Текст книги "Писатели & любовники"

Назавтра он сел в свой пикап и опустил стекло. Прижал плашмя ладонь к груди.

– Ты глубоко вот здесь, – вымолвил он и уехал.

Номер, который он мне оставил, давал на том конце провода одни гудки. Но не человека. И не автоответчик. Мне в “Красной риге” осталась неделя, и из деревянной телефонной будки я перед каждой трапезой пыталась звонить по тому номеру. В мой последний вечер села рядом с одной художницей. Она приехала за несколько дней до отъезда Люка, и он нас познакомил. Знал ее по Нью-Йорку. У нее были добрые глаза. Она передала мне картофельное пюре. И сказала:

– Ты же в курсе, что он все еще женат, да?

Он еще раз глубоко выдыхает в мой автоответчик.

– Мне надо с тобой повидаться, – говорит.

Жду на заправке “Саноко”. Опаздывает, я сижу на цементном бортике клумбы с аляповатыми бархатцами. Ноги у меня начинают дрожать.

Его пикап подкатывает ко мне, Люк выбирается наружу – худосочнее прежнего. Волосы отросли. На вид грязные. Мы обнимаемся. Я его не чувствую. У меня под кожей все бурлит, сердце бьется до того торопливо, что я, может, и не смогу остаться в сознании. Он закидывает мой чоппер к себе в кузов – без комментариев, не узнавая его.

Залезаем в кабину – на свои давнишние места.

– Трудно, да?

Киваю.

– Я просто очень медленно, – говорит он, выкатываясь на Мемориал-драйв.

Мы направляемся к трассе 2. Он хочет искупаться в Уолденском пруду.

– Лорейн сказала мне, что она тебе сказала. – Лорейн – та художница. – Только по документам, Кейси. Это не… У меня были другие девушки, а у нее… другие мужчины. В сущности…

– У тебя сейчас есть девушка?

– Нет. – Он слишком рано переключается на четвертую передачу, пикап содрогается, Люк понижает передачу. – Ну почти.

Всю дорогу до Конкорда я желаю выйти из машины, однако стоит нам припарковаться и вылезти на горячий асфальт, как мне хочется влезть обратно в машину. На парковке тарахтит фургон с мороженым, ватага детишек задирает головы к сдвижному окну. Детские тельца подпрыгивают, попы у плавок обвисли от воды и песка. Мы входим в тенистый сосновый бор, и я чуть не налетаю на Генри Торо³⁵. Бронзовый мужчина-малютка, размером с двенадцатилетнего мальчика. У него за спиной копия хижины Торо. Дверь открыта. Захожу внутрь.

Всего одна комнатка с армейской койкой справа, накрытой серым шерстяным одеялом, и конторкой слева, покрашенной в зеленый. У дальней стены кирпичный очаг и пузатая печка перед ним. Ощущаю я здесь только старание воспроизвести обстановку. От самого Торо – ничего.

Люк берет меня за руку и тянет сесть на койку рядом с собой. На одеяле мертвый паук, ножки словно вплелись в шерсть. Люку бы понравилось. Возможно, паук оказался бы в стихотворении рано или поздно. С удовольствием не показываю паука Люку.

– Мы, похоже, всякий раз оказываемся на койке в хижине в лесу. – Улыбается и смотрит на меня по-старому, и я понимаю, что если сейчас подамся к нему хоть самую малость, он меня поцелует и все дальнейшее будет уже не в моей власти.

Встаю и выхожу на желтые сосновые иглы.

Перебираемся через дорогу, вливаемся в поток людей, идущих по тропе. Под нами на маленьком пляже кишат тела. Вопят дети.

– Тут так людно, – говорю.

– Лучше, чем обычно. В прошлом месяце нужно было час ждать, чтобы въехать на парковку.

В прошлом месяце. Он был здесь в прошлом месяце. В том месяце, когда не звонил мне. Я такая тяжелая, что едва двигаюсь. Столько усилий нужно на то, чтобы просто следовать за ним в обход купального пляжа на тропу через лес вокруг пруда. Проволочная загородка вдоль той стороны дорожки, что ближе к пруду, стоят знаки, запрещающие публике сходить с тропы и разрушать хрупкую экосистему. Но публика все равно нарушает, все клочки песка, что виднеются за деревьями, заняты, и мы шагаем дальше. Находим незанятый пляжик, пробираемся между проволокой и вниз по крутому спуску. Расстилаем полотенца в нескольких футах друг от друга. Через пару минут он встает и пересаживается ко мне. Стряхивает песок с моей коленки, склоняет голову, прикусывает зубами мою коленную чашечку, будто это яблоко.

Не прикасаюсь ни к бледному тылу его шеи, ни к мальчишеским болтикам его загривка.

Мне ломит все тело от горла до промежности. Хочу, чтобы он скользнул пальцами ко мне в купальник и прогнал всю эту тяжесть и несчастье. Чувствую себя ведьмой из сказки, ждущей, когда ее вновь сделают юной и гибкой.

Встаю и захожу в воду. Она теплая и чистая. Я никогда не бывала на Уолденском пруду. Книгу читала в старших классах, когда жила менее чем в часе езды отсюда, но никогда не думала, что это место существует до сих пор. Падаю в воду, отплываю от берега на спине. Люк остается на моем полотенце, делается все меньше и меньше в этой своей белой футболке. От футболки пахнет. Я помню, что знала, как он пах, когда мы только познакомились. А затем перестала замечать.

– От тебя пахнет, – кричу я на берег.

– Что? – переспрашивает он, но я гребу дальше. Деревья под этим углом такие высокие, темные, с матерыми летними листьями. Небо безоблачно, а прямо надо мной его глубокая синяя эмаль истончается, и за нею мне видна чернота космоса.

Вылезаю, он смотрит на мое тело – как с него сбегает вода. Он по-прежнему на моем полотенце, и потому я сажусь на его.

– Ты купаться не собираешься?

– Иди сюда.

Знаю, какого развития событий ему хочется. Сижу где сижу. Пловчиха, женщина с сильными рябыми руками и в ярко-голубой купальной шапочке, прорезывает диагональ через пруд.

– Между мною и миром словно бы хрящ, – говорит он. – Пытаюсь продраться через него. Просто двигаюсь очень медленно. Это трудно. Крепкий хрящ.

Когда кожа у меня высыхает и натягивается, я говорю ему, что мне пора назад. Сегодня вечером я на подхвате.

Сидя у него в пикапе, разглаживаю юбку. Красивая, полынно-зеленая с мелкими кремовыми цветочками. Понимаю, что больше никогда ее не надену.

– Не смотри на меня так, – говорит.

– Я на тебя не смотрю.

– Я знаю.

Предлагает отвезти меня домой в Бруклайн, но я говорю, что заправка “Саноко” сгодится.

– Не закрывайся, – просит.

Пикап катится по Мемориал-драйв. Вижу мою тропинку вдоль реки, гусей у опоры моста Вестерн-ав.

Всю твою жизнь будут вот такие мужчины, думаю я. Очень похоже на мамин голос.

Подъезжает к бархатцам. Говорю ему, что выходить не надо, и он не выходит. Вижу, пока вытаскиваю велосипед из кузова, как Люк упирается лбом в руки на руле.

Подвожу велосипед к его окну и по привычке звоню в звонок. Это звук моего прихода к его хижине в конце дня. Хочется засунуть этот звук в мешок с камнями да утопить в реке. Люк улыбается и укладывает оба локтя на борт пикапа. Мое тело борется со мной. Если приближусь, он запустит пальцы мне в волосы. Стискиваю руль велосипеда и не двигаюсь с места.

– Езжай, – говорю.

Сижу на велосипеде, он сдает назад, переключает передачу и укатывается. Остаюсь при бархатцах рядом с заправкой “Саноко”, пока пикап не исчезает за поворотом, где река подается на запад.

У меня осталась всего одна подруга-писатель, которая все еще пишет. Все время нашего знакомства Мюриэл работает над романом в декорациях Второй мировой войны. Мы познакомились здесь, в Кембридже, шесть лет назад, стоя в туалетной очереди в “Плуге и звездах”, и тусовались вместе, пока обе не разъехались по магистратурам. Пути наши пересеклись разок в “Буханке”, но я бы не узнала, что она вернулась, если б не подслушала, как одна моя клиентка в “Ирисе” рассказывает о своей племяннице Мюриэл, которая пишет книгу про еврейский лагерь для интернированных в Осуиго, штат Нью-Йорк³⁶. Я доливала им воды и переспросила: Мюриэл Бекер? Так я добыла номер ее телефона у ее тети.

На следующий день после Уолдена Мюриэл ведет меня на книжный обед к какому-то своему знакомому писателю. Я приезжаю на велике к ее жилью на Портер-сквер, мы поднимаемся пешком на Эйвон-хилл. Дома делаются тем изысканней, чем выше мы взбираемся, – величественные викторианские особняки с парадными крыльцами и башенками.

– Я из своего романа цыпленка табака делаю, – говорит она.

Понятия не имею, что она имеет в виду. Со мной это часто.

– Моя бабушка так с курицей поступала, когда хотела побыстрее зажарить. По сути, вырезаешь хребет и придавливаешь все это на сковородке.

Ей выпал хороший писательский день. Сразу видно – по тому, как она размахивает руками. Мне не выпал. На неделю завязла в одной и той же сцене. У меня персонажи никак не спустятся по лестнице.

Уже рассказала ей по телефону о визите Люка, но приходится излагать по новой. Изображать на тротуаре, как он кусает меня за коленку. Произносить сумрачным голосом: “Просто двигаюсь очень медленно”. Орать на всю улицу слово “хрящ”. Но в груди у меня печет до сих пор.

– Обычно у меня лучше получается защититься от такого вот.

– От разбитого сердца?

– Ага. – В горле смыкается. – Обычно я убираюсь с дороги до того, как оно меня сносит.

– Тогда это не совсем разбитое сердце, а?

Дорога и особняки с обширными дворами делаются размытыми.

– Он меня разнес в клочки. Ума не приложу, где теперь болты и шурупы. Мне всегда казалось, что если вообще наступит время, когда мне не придется ничего скрывать и я просто смогу выложить сердце на стол… – Оставшееся я вынуждена пропищать: – Я так и сделала. В этот раз так и сделала. Но все равно оказалось недостаточно.

Она обнимает меня одной рукой и крепко прижимает к себе.

– Я знаю, каково тебе. И ты знаешь, что это правда. Но все же надо, чтоб хоть разок раздолбали вдребезги, – говорит она. – Из-под толстенной скорлупы как следует любить не получится.

Сворачивает в переулочек, заставленный машинами. Книжный обед – по левой стороне в глубине, в громадном доме: эркерные окна, три этажа, мансардная крыша. На подъездной аллее битком. Мы стоим на пороге, войти не можем. Остальные гости в основном старше лет на двадцать-тридцать, женщины в чулках и на каблуках, мужчины – в блейзерах. Пахнет, как на коктейльной вечеринке семидесятых – лосьоном после бритья и лучком для мартини.

Вечеринка – в честь писателя, ведущего семинар по художественной прозе у себя дома рядом с Площадью по средам вечером. Мюриэл уговаривает меня посещать, но мысль о том, чтобы показывать кому бы то ни было хоть что-то из моего романа, кажется мне сейчас слишком мучительной. Не могу оглядываться. Нужно двигаться дальше. Мюриэл упирает на то, что показывать свою работу не надо, что можно просто разведать, как там на семинаре, познакомиться с другими людьми, рядом с которыми твои жизненные решения не покажутся безумными. Писатель служил профессором в БУ, пока три года назад у него не умерла жена, и он оставил учительство, чтобы все время писать и быть дома с детьми. Но заскучал по преподаванию и завел этот семинар. Он не то чтобы учит, говорит Мюриэл. Люди у него читают свои работы вслух, но говорит он, когда они дочитают, редко. Все усвоили: когда ему нравится то, что слышит, руки он опускает к себе на колени. А если нет – скрещивает руки на груди. Если же ему ну очень нравится, он под конец чтения опускает руки и переплетает пальцы.

Этим летом Мюриэл сводила меня на два других литературных действа: на читки в чьей-то подвальной квартире, едва ли не такой же маленькой, как мой садовый сарай, – впотьмах люди читали из своих блокнотов дрожащими голосами, – а еще на презентацию поэтической брошюры под названием “Срать и трахать” в мини-маркете на Сентрал-сквер. Это мероприятие – другого уровня, определенно. Мы протискиваемся через вестибюль в гостиную, где затор пожиже. Это просторная комната с диванами в цветочек и приставными столиками, комоды с латунными ручками, здоровенные картины маслом, современные, абстрактные, краска скаталась в комочки, словно на старом свитере.

Мюриэл хватает меня за руку и тащит через арку в комнату поменьше, уставленную книгами. Тут какой-то мужик, один, озирает полки.

– Привет, – говорит Мюриэл, и я вижу, что она этого человека едва знает – из-за паузы, возникающей перед тем, как они обнимаются. Обычно Мюриэл своими объятиями увечит. – Свежайшая жертва нашего семинара.

– Сайлэс, – говорит он мне. Высокий, пригибается, будто бежит вприпрыжку, хотя стоит неподвижно.

– Кейси. – Протягиваю руку.

Перекладывает книгу в другую руку, пожимает мою. Глаза у него темно-карие, веки нависшие.

Мюриэл показывает на книгу:

– Ты себе заимел уже?

– Вроде как пришлось. Я одним из первых явился, он сидел в гостиной за столиком с громадной стопкой книг. – Показывает нам. – Он не понял, кто я. С прошлой недели. Я назвался, но он не разобрал. – Открывает на титульном листе.

“Жми, Элис”, – говорится над автографом.

Смеемся.

Какие-то две женщины машут нам из дальнего угла другой комнаты, пытаются протолкаться к нам. Мюриэл замечает их и врезается в толпу, чтобы добраться до них на полпути.

Беру книгу из рук Сайлэса. В икрах у меня щекотно, как это бывает, если я в книжном или канцелярском магазине. Красивая обложка, абстрактная, темно-синяя с просверками света оттенка слоновой кости. Бумага грубая, старомодная – как тяжелая бумага для пишмашинки. “Гром-шоссе” называется. Автор – Оскар Колтон. Я ничего его не читала. У Пако была какая-то его книга, по-моему, а писатели, которые нравились Пако, не очень-то нравились мне, – мужчины, писавшие нежными поэтичными фразами в попытке скрыть самолюбование и женоненавистничество своих сюжетов.

Держу книгу и воображаю, что это я ее написала, воображаю, что держу в руках свою книгу.

– Думаете, он знает, что это название уже использовали? – спрашиваю я, надеясь, что Сайлэс не заметил моего голода.

– Может, стоит ему сказать.

– Положи это на музыку, дядя. – Изображаю, будто кричу это в гостиную. – Получится хит³⁷.

Читаем цитату на передней сторонке обложки: “Колтон всегда выдавал нам правду и красоту целыми лопатами, а тут предлагает проблески возвышенного”.

– Мне б немножко проблесков возвышенного не помешали, – говорит Сайлэс.

Перевертываю книгу, чтобы поглядеть, каков он с виду, этот Оскар Колтон. Сайлэс разглядывает фотографию вместе со мной. Снято сбоку, на переднем плане – плечо, локоть на колене, бицепс напряжен. Смотрит в объектив угрожающе. Контраст белого и черного такой чрезмерный, что лицо словно бы вырезано подобно каменному лицу у Энсела Адамса³⁸, а лобовое освещение превратило зрачки в булавочные точки.

– Зачем мужчины рвутся выглядеть вот так на своих авторских фотографиях?

– Глубина моих мыслей ранит меня, – отвечает Сайлэс скрипучим голосом.

– Именно. Или… – подражаю я ему, – мне придется убить вас, если вы это не прочтете.

Смеется.

– Тогда как женщинам… – снимаю с полки книгу авторши, которую обожаю, – приходится угождать. – Снимок вторит моему утверждению безупречно. Широкая виноватая улыбка на лице у авторши. Машу книгой перед носом у Сайлэса. – Прошу вас, любите меня. Пусть и романистка-лауреатка, на самом деле я милая безобидная личность.

Вытаскиваем еще сколько-то книг из шкафа, и все они подтверждают мою гендерную теорию.

– А вы б как позировали? – спрашивает Сайлэс.

Скалюсь и показываю ему два средних пальца.

Смеется опять. У него сколотый передний зуб – гладко срезано по диагонали с уголка.

Мюриэл ведет к нам своих подруг.

– Вы в прошлую среду читали в группе? – спрашиваю я.

– Читал.

– И что у него было с руками?

– Наверное, все плохо. Сложил их за спиной.

– А что это значит?

– Никто не смог мне объяснить. Раньше такого не видели. – Он вновь засвечивает свой зуб. Кажется, вердикт Оскара его не очень заботит. – А вы над чем работаете?

– Я официантка.

Щурится.

– Что пишете?

– Роман.

– Внушительно.

– Вожусь с ним шесть лет, и все еще ни полного черновика, ни названия. Так что, наверное, не слишком-то внушительно. Вы на следующей неделе придете?

– Не знаю. Возможно, это для меня слишком религиозно все. Слишком много вербального коленопреклонения.

– Правда? – Мюриэл все это представила мне по-другому.

Сайлэс медлит.

– Это на самом деле не свободный и открытый обмен соображениями. Люди просто конспектируют все, что бы он ни сказал. – Склоняется и изображает, как пишет в крошечном блокноте. – Да еще вот эта мелочь: он однажды сказал, что за каждой строкой диалога должно стоять хотя бы два тайных мотива, и я спросил, а что, если персонаж просто хочет узнать, который час. Все ахнули. И тишина. Хотелось бы побольше обсуждения. Или, может, мне не нравится избыток правил.

Мюриэл с подругами нависают над ним сзади. Сайлэс слегка смещается, поворачивается к ним спиной. По-моему, не сознательно.

– Вы сами не ходили туда?

– Нет, я работаю по вечерам.

Он смотрит на меня так, будто это не вся правда, и начинает было говорить что-то, но тут влезает Мюриэл.

– Глядите, вот всамделишные люди из всамделишного мира, – говорит она.

Представляет нас друг другу. Одна дама – инфекционистка, специализируется на исследованиях СПИДа, вторая возглавляет некоммерческую структуру в Джамейка-Плейн³⁹. Обе накрашены, при браслетах и в платьях не из “Ти-Джей Макс” во “Фреш Понде”⁴⁰. Сюда к нам они перебрались ради Сайлэса и осыпают его вопросами. Выплываю из разговора – и прочь из комнаты.

Денег на экземпляр “Гром-шоссе” у меня нет, но иду вдоль очереди из коридора в гостиную, а оттуда в обеденный зал. Сворачиваю в кухню и гляжу на автора через окошко в створках дверей. Автор – спиной ко мне, через столик, прижимает к груди книгу, которую он только что подписал, над ним нависает миниатюрная сутулая женщина. Она все еще говорит что-то, а он уже тянется к экземпляру следующей читательницы. Мне видна только его спина, из-под воротника выглядывает кромка синего галстука, под белой сорочкой выпирает лопатка, он выводит автограф. Точеное ли и раздраженное ли у него лицо, как на той фотографии, я сказать не могу.

Все поверхности в кухне уставлены противнями и подносами с закусками. Каждые несколько минут появляется официантка – за добавкой. Странно не быть среди тех, кто в фартуке и с пучком на голове.

– Инжир в прошутто? – спрашивает она, все лицо в перекрывающихся веснушках.

– Ой, спасибо вам большое, – говорю я, пытаясь выразить нашу с ней связь. Беру с подноса инжир, а из другой ее руки салфетку. Меня тоже раздражает, когда люди в таких случаях не берут салфетку. – Спасибо, на вид – объеденье. – Но она уже подалась к группе в кухонном уголке.

Когда я возвращаюсь в библиотеку, Сайлэса там уже нет, женщин из всамделишного мира – тоже, а Мюриэл спорит о Кормаке Маккарти⁴¹ с тремя усатыми дядьками.

Асфальт на закате багров. Бредем посреди проезжей части с холма вниз. Солнце село, но его жар все еще висит в воздухе. От голосов на тусовке у меня до сих пор звенит в ушах. Обсуждаем книгу под названием “Смута”, которую я прочла и передала ей. И уж так она ей понравилась, что мы перебираем сцены, которые особенно запали нам в душу. Это особое удовольствие, особая близость – любить книгу вместе с кем-то еще. Краткая биография на задней сторонке обложки гласит, что автор книги, Дж. Г. Фаррелл⁴², погиб на рыбалке – его смыло в море шальной волной.

– Как думаешь, это не ирландский ли эвфемизм для самоубийства? – говорю я.

– Может быть. Выходишь такой за хлебушком. И если его там не оказывается, тебя смывает шальной волной.

Обожаем ирландскую литературу, обе. У нас уговор: поедем вместе в Дублин, когда будут деньги.

Рассказываю ей, что, по словам Сайлэса, вечера по средам отдают культом.

Она осмысляет.

– Ну, многие там хотят быть Оскаром, а кое-кто хочет с ним переспать. Может, вот что смахивает на культ.

– А ты где в этом спектре?

– Быть Оскаром. Однозначно.

– Люди спят с ним?

– Нет. Он написал этот очерк для “Гранты”⁴³ прошлой зимой – о своей покойной жене и о том, как он и думать не может о других женщинах, и некоторым от этого стало жарко и неугомонно.

Обнимаемся на прощанье рядом с ее многоквартирником, болтаем еще полчаса и обнимаемся еще раз.

Улицы по дороге домой тихи, река лежит плоская и глянцевитая. Небо темнейшего синего цвета – становится таким прямо перед тем, как сделаться черным. На полпути через мост БУ осознаю, что дописываю ту сцену в голове. Они разговаривают, я их слышу, и они в конце концов спускаются по лестнице.

Прошлой осенью парень Мюриэл сказал ей, что ему необходимо одиночество в комнате с книгами. Они прожили вместе почти три года. Он сказал, что если останутся вместе, они просто поженятся и начнут размножаться, а ему нужно писать. Так и мне нужно, сказала ему Мюриэл. Ей нахер не сдался ни брак, ни дети. Но он ничего не знает, сказал он, пусть у него и две магистерские степени. Ему необходимо одиночество в комнате с книгами. Уехал жить на третий этаж в доме своего брата в Мэне. Десять месяцев назад. С тех пор они с Мюриэл не общаются.

Через неделю после книжной тусовки Мюриэл отправляется на бат-мицву к своей племяннице и там знакомится с парнем.

– Он мне понравился, – говорит она. – Христиан.

– Христиан?

– Мой отец сказал: “Будьте уверены, уж Мюриэл-то найдет мужчину по имени Христиан на бат-мицве”.

Голова у нее немножко вскружена.

Назавтра ей звонит Дэвид, ее старый дружочек. Говорят, у женщин интуиция, но мужчины чуют соперника через границу между штатами.

– Хочет со мной увидеться, – говорит она. – Прогуляться.

– Он все еще один в комнате с книгами?

– Не знаю. – Наполовину смеется, наполовину плачет. – Христиан такой славный парень. Мы в четверг вечером собирались куда-нибудь пойти вместе. Ох, черт бы драл, чуть не забыла. Тот парень Сайлэс попросил у меня твой номер.

Звонит мне на следующее утро. Не помню, как он выглядит. Ну или не могу увязать то, что помню, с его голосом. Голос низкий и хриплый, словно неисправный двигатель. Стариковский голос. Не уверена, что это он.

Спрашивает, не хочу ли я в пятницу вечером сходить в Музей изящных искусств.

– Они открыты допоздна. А потом можем пожевать где-нибудь.

Пожевать. Так выразилась бы моя мама.

– Конечно. – Мне хочется смеяться. Не вполне понимаю почему, но не хочу, чтобы он это услышал.

– Вы смеетесь.

– Нет, не смеюсь. – Смеюсь. – Простите. Это мой пес. Он так вот ушами делает.

– Как его зовут?

Не знаю, как зовут пса Адама, и его у меня в сарае сейчас нету. Я правда не знаю кличку этой собаки?

– Адамова псина.

– Вашу собаку зовут Адамова Псина?

– Это не совсем моя собака. Она Адама. Адам – хозяин моего жилья. Присматриваю за его собакой. Не знаю, как на самом деле ее зовут.

Тишина.

Не надо мне снимать трубку по утрам.

– В смысле, наверняка я знала. Наверняка он мне говорил. Но забыла. Приходится выгуливать каждое утро аккурат когда у меня писательское время, и мне так из-за этого обидно, что я не хочу знать его кличку и выгуливаю только потому, что это дает мне пятьдесят долларов скидки по аренде.

– И смеетесь вы тоже не из-за него.

– Нет, я не знаю, чего смеюсь, на самом-то деле.

Тишина.

– У меня сейчас просто не получается соединить ваш голос с вашим телом. – Морщусь при слове “тело”. Зачем я заговорила про его тело? – И слово “пожевать” напоминает мне о маме. – Не говори ему, что у тебя мать умерла. Он позвонил, чтобы пригласить тебя на свидание. Не упоминай покойную мать.

– Хм. – Судя по звуку, он вроде бы сменил позу – прилег, может, сплющил головой подушку. – Вы с ней ладите?

– Да. Целиком и полностью. Очень душевная. – Но прикидываться, что она где-то тут, где ее нет, как вышло с собакой, я не хочу. – Но она умерла, к вашему сведению. – К вашему сведению?

– Ох, блин. Мне очень жаль. Когда?

– Недавно.

Вытягивает из меня всю историю, все подробности, известные мне о ее поездке в Чили. Признаваться вот так все еще жжет. Он слушает. Сопит в трубку. Похоже, он сам только потерял кого-то близкого. Это чувствуется в людях – отверстость, а может, это отверстие, в которое сам говоришь. С другими людьми, с теми, кто ничего подобного не пережил, ощущаешь глухую стену. Слова от нее рикошетят.

Спрашиваю, и он отвечает, что у него сестра погибла восемь лет назад.

– Обычно говорю, что это несчастный случай в походе, – объясняет. – Что она упала. Но ее убило молнией. Люди иногда очень залипают на такое. На символизм. Или на физические подробности. Либо так, либо так. А меня это достает.

– Где вы были, когда все выяснилось? – Не знаю почему, но мне нужно вообразить его в тот миг. В тот чудовищный миг. Я узнала по телефону в пять утра на крошечной кухне в Испании.

– Дома у родителей. Собирался в ту же поездку, но подцепил мононуклеоз. В тот день впервые за всю болезнь почувствовал себя нормально. Отправился в универмаг купить кроссовки, а когда вернулся, отец предложил мне сесть. Я сказал, что садиться не хочу. Услышал это у него в голосе. Уже понял. Долго злился на него за то, что сесть предложил. Такое выдирает из жизни, и после этого еще долго ощущаешь, что висишь над всем, смотришь, как люди носятся туда-сюда, и все это бессмысленно, а ты такой держишь эту коробку с кроссовками… – Доносится голос – женщина. – Ох, блин, Кейси, мне пора. У меня урок начался двенадцать минут назад.

– Ты учишься?

– Я учитель. Летняя школа. Боже, прости, пожалуйста, что приходится сейчас класть трубку, но это деканша моего факультета. Можно я тебе сегодня позвоню?

– Я работаю. Увидимся в музее в пятницу. – Не хочу слишком долго висеть на телефоне, а потом чтобы очно вышло неловко – как в том рассказе “Сочинители писем” о мужчине и женщине, влюбляющихся друг в друга за десять лет переписки, а затем они встречаются и телесно не могут угнаться за своими же словами⁴⁴.

Вешаем трубки. Моя комната опять обретает резкость – стол, блокнот. Все еще утро. Пока мы висели на телефоне, я ни на миг не обеспокоилась, что это испортит мне писательское время.

Мюриэл приходит ко мне в садовый сарай после прогулки с Дэвидом. Завариваю чай, садимся на мой матрас.

– Я думала, он переменился, что у него безуминка в глазу появится, как у Джека Николсона. Все это время боялась, что он окажется другим. Но он точно такой же. – Голос у нее надламывается. – Он точно такой же. И я не смогла к нему прикоснуться. Он стал для меня непритягательным. Мы пошли, и он обнял меня, и я подумала, что сейчас оно пройдет, это чувство, потому что все было в точности так, как я надеялась. Он хочет все как раньше. Он совершил чудовищную ошибку, говорит. А я все думала и думала, когда ж я вернусь к себе в машину. Попыталась скрыть от него, но он увидел и сказал, что я холодная, сказал, что у меня глаза, как у змеи. А следом вроде как сломался и сказал, что у нас с ним было что-то такое безупречное и он знал это с самого начала и ушел только потому, что понимал: это никогда не закончится. И запаниковал. Страшно ему стало за всю свою оставшуюся жизнь. Но потерять меня, сказал он, оказалось еще страшнее.

– Где вы были?

– У Фреш-Понда⁴⁵. Ходили и ходили вокруг. Час, другой, третий. Он такую драму развел, скакал вокруг меня, руками размахивал. Даже какого-то бегуна задел. Я все спрашивала, почему он не говорил мне этого раньше, а он отвечал, что не знает. Плакал. Никогда не видела, чтоб он плакал, – настоящими слезами. Ужасно. Но я такое изобразить не смогла. Даже не смогла сказать, чтоґ думаю обо всем этом. Все кончено. Совершенно ясно. И когда он попытался меня поцеловать, я его оттолкнула. У меня руки просто взяли и отпихнули его, я даже не успела понять, чтоґ делаю. Такое оно было физическое – отвращение это. Ощущалось биологически. Будто я знала, что никогда бы не стала детей заводить с этим мужчиной. Так ужасно и странно. Мне ясно было, чтоґ я в нем любила, я это видела, – но больше его не люблю.

Срывается. Складывается пополам у меня на футоне, обнимаю ее, глажу по спине и говорю, что все наладится, – как она говорила мне все лето. Завариваю еще чаю, жарю тост с корицей, мы опять устраиваемся на матрасе, опершись спинами о стену, едим, прихлебываем чай и смотрим в окно на подъездную аллею, где Адам, кажется, ссорится с горничной Оли.

– Написал Дэвид свою книгу? – спрашиваю я.

– Даже не начал. – Дует на свой чай. – А я с тех пор, как он ушел, написала двести шестьдесят страниц.

В обед Фабиана сажает мне в уголок двух врачей. Оба оставили у себя на карманах рубашек крупные ламинированные бейджи. Оба – терапевты в Масс. – Бол.⁴⁶. Пока я наливаю им воду, они беседуют о лапароскопической биопсии печени, а когда приношу сэндвичи, они уже перешли к кишечным лямблиям.

Если б они всю трапезу не болтали о медицине, я б ничего не сказала. Собраться с духом мне удается, лишь когда подаю им их эспрессо.

– Можно задать вам короткий вопрос?

Тот, что слева, принимается возиться с пакетиком сахара. Он меня раскусил. А старший кивает.

– Конечно, пожалуйста.

– Прошлой зимой моя мама отправилась в Чили. Прилетела из Финикса в Л.-А., а оттуда в Сантьяго. У нее от простуды еще оставался кашель, но без жара. Если не считать этого, она была полностью здорова. Пятьдесят восемь лет. Никакой медицинской предыстории. – Из меня это все вылетает безупречно, как выученное наизусть. – Они проводят пять дней в столице, а затем летят на архипелаг Чилоэ, где посещают несколько островов, и на острове Каукахуэ она просыпается простуженная и с одышкой. Друзья привозят ее в местную клинику, там маме дают кислород и вызывают по рации санитарный самолет, но не успевает тот прилететь, как мама умирает.

Оба врача словно бы застывают. Тот, что помоложе, все еще держит в руках пакетик с сахаром.

– Что, по вашему мнению, произошло? В свидетельстве о смерти сказано, что остановка сердца, но не инфаркт. Почему у нее сердце встало? Это легочная эмболия? От долгого перелета? Так считает парень моего брата Фил. Но он офтальмолог.

Врачи переглядываются – не чтоб посоветоваться, а встревоженно. Как нам из этого выпутаться?

– Вскрытия не было? – спрашивает тот, что помоложе, наконец высыпая сахар в чашечку.

– Нет.

– Мне очень жаль, – говорит тот, что постарше. – Ужасное, должно быть, потрясение.

– Без ее анамнеза и полного отчета… – говорит второй и поворачивает руки ладонями вверх.

– Скорее всего, эмболия.

– Можно нам счет, будьте любезны?

Заглатывают свои эспрессо, пока я печатаю чек, оставляют две двадцатки и улепетывают из зала.

Мамина подруга Дженет была с ней в клинике на острове. Мама не сопротивлялась, рассказала мне Дженет. Ей не было больно. Она дремала. Вроде как просыпалась и засыпала. А затем села, сказала, что ей надо позвонить, после чего опять легла и умерла. Очень мирно, сказала Дженет. Стоял такой погожий денек.

Разговаривая по телефону с Дженет, я пыталась вытащить что-нибудь подробнее “погожего денька” и “мирно”. Мне нужно было все: точные слова моей матери, запах в клинике и цвет стен. Пинали ли под окнами дети мяч? Кому она собиралась звонить, проснувшись? Был ли хоть какой-то звук, когда ее сердце остановилось? Почему оно остановилось? Я хотела, чтобы мне это объяснила мама. Она обожала истории. Обожала загадки. Любое мелкое происшествие ей удавалось сделать интригующим. По ее версии, у врача был бы блудливый глаз и три курицы на заднем дворе, названные в честь толстовских персонажей. У Дженет была бы крапивница во всю шею. Я хотела, чтобы мама – и никто другой – изложила мне историю своей смерти.