Текст книги "Грешный ангел"

Линда Лаел Миллер
Грешный ангел

Посвящается Ирэн Гудман – доверенному лицу и другу – с благодарностью за помощь при написании романа.

ПРОЛОГ

Нортридж, территория Вашингтона.

Апрель 1886

Спотыкаясь, девочка бежала мимо лачуг из толя, пряди темных растрепанных волос падали на ее заплаканное, лицо, от рыданий у нее стиснуло горло. Одна лачуга стояла поодаль, от других, ближе к зеленоватой бурлящей реке. Добежав до этой лачуги, девочка запнулась о стесанный ногами порожек из рамы, служивший крыльцом, и влетела в крохотную, тускло освещенную комнату.

– Бабушка! – воскликнула она, всхлипывая от боли и обиды.

Эта единственная здесь комната, не превышавшая двенадцати футов, была без окна, так что сюда не проникали лучи весеннего солнца. Бабушка стояла возле кухонной плиты, втиснутой между узкой кроватью и еще более узкой кушеткой, на шею, выбившись из—под зачесанных волос, упала седая прядь.

Гудок сталеплавильного завода на вершине холма, перекрыв другие звуки, возвестил полдень – Бонни Фитцпатрик следовало бы прийти из школы лишь через три часа.

Бабушка была доброй, но терпеть не могла непослушания, и сейчас поджала губы.

– Детка! Почему ты сбежала с уроков, да еще неслась так, словно сам дьявол гнался за тобой?

Старуха, замолчав, быстро и истово перекрестилась.

Бонни, смутившись, опустила глаза. Двойняшки Макерсон рады—радешеньки, доведя Бонни до того, что ей пришлось убежать. Теперь ее наверняка ждут неприятности: не только с учителем, но и с бабушкой, а возможно и с отцом, когда он вернется с работы. Ко всему прочему ей придется вернуться в школу и встретиться с этими избалованными задаваками, дочками заводского управляющего, издевавшимися над ней.

– Ну? – голос бабушки звучал не слишком сердито, но и не ласково.

Поморщившись, она оставила деревянную ложку в кастрюле, села на шаткую кровать, где они с Бонни спали, и похлопала огрубевшей от работы рукой по одеялу.

Бонни покорно присела рядом с бабушкой, чувствуя раскаяние и гнев.

– Двойняшки Макерсон обозвали меня глупой гусыней, – жалобно проговорила она. – Сказали, что я – пустое место и потому всегда буду жить в Лоскутном городке.

Бонни боялась наказания: такие разговоры в семье не поощряли, но вдруг она почувствовала на плечах бабушкину руку, тонкую и сильную.

– Помни, что ты дочь Ирландии, Бонни! Этим можно гордиться! Не так ли? – сказала бабушка.

Бонни уже испытала столько несправедливостей, что ее вера в справедливость этих слов если и не рухнула окончательно, то основательно пошатнулась. Какой толк быть дочерью Ирландии, если твое платье такое старое, что на нем не различишь уже ни рисунка, ни цвета? Что толку в этом, если туфли так жмут, что хромаешь, как калека?

– Бонни Фитцпатрик, отвечай честно и прямо, – потребовала бабушка.

– Может, Макерсоны правы, – со вздохом отозвалась Бонни.

В комнате воцарилась напряженная тишина, и Бонни напряглась, ожидая звонкой оплеухи, когда бабушка повернула ее лицом к себе и подняла руку.

Но рука бабушки внезапно опустилась на передник, а ее светло—голубые глаза сверкнули озорным огоньком, не свойственным почти никому из членов гордой семьи Фитцпатрик.

– Кажется, овечка, я никогда не говорила тебе о твоем рождении, – сказала она, и ее ирландский акцент, почти исчезнувший благодаря времени и собственным усилиям, появился вновь.

Фиалковые затуманенные слезами глаза Бонни расширились, густые длинные ресницы поднялись, и она откинула с лица прядь каштановых волос.

– Разве в этот день произошло что—то особенное? – прошептала она, надеясь, что так оно и было.

Бабушка важно кивнула и, понизив голос, начала рассказывать:

– Действительно, сам Господь был при твоем рождении, Бонни. ОН взял тебя в свои всесильные руки. Ты была маленьким невинным агнцем. ОН улыбнулся и показал тебя ОТЦУ своему, и ЕГО прекрасное лицо засветилось от радости. Вот так это и было. – Бабушка замолчала, снова перекрестилась, закрыла глаза и, беззвучно шевеля губами, стала читать молитву.

«Смотри сюда, ОТЕЦ, – сказал ОН. – Разве она не самый прекрасный ребенок?»

Бонни едва дышала.

– Рассказывай дальше, пожалуйста, – попросила она.

Сердце у нее учащенно забилось, когда она представила себе эту величественную картину.

– Это правда, – повторила бабушка, еще раз перекрестившись, и пошла к плите, где кипела похлебка, запах которой несколько заглушил другие запахи Лоскутного городка. Через некоторое время она добавила, искоса взглянув на внучку: – Ты сейчас пойдешь обратно в школу, Бонни Фитцпатрик, и не будешь больше огорчать Господа. ОН думает о тебе и обратит тебя на путь истинный.

Крепкие маленькие ножки Бонни чуть—чуть дрожали, когда она встала. Бонни пригладила спутанные волосы, выпрямилась и посмотрела в полутьме на бабушку.

– Это одна из твоих сказок, бабушка?

– Я видела ЕГО здесь своими глазами, – твердо сказала бабушка. – Теперь уходи и не воображай, что сможешь болтаться без дела, ни я, ни Бог больше не потерпим ничего подобного.

Предвкушая грядущее блаженство, Бонни покорно пошла по привычной дороге мимо лачуг, отхожих мест и помоек. Соседи с любопытством смотрели ей вслед.

С этого дня жизнь Бонни Фитцпатрик изменилась. Ее душу согрела глубокая радость, которую ничто не могло омрачить. Унижение от того, что она живет в Лоскутном городке и носит безобразные ситцевые платья, проходило, как только Бонни вспоминала о том, как Сам Господь показывал ее ОТЦУ Своему. Бонни уже не обижалась на двойняшек Макерсон, как ни старались они ее задеть, поэтому они оставили ее в покое. По—прежнему приставал к ней только Форбс Даррент, мальчишка, который жил через две лачуги от Фитцпатриков. Он потешался над историей Бонни и прозвал ее Ангелом. Так стали называть ее и другие – сначала из—за легенды о ее рождении, а потом потому, что Бонни стала красавицей, каких никто не видывал в Нортридже, не говоря уж о Лоскутном городке. Ее кротость не трогала Форбса, и он терзал ее безжалостно, пока новоявленный Голиаф не встал на ее защиту.

Когда Бонни исполнилось семнадцать, ее заметил Элай Мак Катчен, наследник владельца сталеплавильного завода в Нортридже – главы империи, простиравшейся от одного побережья до другого. Высокий, широкоплечий, волевой Элай с золотисто—русыми волосами и янтарными глазами, унаследованными от деда, показался Бонни почти совершенством. Это заблуждение впоследствии дорого ей обошлось.

Все молодые дамы в городе пришли в ярость оттого, что Элай Мак Катчен, которого ждало блестящее будущее, так увлекся Бонни.

– Выскочка, зазнавшаяся замарашка, вот кто она такая, – злословили они за чашкой чая, обмахиваясь изящными веерами. – Как это Джошуа, дед Элая, такой уважаемый человек, мог допустить столь нелепую связь?

Мужчины, напротив завидовали Элаю.

– Удачливый прохвост, – судачили они за пивом и покером.

Джошуа, покоренный красотой и душевными качествами Бонни, от всего сердца одобрил помолвку, обманув тем самым надежды обывателей. Его не смущало скромное приданое Бонни: он тоже когда—то был бедняком. Что из того? Он любил внука и видел, что Бонни Фитцпатрик даст ему счастье.

Радуясь любой удаче Элая, как своей собственной, Джошуа в ознаменование помолвки внука построил двухэтажный магазин и подарил его Джеку Фитцпатрику.

Фитцпатрик, одну половину жизни голодавший, а в другую наделавший долгов, не мог поверить, что замужество единственной дочери принесет ему такое богатство, и ликовал от радости. После церемонии, проходившей в благоуханном саду Мак Катченов, Джек малость перебрал и расчувствовался. Он плакал и сетовал на то, что ни его мать, ни жена Маргарет Энн не дожили до такого дня. Пережив тяжкую боль утраты после смерти жены, он редко вспоминал о ней, но неожиданный поворот судьбы разбередил его рану. Как печально, что эта святая женщина не видит, что ее дочь выходит замуж за такого прекрасного парня как Элай Мак Катчен. Теперь весь мир у ее ног. А сам Джек – хозяин магазина, заваленного товарами, и на вывеске красуется его имя. Разве на это не стоит посмотреть! От такой радости прослезится каждый добрый человек, а уж заплакав, конечно, плеснет немного в стакан, не так ли?

Когда наступила ночь, свадьба закончилась, и новобрачные ушли в свою спальню, только один человек в Нортридже был более пьян, чем Джек Фитцпатрик. Молодой Форбс Даррент напился, впервые почувствовав, что значит разбитое сердце.

Элай бережно уложил ее на кровать, затем разделся и встал на колени. Его сильные руки медленно скользили по обнаженным бедрам Бонни, поглаживая и лаская их. Он ласкал ее груди, стройную талию и атласный живот с таким восхищенным изумлением, словно видел все это впервые, а не занимался с ней любовью тысячу раз в самых неожиданных, порой совсем неподходящих местах.

– О, Бонни, – вырвалось у него, когда он раздвинул ее колени и взял за талию, – как ты нужна мне… как я хочу тебя….

Бонни знала, что скоро испытает наслаждение, но как она перенесет его после столь долгого ожидания? Она прошептала слова, которые, наверное, уже не сорвутся с ее губ:

– Я твоя, Элай. Возьми меня…

Часть первая
Опозоренный ангел

Глава 1

«…блистательная маленькая война…»

Спокейн, окруженный пшеничными полями, остался далеко позади. Паровоз с шумом тащил вагоны вдоль берега бурной реки Колумбии, поднимаясь все выше, к восточной части штата Вашингтон.

Усталая от дороги, перепачканная паровозной сажей, Бонни Мак Катчен впала в отчаяние. Ее темные волосы спутались и промокли от пота, от одежды несло табаком и паровозной гарью. Дорожный костюм из голубого сукна и накидка, отороченная черным бисером, измялись, а шляпа запылилась. Сквозь грязное окно вагона Бонни видела, как быстро несутся воды реки. Беря начало высоко в горах Канады, Колумбия пересекает территорию Вашингтона и на протяжении трехсот миль образует естественную границу между этим штатом и Орегоном.

До того, как здесь проложили железную дорогу, опасную реку с ее порогами, перекатами и водоворотами отважно бороздили пароходы, но теперь, в 1898 году, эти большие суда отошли в прошлое. Мощная река, не укрощенная человеком, с ревом несла в океан огромные массы воды.

Бонни вздохнула. Мистер Теодор Рузвельт, частый гость за их столом в Нью-Йорке, всегда утверждал, что нация должна уделять больше внимания защите рек и сохранять девственные земли. Такие ресурсы, настаивал Рузвельт, пока еще богатые и многочисленные, нельзя считать неисчерпаемыми. Бонни не возражала ему, однако сейчас, когда поезд безжалостно увозил ее оттого, что было для нее дороже всего в жизни, воспоминания о Рузвельте вызвали у нее раздражение.

Если бы не его радикальные взгляды на события в Испании, ей, возможно, не пришлось бы покинуть Нью-Йорк, а Элаю – отправиться воевать на Кубу.

Газеты писали, что там, на покрытых джунглями островах, где тучами летают москиты, испанцы творят неслыханные злодеяния над «простодушными» туземцами. Бонни попыталась успокоиться. Пока она не возьмет себя в руки, ей не следует думать ни о Кубе, ни о том, где теперь Элай.

Чтобы отвлечься. Бонни стала украдкой разглядывать пассажиров. По другую сторону прохода сидел мужчина, уткнувшись в помятую и, видимо, старую газету «Нью-Йорк Джорнел», издаваемую мистером Херстом. Семья из четырех человек, расположившаяся напротив, решила размяться, поднявшись, они направились к узкому проходу.

Бонни наблюдала за этими странными людьми.

Мужчина и мальчик, оба огненно—рыжие, были одеты в дешевые костюмы. Рисунок и расцветка накинутых на них пледов резали глаз и вызывали недоумение. Женщина с золотистыми, тщательно завитыми волосами была в потрепанном платье из розовой тафты.

Девочка, на вид лет двенадцати, разительно отличалась от других членов этой необычной семьи. Очень хорошенькая, с блестящими каштановыми волосами, падающими на спину, зелеными глазами и свежей кожей. Она была в простеньком коричневом платье, немного помятом, но чистом и опрятном. Когда семья вернулась и уселась на свои места, покрытые сажей, Бонни поймала ее взгляд: в нем сквозило такое одиночество, не свойственное этому возрасту, что Бонни стало не по себе.

Помрачнев, Бонни отвела глаза.

– Это актеры, – вдруг негромко и снисходительно произнес мужской голос.

Бонни увидела, что читавший газету мужчина поднялся и направляется к ней: высокий, хорошо сложенный, голубоглазый, с каштановыми волосами и такими же усами. На нем были дорогой серый костюм и шелковая сорочка. Золотая цепочка от часов, подрагивающая при ходьбе, придавала ему уверенный и респектабельный вид. Даже не попросив разрешения, он сел рядом с Бонни и сложил газету. От него приятно пахло кастильским мылом и мятой.

– Актеры? – тихо переспросила Бонни. Она всегда восхищалась актерами и любила театр, но горько пожалела об этом в тот день, когда в ее жизни произошла трагедия.

Незнакомец кивнул, и озорная искорка сверкнула в его глазах:

– Думаю, их пригласил в Нортридж театр «Помпеи». Обычно приглашают всю труппу, но, конечно, бывают и исключения.

Все это было так интересно Бонни, что она, пренебрегая приличиями, решила вступить в разговор с незнакомцем, столь бесцеремонно подсевшим к ней. Она еще раз украдкой взглянула на семейство актеров и перевела удивленные фиалковые глаза на своего соседа.

– Боже мой! Нортридж, должно быть, разросся и процветает. Когда я жила там, никакого театра, конечно, не было.

Мужчина улыбнулся, обнажив на редкость белые зубы.

– Театр создан за счет благотворительности «Общества самоусовершенствования», которое открыло и библиотеку, а по четвергам устраивает вечера поэзии.

Вдруг Бонни вспомнила, как в детстве ее тянуло к книгам. После того, как Бонни научилась читать, у нее была лишь одна книга – потрепанный экземпляр «Читателя» Мак Гаффи, пока она не познакомилась с мисс Джиноа Мак Катчен, что изменило к лучшему всю ее жизнь.

– Я родилась и выросла в Нортридже, – сказала она, слегка нахмурившись, и вцепилась в сиденье, чтобы сохранить равновесие: вагон дернулся на повороте. – Не помню, чтобы встречала вас прежде, мистер…

– Хатчисон. Вебб Хатчисон. – Затем он добавил с грубоватой галантностью: – Я живу в Нортридже всего несколько лет. Мне не повезло: окажись я там раньше, я бы наверняка встретил вас.

Бонни покраснела и опустила глаза, на мгновение, забыв о своей трагедии, она сейчас переживала из—за ничтожного пустяка: ее лучшие перчатки за время поездки пришли в такой вид, что придется покупать новые.

Молчание затянулось. Хатчисон ждал, когда она назовет свое имя. Бонни не хотелось этого делать: любой, кто хоть немного знает Нортридж, сразу обо всем догадается. В городе хорошо помнят деда Элая Джошуа Мак Катчена, построившего плавильный завод, да и сестру Элая Джиноа многие знают. Однако ее приезд едва ли надолго останется тайной. К тому же трудно лгать такому открытому человеку.

– Я Бонни Мак Катчен, – сказала она.

Хатчисон тотчас выпрямился, потеряв интерес не только к газете, но и ко всему остальному.

– Жена Элая?

Бонни кивнула, перевела дыхание и отвела глаза. Ее охватило чувство такого щемящего одиночества, словно весь мир превратился в пустыню, ей хотелось зарыдать, как в тот холодный декабрьский вечер, когда они с Элаем стояли у могилки своего маленького сына, каждый по—своему переживая страшное горе.

Они ехали с кладбища впереди траурного кортежа, плюмажи из черных перьев мерно колыхались на головах лошадей. С этого дня Элай не прикасался к Бонни.

Хатчисон кашлянул, оторвав Бонни от воспоминаний, и многозначительно ткнул пальцем в заголовок газеты.

– Что вы думаете об этой войне с Испанией? – спросил он, чуть повысив голос.

Бонни внутренне сжалась. Ее попутчик, сам о том не подозревая, коснулся столь мучительной для нее темы, как и смерть ребенка. Ей стоило больших усилий не вздрогнуть, не закрыть лицо руками, не зарыдать. Сквозь тусклую призму настоящего она увидела прошлое: отчужденность в глазах Элая, сообщившего, что он со своим другом Тедди Рузвельтом собирается на Кубу. Если ей что-нибудь понадобится, холодно добавил он, пусть свяжется с Сэтом Кэллаханом, его адвокатом.

– Мне нужен ты! – чуть не вскрикнула Бонни, но вовремя сдержалась. Гордость заставила ее взять себя в руки. Она лишь сухо заметила, что Элай – не солдат. Но ее деланность и логика ничего не изменили.

Бонни зажмурилась, и видения исчезли. Поняв, что Хатчисон ждет ответа, она вздохнула.

– Испанцы выразили желание избежать вооруженного конфликта, – сказала она. – Мистер Мак-Кинли доложил об этом Конгрессу, но Конгресс настаивает на военных действиях не только на Кубе, но и на Филиппинах.

Лицо Вебба Хатчисона осталось совершенно бесстрастным, на нем не дрогнул ни один мускул.

– Они потопили Майна, – мягко напомнил он.

– Это не доказано, – горячо возразила она. – Знаете, возможно, испанская армия и не несет ответственности за эту трагедию – взрыв в гавани Гаваны в середине февраля, когда погибло двести шестьдесят моряков.

Воцарилось напряженное молчание, оба были так подавлены, словно все это произошло у них на глазах.

– Общественное мнение требует возмездия, – заговорил Хатчисон.

Бонни бросила презрительный взгляд на его газету и поморщилась.

– Общественное мнение, – заметила она, – это выдумка таких людей, как Херст и Пулитцер.

Она замолчала и стала раздраженно теребить перчатки.

– Два дня назад наши моряки полностью разгромили испанский флот в Манильской бухте. Разве это не возмездие? – Мистер Хатчисон вздохнул, погладил усы и отвернулся. Возможно, он прятал улыбку: мужчины уверены в своем превосходстве над женщинами, когда речь заходит о политике. Несколько месяцев назад, когда Бонни попыталась высказаться по поводу кризиса между Испанией и Америкой, Элай лишь рассмеялся и махнул рукой.

Она оторвалась от воспоминаний, когда гудок паровоза оповестил пассажиров, что поезд скоро прибывает в Нортридж. Хатчисон был все так же невозмутим, лишь едва заметная улыбка мелькнула у него на губах, когда он обратился к Бонни:

– А вы хорошо разбираетесь в политике, миссис Мак Катчен. Позвольте узнать, надолго ли вы в Нортридж?

Бонни старалась держаться спокойно, хотя щеки ее пылали, а сердце учащенно билось при мысли о том, какие слухи поползут по городу, когда станет известно ее нынешнее положение.

– Я буду здесь жить, – ответила она. – А почему вы спросили?

Хатчисон смутился.

– Симпатия к испанцам едва ли поможет вам завести здесь друзей, – заметил он. – «К черту Испанию!» – вот девиз Нортриджа.

Поезд, подобно бегуну на финишной прямой, набирал скорость. В поисках опоры Бонни вцепилась в мускулистое колено Вебба, но, вскрикнув, тут же отдернула руку. Хатчисон еле удержался от смеха.

– Мои читатели с интересом узнают, что вы намерены остаться в Нортридже, – сказал он.

Бонни внезапно отпрянула от него – так, словно увидела шипящую змею.

– Ваши читатели?

Он с нарочитой скромностью улыбнулся.

– Я издаю «Нортриджские Новости», – пояснил Вебб, – и хотел бы напечатать короткую статью…

Выражение ужаса на лице Бонни заставило его замолчать. Она вдруг подумала, что Хатчисону уже все известно, а этот разговор он затеял, чтобы получить материал для своей статьи. Если это так, можно не сомневаться, что тираж газеты увеличится в несколько раз.

Она представила себе заголовок: «Выскочка из Лоскутного городка поставлена на место». Дамы Нортриджа прочтут и начнут злорадствовать: наконец-то девчонка Джека Фитцпатрика получила по заслугам: ребенок умер, а муж выгнал.

– Нет, – тихо и твердо произнесла она, – обо мне статьи не будет.

Хатчисон промолчал, и Бонни вновь повернулась к окну, пристально вглядываясь в проплывающие мимо жалкие городские предместья. Город тянулся от подножия бывшего вулкана до реки Колумбии. Паром на конной тяге, знакомый Бонни с детства, к ее великой радости все еще действовал. Сколько раз, заплатив пенни перевозчику, она стояла на палубе и представляла себе, что это не бурная Колумбия, а бескрайнее море, сама же она принцесса пиратов. Ощущая речную прохладу, она воображала, что слышит блеяние овец, которых гонят на рынок.

Несмотря на усилившийся стук колес, Бонни услышала, как Хатчисон деликатно заметил:

– На вокзале меня ждет коляска. Буду рад отвезти вас на виллу Мак Катченов.

До дома Джиноа было около мили, это не смущало Бонни, если бы не багаж. Видит Бог, она взяла совсем немного, но и с этим трудно справиться такой усталой женщине. Бонни никто не встречал, правда она дала Джиноа телеграмму, но не указала дату приезда.

– Вы очень любезны, – сказала она, приняв его предложение. – Благодарю вас.

Пока Вебб занимался ее багажом, Бонни стояла на обшарпанной платформе недалеко от паровоза, окутанная клубами пара. Несмотря на дурные предчувствия, сейчас она была рада, что вернулась в Нортридж. В Нью-Йорке, постоянно помня о своем прошлом, Бонни чувствовала себя чужой: Золушка рядом с принцем Элаем. Здесь она будет прежней Бонни, ничего другого от нее не ждут.

Приободрившись, она подумала о том, растет ли еще аспарагус вдоль узкоколейки за Лоскутным городком, и о том, кто теперь живет в лачуге, где прошло ее детство. Она надеялась, что непрактичность отца не загубила его бизнеса. Интересно, будет ли разыскивать ее Элай, узнав, что она сбежала из Нью-Йорка.

На вокзале царила суета, вызванная приходом поезда. Из специального вагона выгружали скот с коротко спиленными рогами, а затем по дощатому настилу перегоняли в загон, примыкающий к платной конюшне возле здания вокзала. Перепуганные животные мычали, а погонщики громко и смачно ругались. Размалеванные, вычурно одетые женщины жаловались на отсутствие клиентов, семья актеров, как потерянная, слонялась по перрону.

Наконец, подкатил Вебб Хатчисон в симпатичной, хотя и скромной коляске. Пожитки Бонни уместились в закутке за сиденьем. Разодетые женщины с явным интересом наблюдали, как издатель газеты «Нортриджские Новости» усаживает неизвестную даму в свою коляску.

– Танцы все еще за доллар, душка Вебб, – крикнула рыженькая. – Приходи вечером в «Медный ястреб» и спроси Дороти.

Вебб ухмыльнулся, слегка покраснел и резко дернул вожжи. Крепкая гнедая рванула, и коляска тронулась.

Бонни высунулась из коляски, желая еще раз взглянуть на этих женщин.

– Вы им нравитесь, – простодушно заметила она, чувствуя облегчение оттого, что они уже не в поезде.

Вебб засмеялся.

– Платные партнерши для танцев, «шарманки». Им нравится любой, у кого есть доллар в кармане, – ответил он.

Шарманки! Чтобы еще раз взглянуть на них, Бонни так высунулась из коляски, что если бы Хатчисон не схватил ее за плечо, она упала бы на дорогу.

Бонни вспыхнула, заметив искорки смеха в глазах Вебба. Ей очень хотелось расспросить его о «шарманках». Продают они себя так же, как и свои танцы? Правда ли, что некоторые из них наживают огромные состояния, удачно выходят замуж и участвуют в респектабельном бизнесе?

Но с Веббом Хатчисоном Бонни, конечно, не могла говорить об этом, лучше уж при первом удобном случае она задаст эти вопросы Джиноа.

Знакомая кирпичная труба по—прежнему возвышалась над заводом, но рядом с Лоскутным городком появилось красивое здание. Ближе к центру были тюрьма, банк и издательство Вебба.

По дороге, покрытой опилками и конским навозом, двигались груженые телеги и фургоны. На одной стороне находилась столярная мастерская, на другой – новое, подозрительно заманчивое заведение, на фасаде которого красовалась вывеска: «У ЭРЛИНЫ».

– Что это? – спросила Бонни.

Казалось, Веббу не слишком понравился этот вопрос: он смущенно кашлянул.

– Меблированные комнаты. Кстати, я живу здесь, но надеюсь вскоре построить дом.

– Конечно, – поспешно согласилась Бонни, ее вовсе не интересовало, где живет Вебб. Теперь, оказавшись в родном городе, Бонни хотела взглянуть на магазин отца. Неприятно, конечно, что она не увидит там Джека Фитцпатрика – еще один повод для сплетен. Отец поспешно уехал в Ирландию через год после ее замужества, хотя он и завернул в Нью-Йорк, чтобы попрощаться с единственной дочерью, но ничего ей не объяснил. Он передал ей свое дело и отбыл в Лондон пароходом. С этого дня Бонни его не видела. Как-то от него пришло загадочное неграмотное письмо Джек Фитцпатрик, храни его Господь, плохо умел читать и писать. Он сообщал, что нашел работу в одном из баров Дублина, и напоминал Бонни, что магазин теперь принадлежит ей.

Хотя состояние отца и его странное поведение очень встревожили Бонни, она не сказала об этом Элаю, который, в отличие от покойного деда, не слишком благоволил к тестю и наверняка объяснил бы все пристрастием Джека к ирландскому виски. Из гордости она тайком от мужа предприняла кое-какие шаги, чтобы обеспечить отца хотя бы на первое время.

– Миссис Мак Катчен?

Бонни вздрогнула, с болью почувствовав, что сейчас она за три тысячи миль от своего прежнего дома, одинокая и без денег. Она с трудом улыбнулась.

– Извините, я задумалась.

– Мне показалось, что вы, ну, как бы это сказать – несчастливы, что ли, – заметил Вебб с искренним участием. – Что с вами?

Бонни быстро отвернулась, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.

– Я хотела попросить вас, – с трудом проговорила она, – отвезти меня в магазин моего отца, если это не трудно.

– Вашего отца, что? – спросил Вебб таким тоном, что Бонни быстро повернулась к нему.

Они подъехали к главной улице Нортриджа, и Вебб остановился, пропуская груженный лесом фургон.

– Я говорю о магазине моего отца, – сказала Бонни, почему—то смутившись. – Это вниз по дороге, за отелем «Союз».

Вебб молча отвел от нее глаза, когда фургон проехал, он, все так же молча, направил лошадь к отелю.

За красивым современным зданием отеля находился маленький двухэтажный домик, которым когда—то так гордился Джек Фитцпатрик. За несколько лет он пришел в плачевный вид. Когда—то белая краска облупилась, окна стали грязными, рамы потрескались, а вместо прекрасной вывески с именем отца висела безобразная табличка с неряшливой надписью: «Универсальный магазин компании Мак Катчен».

– Компания Мак Катчен! – воскликнула Бонни и, подобрав юбки, хотела выскочить из коляски.

Хатчисон снова схватил ее за плечо.

– Бонни, подождите…

У Бонни не было сил сопротивляться: ее трясло, и слезы, которые она так долго сдерживала, хлынули из глаз и потекли по щекам.

– Подлец! Скотина, чопорный самодовольный индюк! Он украл мой магазин!

Опешив оттого, что Бонни заговорила, как обитательница Лоскутного городка, Вебб беспомощно спросил:

– О чем вы говорите?

– Этот магазин принадлежит мне, вот, о чем я говорю! И если Элай, Его высочество Мак Катчен думает, что это сойдет ему с рук…

Вебб нахмурился.

– Похоже, что сошло, – спокойно заметил он. – Миссис Мак Катчен, позвольте отвезти вас к мисс Джиноа. Вы устали и перенервничали.

Бонни смахнула слезы. Вебб Хатчисон и так слишком много узнал о ней, да и прохожие начали останавливаться, поглядывая на нее с явным интересом.

– Да, пожалуйста, отвезите меня к Джиноа.

Вебб ловко развернул коляску, и вскоре они оказались на тихой зеленой улице, где стояло несколько домов.

Вскоре они подъехали к знакомым железным воротам в низком кирпичном заборе, лошади зацокали по выложенной булыжником дорожке.

Бонни с удовольствием отметила, что дом совсем не изменился за время ее отсутствия. Его белые башенки, кирпичные стены и длинные изящные веранды успокаивали ее одним своим видом. В саду благоухала сирень, и Бонни с наслаждением вдыхала ее аромат.

В двери был глазок из матового стекла в виде лебедя. Не успела коляска остановиться, как дверь распахнулась. Пока Вебб занимался лошадью, Джиноа Мак Катчен выбежала из дома с раскрасневшимся лицом.

Джиноа было под сорок – она родилась семью годами раньше Элая. Ее нельзя было назвать хорошенькой: длинное лицо, грубоватые черты, жидкие, хотя и волнистые волосы того же золотистого оттенка, что и у брата. Когда они заблестели в лучах солнца, у Бонни перехватило дыхание.

Джиноа помогла Бонни выйти из коляски и крепко обняла ее худыми руками. Слезы радости показались в ее светло—голубых глазах, опушенных редкими ресницами.

– Ты должно быть измучилась? Как доехала? Я скажу Марте, чтобы принесла лимонаду. Вы составите нам компанию, Вебб?

Вебб чуть заметно улыбнулся, как, впрочем, и Бонни. Не зря Элай говаривал, что отрывистая речь сестры напоминает язык телеграфа.

– Спасибо, но я спешу в издательство, – ответил Вебб и, поправив мятую шляпу, вынул из коляски багаж Бонни. Пухлая служанка и подросток взяли у него два чемодана и перевязанную бечевкой коробку и унесли в дом.

Поблагодарив Вебба, Бонни и Джиноа смотрели, как он выехал за ворота.

– Ты голодна? – спросила Джиноа.

Бонни покачала головой.

– Погуляем немного, Джиноа, – может быть, спустимся к пруду?

Джиноа кивнула, и, взявшись за руки, они отправились к поблескивающей за ивами воде. Две красивые маленькие лодки, сделанные в форме лебедей, покачивались у деревянных мостков. Женщины сели на мраморную скамейку в тени, обдуваемые легким ветерком.

Джиноа нарушила молчание.

– Почему ты оставила Элая, Бонни? – спросила она. – Все это так внезапно, поспешно…

Бонни сняла перчатки и поправила шляпу. Избегая подробностей, она рассказала, как Кайли в начале декабря простудился, как простуда перешла в пневмонию, от которой ребенок и умер.

Бонни умолчала, однако, о том, что когда ребенок умирал, она смотрела в театре водевиль. Об этом она не могла ни вспоминать, ни говорить.

– Элай винил в случившемся меня, – мрачно закончила она, глядя, как вода плещется о мостки. – Он ушел жить в свой клуб на следующий день после похорон, Джиноа, и я думаю, что у него есть дама.

Бонни умолкла и вздохнула. Худшее, как считала Бонни, случилось потом.

– Он ушел на войну, Джиноа, отправился на Кубу вместе с мистером Рузвельтом.

Джиноа прижала руку к сердцу и побледнела. После смерти деда и отъезда родителей в Африку, кроме Элая у нее не осталось никого, и Бонни всей душой жалела ее.

– Элай – не солдат, – встревожено сказала Джиноа, не сразу оправившись от шока.

Бонни взяла ее за руку.

– Да, он не солдат, но очень сильный человек, и я уверена, что с ним ничего не случится. – Она вдруг вспомнила, как бесцеремонно Элай завладел ее магазином.

Отныне только гнев будет поддерживать ее и заглушит ее страхи. Поэтому Бонни цеплялась за это недостойное чувство и разжигала его всякий раз, как оно угасало.

Скоро это вошло в привычку.