсем маленькая.

– А ты попробуй. Обязательно с тобой вместе попробуем. Вдруг да и будет толк. Погоди, непременно будешь рисовать, я чувствую.

Степаныч отошел на пару шагов назад от мольберта, прищурился, критически оценил созданное произведение. Подумал над ним, сравнил с натурой, бросив взгляд вдаль, вниз, что-то наскоро поправил.

– Ну, все, Мария, принимай работу. Для первого раза ничего получилось.

Маша резко вскочила с земли, бросилась смотреть. От ее резкого движения проснулась Незабудка, не разобрав спросонья что к чему, гулко залаяла на всякий случай, для порядка.

С мольберта на Машу смотрел очаровательный пейзаж акварелью. Чуть размытый, чуть в дымке, но абсолютно, до боли, до дрожи поджилок знакомый. Осень в Летнем саду, Санкт-Петербург…

Глава 13. Пурга и Незабудка

Степаныч вбежал во двор, запыхавшись и тяжело дыша, в глазах боль и растерянность. Бессмысленно вертел хрупкую деревянную щеколду, словно это был надежный, пудовый амбарный замок.

– Беда, Мария! – сообщил от калитки. – Беда. Пурга приказал Незабудку пристрелить.

Виновница переполоха стояла тут же, посередине двора, недоуменно поджимала хвост в тщетной попытке осмыслить, чем же провинилась, почему явилась причиной переполоха. Она со всеми в Лошках дружила, несмотря на жуткую внешность, – и с лайками Юраем и Диной, и с фокстерьером Чилей, и с дворнягами Барбосом и Кузькой. Она же ничего плохого делать не хотела. Она просто подошла и понюхала.

Маша всплеснула руками, уронила в тазик недомытые ложки с вилками, они печально звякнули о дно, маленькие тревожные набаты.

– Что случилось? Незабудка, ну-ка в дом!

На всякий пожарный Маша втолкнула в избу упирающуюся псину, заперла дверь.

– Пургин с мармышкой приехал, – сбивчиво рассказывал Степаныч, имея в виду очередную Пургинову пассию, – а у той собачка маленькая, брехливая такая, вся от страха трясется, под мышкой сидит. Так она у них на улицу выскочила, когда с рук спустили, а тут моя идет. Ну, та на мою бросилась, разлаялась, а моя и не сделала ничего, только подошла. Та, маленькая, на землю упала и давай выть, может быть, испугалась. А девица, что хозяйка ее, нажаловалась, что моя ее цапнула, порвать хотела, кричала что бешеная. А Пургин велел своим мою пристрелить.

– А ты?

– Да кто меня слушать станет, – горько протянул старик. – О, и здесь нашли, ироды!

Было слышно как с топотом, бегом приближаются к Машиному дому Пургиновы посланцы, торопятся исполнить приказ.

Маша решительно открыла дверь в дом.

– Иди, сиди с ней и не высовывайся, – скомандовала, снимая со стены ружье.

– Ты что? Ты что, девка? – испуганно попытался осадить Степаныч. – Ты не балуй с оружием, не игрушка. Ты что?

Не слушая, Маша силой втолкнула Степаныча в сени, заперла их обоих снаружи, села на крыльце, ружье положила на колени.

Сломав щеколду с легким треском – гладко выструганная деревяшка вместе с гвоздком пролетела с метр и мягко упала в траву, – во двор бесцеремонно ворвались два лишь однажды виденных Машей в Лошках бугая, Пургиновы братки.

– Где сука? – напустился тот, что постарше, бритый наголо, потрясая пистолетом. – Сука, я спрашиваю, где?

На крыльцо падала густая тень, и они не сразу разобрали, что на коленях Маша держит оружие. Понятно, что намерение они имели во что бы то ни стало собаку найти и пристрелить, а собака, по их сведениям, была именно здесь. Незабудка, закрытая в доме, на чужие, неприветливые голоса забухала лаем, нескладеха. Пыталась охранять.

Так как Маша молчала, оба решительно приближались к крыльцу. Маша спокойно подняла ружье, молча взвела курки. Темная, матовая сталь притягивала взгляд, гипнотизировала. Тут уж резко затормозили непрошеные гости, остановились на полпути от калитки.

– Ты что, с ума сошла? – Так можно было перевести на литературный русский их слова.

Маша упрямо молчала, но ружье взяла на изготовку, дерево приклада прочно уперлось в голое плечо.

Мужики в растерянности переглянулись, что делать дальше, так просто решить они не могли. Их отправили с простым делом – собаку догнать и порешить, а тут возникла прямо-таки неприятная неожиданность в виде полоумной девицы с ружьем. Чего она хочет, точно неясно – трудно себе представить, чтобы кто-то пошел против самого Пурги ради обыкновенной бездомной шавки. Шавка, кстати, заходилась лаем, бросаясь изнутри на дверь, дверь под ее тяжестью ходила ходуном.

Стоя на полпути от цели, они покрыли Машку матом, попытались объяснить, с кем она связалась, и чем именно ей это грозит, но Мария словно воды в рот набрала. Когда братишки сделали несколько решительных шагов, Маша выстрелила. Прикладом сильно ударило в плечо, так что дернулись руки, и ствол ушел вверх, но Маша из последних сил старалась не показывать, как ей больно. Звук выстрела, раздавшийся посередине безмятежного жаркого дня, посередине мирного двора обычного человеческого жилища, словно отрезвил всех участников сцены. Мария с ужасом осознала, что могла бы навести ружье чуть ниже, попасть, убить человека. Вот просто так взять и убить. Убить этого бритого накачанного придурка, у которого, может быть, дома семья, жена, дети… Мужики осознали, что простое с виду дело оборачивается непросто, поворачивается какой-то подлой своей стороной, таящей реальную угрозу.

– Да брось ты ее, – дернул за рукав бритого тот, что помоложе, – дура …, видишь, сдвинутая она. Пусть Пурга решает, …, наше дело доложить.

– … … … совсем, – отозвался напарник, не переставая коситься на ходящее ходуном ружье в Машиных руках. – Пошли отсюда.

Они покинули двор так же стремительно, как и появились.

Мария, расслабив руки, уронила двустволку так, что та уперлась концом стволов в землю, привалилась к балясине и начала медленно сползать вниз.

Дверь сотрясалась изнутри теперь уже под напором тела Степаныча, он, не переставая, повторял:

– Маша, Машенька, что с тобой, что ты молчишь, Маша, Машенька, почему ты молчишь…

Не получив никакого ответа, перепуганный Степаныч бросился в кухню, смел с подоконника аккуратно расставленные вазочки, дрожащими руками долго пытаясь открыть неудобный шпингалет, в один присест перемахнул через подоконник и коршуном подлетел к Маше. Маша была даже не в обмороке, в абсолютном ступоре она сидела, уперев взгляд в одну точку, на концы стволов, взрывшие землю, на ползущую по гладкому металлу яркую божью коровку.

– Зачем ты сюда, маленькая, это ж тебе не цветочек? – бесцветным голосом вопрошала Машка у насекомого.

Степаныч резко вырвал из Машиных рук ружье.

– Что наделала? – спросил зло, отрывисто. – Что делать теперь? Это всего лишь собака, как ты не понимаешь. Зачем только я, старый пень, к тебе пошел? Совсем мне мозги отшибло. Нет, кто мог подумать, что ты так! Ох, что делать теперь?

Степаныч, в отличие от Маши, прекрасно понимал ужас сложившейся ситуации. В Лошках слово Пургина – закон. Первый и единственный закон. Ни милиция, ни губернатор, ни президент даже, а Пургин. Идти против Пурги было даже много хуже, чем против ветра с… пардон, плевать. А чтобы на его людей да с ружьем, такого Степаныч даже и припомнить не мог. Хорошего теперь ждать не приходилось. Ох-ох-ох, а все он, мудила старый.

Степаныч, приведя Машу в чувство и успокоившись за ее здоровье, пошел в разведку – узнать, что творится в гостинице, Пургиновой вотчине, где останавливался тот всегда в собственных, хозяйских апартаментах. Пошел, оставив Машу на попечение неудачливой Незабудки. Или наоборот, поди разбери в такой ситуации.

Пургин не заставил себя долго ждать, пришел один, без охраны. По-хозяйски открыл калитку, зашел без спроса во двор, с нескрываемым интересом оглядел с ног до головы Машу.

– Это ты, что ли, тут с оружием шалишь?

Выпущенная на свободу Незабудка, собака определенно неглупая, даже не попыталась рычать, лишь напряглась, вышла на открытую прямую, загородила Машу. Маша так и не вставала с крыльца – ноги подкашивались до сих пор – сидела, отодвинув от себя ненавистное ружье, но в любой момент могла и снова за него схватиться.

– Чего молчишь-то, вояка?

Пургина Мария видела впервые, ее размеренная жизнь, сосредоточенная больше на домашних хлопотах, исключала всякое их пересечение. Да и Пургин в последнее время наведывался в Лошки нечасто.

Обыкновенный дядька, с абсолютно русским, крестьянским лицом, кряжистый и основательный, в старых джинсах, поблекшей от стирок гавайской рубахе навыпуск. На ногах шлепанцы на босу ногу – наружу торчат анемичные пальцы с кривыми пожелтевшими ногтями. Лет пятьдесят на вид. Ничуть не страшный, совершенно не похожий на хозяина жизни. Разве ж могут быть у хозяина жизни ноги с грибками!

Он протянул руку, небрежно потрепал Незабудку по уху, как-то так, что она почтительно отошла, уступила дорогу, и уселся рядом с Марией на теплые, нагретые солнцем доски.

– Жарко сегодня, – обращаясь в никуда, сообщил Пургин. – Так что молчишь-то?

Маша бесцветным голосом ответила:

– Да идите вы… Я из-за вас только что чуть человека не убила.

– Переживаешь, значит? – Его голос тоже не искрился красками. – Это понятно, первый раз всегда так бывает.

Маша бросила на него недоверчивый взгляд.

– Не-е, ты не подумай, я теперь мирный, – помолчав, добавил:—А раньше довелось. В Афгане, знаешь как бывало? Или ты, или тебя.

И не было в его голосе ни бравады, ни попытки запугать, поставить на место. Будто просто успокоить хотел. Спросил уже по-другому, как и самый первый вопрос задал, с интересом и скрытым смешком:

– Как звать? Мужа твоего я успел узнать, а с тобой пока не знаком. Ты что, такая же психованная?

– Маша. Будешь тут психованная…

– Так ты смотри, Маша, у меня с такими как ты разговор короткий. Ружье отберу, ремень сниму и выпорю, чтобы знала в другой раз что делаешь. А потом твой вернется и тебе еще навешает, за потерю оружия.

– Григорий Палыч, вы извините меня, – повинилась Маша, – только вы первый начали. Зачем вы так с Незабудкой?

– Ну, ты сравнила! – Псина, услышав свое имя, повернула голову, задела Пургина по ноге. – Не тряси тут блох своих на меня!

– Уйди, Незабудка, полежи в сторонке, – спокойно попросила Маша, словно человека, и собака послушно встала, перелегла в тень, под яблоню. Чудеса дрессировки!

– Слушается тебя?

– Вроде да.

– Это ты, я смотрю, ее вымыла?

– И причесала. – Маша понимала, что нужно заискивать, упрашивать, взывать к чувствам, но отчего-то не могла. – Я не хочу, чтобы ее застрелили.

– Да ну? – изумился Пургин. – Что, и ружье снова схватишь?

– Я надеюсь, что больше не понадобится ружье, – дипломатично ответила Мария.

– А чего ты тогда хочешь?

Маша задумалась. Понятно было, что вопрос этот не несет никакой смысловой нагрузки, что Машины желания не имеют в данном случае никакого значения, что относится вопрос… Да ни к чему конкретному он не относится.

Уже скоро три месяца, как она в этих чертовых Лошках. С ужасом сознает, что эта жизнь, от одного вида которой она впервые в жизни напилась до потери памяти в день приезда, больше не вызывает у нее неприятия. Движения ее доведены до автоматизма, все мысли в голове работают в одну сторону. Она на слух, по скрипу ворота может определить, сколько воды тащит в ведре Степаныч из ее колодца. Она с закрытыми глазами может начисто перемыть посуду в щербатом алюминиевом тазу с холодной водой. Она во сне видит, как мелькают спицы в переднем колесе ее велосипеда, переваливающегося по ухабам в Нозорово. Ей снятся кочки, усыпанные маленькими ажурными кустиками с мелкими пупочками зрелых черничин, а раньше, раньше ей снились Монмартр и Мойка, прогулочные катера на Фонтанке, Лувр. Ее манерная, щипаная короткая стрижка, тщательно выполненная самим Данечкой-красавчиком, превратилась в настоящее безобразие – полгода после тифа – и ее это мало волнует. Сапоги на высоченной шпильке пылятся на чердаке вместе с таким же никчемным барахлом. Она забыла даже слово «маникюр». Ее муж живет непонятно где, и это тоже больше не приводит ее в замешательство. У нее, в конце концов, печки нет, а по ночам становится холодно. И еще, только что она чуть было не убила человека.

– Я хочу работу, – честно и прямо ответила Маша на вопрос, которого ей, в общем-то, никто и не задавал.

От неожиданности Пургин даже поднял брови, только Маша этого не заметила. Он повернул к ней свое простецкое лицо, вернул брови на место и поинтересовался, как ни в чем не бывало:

– Что делать можешь?

– Все что нужно, – твердо ответила Маша. Она поняла вдруг, что если упустит этот шанс, то другого может не быть еще долго. А к тому времени, когда он случится, она может совершенно опуститься, превратиться в ничем не интересующуюся, бесполезную клуху с одной извилиной в голове, способной только и определять, что количество воды в скрипящем на вороте ведре.