Текст книги "Засланцы"

Вот ведь как бывает, а, допустим, другой царь, Иван IV, прозванный Грозным, как только он над своим народом не издевался. Казнил сплошь и рядом. Боялись его хуже, чем чумы. А поди ж ты, почему-то любили. Боялись и любили.

Но это совсем другая история.

В. И. Ленин

Году это было в 1917-м. Жили мы с приятелем недалеко от Петрограда, в деревне. Деревенька небольшая, окружённая лесами. В деревеньке в основном дачники жили. Народ местный летом переходил в сараи, летние кухни, а нам сдавали избы. Кто-то уже из городских и землю там выкупил да построился, так что и на дачах люди жили. Охота там была прекрасная. Мы с приятелем, Артём его звали, в лесу на опушке шалаш себе построили. Иногда охотились, рыбачили, да и ночевали в этом шалаше. Он не так далеко от деревни был, может, километра два, не больше.

И вот однажды сидим мы в шалаше. Приходят два приличных человека. Поздоровались, вежливо так разговаривают. Слово за слово, наконец к делу перешли. Предложили они нам за деньги шалаш уступить. Дескать, к ним друг приезжает из Швейцарии, и они ему хотели подарок сделать. Экзотику нашу показать. Он поживёт несколько дней, а мы вам за это заплатим.

Но мы с Артёмом люди благородные, от денег, конечно, отказались, а шалаш – пожалуйста, только условие: чтобы здесь всё чисто было, мусор не бросать, а сжигать или закапывать в землю. На том и порешили.

Дня через два проходим мимо, Артём говорит:

– Пойдём заглянем в шалаш.

Мы и пошли. Подошли, а там уже двое. Костерок разожгли, что-то в котелке варят. Мы извинились, попросили разрешения присесть к ним.

Один из них лысый, небольшого роста, довольно сильно картавит, но не противно, а даже как-то по-французски. Второй простого, видно, звания. Серьёзный и напряжённый.

Стали знакомиться.

Лысый говорит:

– Володя.

Я говорю:

– Как-то неудобно вас называть Володей, вы всё же старше нас.

– Нет, – говорит, – зовите просто Володя. Это для конспигации. Если сказать, что меня зовут, допустим, Владимиг Ильич, то уже больше шансов меня найти.

Второй тоже представился, но я не запомнил его имени, предположим, его звали Иван.

– Мы пголетагии, – продолжал Володя. – Вот Иван, он потомственный, настоящий пголетагий, а я тоже пголетагий, но умственного тгуда.

Мы тоже представились: Артём – юрист, я – писатель. Я всегда писателем представляюсь, может, потому, что на самом деле был писателем.

В первую нашу встречу мы совсем немного разговаривали, посидели, от чая отказались и ушли.

Артём по дороге говорит мне:

– Странные они какие-то.

– Да что же странного? – спрашиваю я.

– Почему-то он о конспирации заговорил.

– В шутку он сказал. С юмором человек, вот и шутит. Если бы действительно конспирировался, то вряд ли об этом стал говорить.

– И этот, второй, который пролетарий, – тоже какой-то подозрительный, смотрит вопрошающе, будто с опаскою. Оглядывается всё время.

– Знаешь, люди чужие пришли, лес вокруг, конечно, будешь подозрительным.

Два следующих дня пролетарий прибегал к нам то за солью, то за спичками, то за ведром. Судя по всему, наши туристы не были готовы к жизни в лесу.

На третий день я пришёл к Володе и Ивану один. Мой друг не захотел идти, сказал: «Не нравятся они мне».

Сели у костра, вскипятили чай, и я спросил у Володи:

– А почему бы вам не снять избу? Вам там будет удобнее.

– Нельзя, – с ласковым прищуром ответил Володя, – конспигация. Никто не должен знать, что мы здесь, – и засмеялся заливисто.

Смех у него был весёлый, просто мальчишеский. Иван пояснил:

– Шуткует Владимир Ильич, шуткует. Нам здесь, в лесу, лучше. Воздух чище.

– А чем вы, батенька, занимаетесь сейчас? – спросил Владимир Ильич, заложив пальцы рук за жилетку. И тут же он стал жутко похож на задиристого петушка.

– Пишу, – скромно сказал я.

– Это я понимаю. А о чём пишете?

– О сомнениях. О сомнениях интеллигентного человека.

– Вот, – сказал Владимир Ильич, – вечные сомнения интеллигентного человека. Из-за этих сомнений стгана наша стоит на месте и не сдвигается впегёт ни на агшин.

– Вы считаете, что ей лучше двигаться так, как двигаются Соединённые Штаты к цивилизации, которая губит лучшие человеческие чувства и стремления?

– Вот именно это и есть вечная пгоблема нашей интеллигенции. Вместо того чтобы повести стгану впегёд, вы жалко плетётесь в хвосте общества.

Желая перевести тему, я спросил:

– А чем вы занимаетесь, Владимир Ильич?

Владимир Ильич захохотал и сказал:

– Хочу пегевегнуть миг.

И они оба засмеялись.

– А точку опоры вы уже нашли?

– Геволюция – вот наша точка опогы.

– Шуткует всё, – сказал Иван, будто извиняясь передо мной.

– Мало вам одной революции?

– Мало! – закричал Владимир Ильич. – Это была всего лишь гепетиция. А мы сделаем настоящую.

– Кто это – мы? – спросил я.

– Мы с пголетагиатом, то есть вот с ним.

Тут уж и я засмеялся, понимая, что меня разыгрывают.

– Да, батенька, мы постгоим новую жизнь и создадим новое госудагство, в котогом не будет места сомневающимся.

– Интересно, – спросил я, уже понимая, что меня разыгрывают, – как же вы видите это своё будущее государство?

– Землю – кгестьянам, – сказал Владимир Ильич, – фабгики – габочим.

– А кто же управлять будет этими фабриками?

– Спецы стагой Госсии, пока мы у них не научимся этому делу. А потом их всех в гасход.

– Прямо-таки всех?

– Ну, некотогых оставим для газвода, – и снова весело засмеялся.

– Ну а что с царём будете делать?

– Гасстгеляем, – коротко и жизнеутверждающе сказал Владимир Ильич.

– А правительсво нынешнее?

– Обязательно гасстгеляем.

– Помилуйте, вы, Владимир Ильич, в Бога-то верите?

– Ни в коем случае, – сказал Владимир Ильич и, заговорщически подмигнув, добавил: – И всех цегковников гасстгеляем. Мы дадим новую идеологию нагоду.

– Какую же?

– Счастье нагода – вот наш Бог.

– И всё?

– Всё.

– Кто же это всё будет делать?

– Пагтия, а за ней и весь нагод.

– И вы думаете, что народ пойдёт за вами, если узнает о ваших наполеоновских планах?

– Тсс, – Владимир Ильич прижал палец к губам, – никому ни слова. Это будем знать пока только мы тгое и ещё пага десятков товагищей.

– Скажите, Владимир Ильич, – показал я на его рваные башмаки, – и всё это вы будете делать в этих башмаках?

– Это дело наживное, – сказал Владимир Ильич и опять засмеялся.

– Завтра я вам принесу ботинки, у меня есть здесь лишние.

Назавтра, когда я принёс Владимиру Ильичу ботинки, они с Иваном уже собрали вещи и собирались уезжать.

Ботинки Владимир Ильич взял, тут же в них переобулся и сказал:

– Прощайте, любезнейший, я вас не забуду, когда мы сделаем геволюцию.

Они с Иваном сели в машину, которая каким-то невероятным образом проехала сюда, на опушку, и укатили.

Вначале я думал, что он просто сумасшедший, но через несколько лет, когда мы встретились с Артёмом в ЧК в качестве заключённых, мы вспомнили и подробно обсудили всё, что мне когда-то говорил Владимир Ильич. Вспомнили и поняли, что многое из того, что тогда пообещал мне, он уже осуществил. И остальное тоже было не за горами. Артём тихо сказал мне:

– Помнишь, он мне сразу не понравился.

В это время нас куда-то повели, Артёма и меня.

В коридоре, как ни странно, мы встретили Владимира Ильича.

– Куда ведём? – спросил Владимир Ильич конвоиров.

– В расход пускать, – ответил главный.

– Нет, батенька, так дело не пойдёт. – И, повернувшись ко мне, он сказал: – А помните, что я вам тогда обещал?

– Помню, – сказал я, – слово в слово помню.

– А это помните? – показал он мне ботинки.

– Конечно, Владимир Ильич.

– Вот видите, а вы мне тогда не повегили, я видел, что не повегили.

– Я думал, вы шутите, – честно признался я.

– Нет, батенька, какие уж тут шутки, – сказал он и пошёл дальше по коридору.

А нас повели на расстрел.

Вот и вся история.

Не верите? И напгасно. Людям надо вегить, особенно таким.

Лжедмитрий I

А я вам так скажу, всегда надо делать то, к чему душа лежит. Если любишь – женись. На любимой женись, а не на деньгах. Там, у нас в душе, компас такой есть, очень точный, он всегда показывает в нужную сторону, но мы очень часто не обращаем внимания на стрелку этого компаса. Идём вслед жадности, похоти, властолюбию и в результате обязательно проигрываем. Однажды из-за этого жизнь всей нашей страны в другую сторону пошла.

Конечно, историки со мной могут не согласиться, но это их дело, а моё дело рассказать то, чему сам я был свидетель. Было это, как сейчас помню, в начале XVII века. Смеркалось. Причём смеркалось каждый день. Жизнь тогда была мерзопакостная. Одним словом, два слова – Смутное время.

И вот на тебе, вдруг, ни с того ни с сего, появляется этот Лжедмитрий. Идёт из Польши с войском. И все города русские ему сдаются. Почему? Потому что народ терпеть не мог Годунова.

Во-первых, потому, что именно с его подачи закрепили всех крестьян. Это же при нём царём Фёдором Иоанновичем было введено крепостное право – «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». Вот откуда идёт эта пословица. Раньше-то в Юрьев день крестьяне могли уходить к любому помещику, но Годунов это дело прекратил.

Во-вторых, был он, Годунов, подозрителен и мстителен, по всей стране продолжал вслед за Грозным поощрять доносительство и слежку. Сажал, ссылал и казнил лучших людей русских, боясь за свой трон. Один только пример с Романовыми. Он боялся их, потому что они должны были царствовать и народ их любил.

Так вот, родственник Бориса Семён Годунов подкупил казначея Романовых, который спрятал в кладовой у них мешок с кореньями, и донёс, что они замышляют извести царя отравой. Этого одного было достаточно, чтобы Фёдора Никитича Романова насильно постригли, назвали Филаретом, шестилетнего его сына Михаила, супругу, тоже насильно постриженную, и всех его родных сослали в разные места.

Это уж потом, через десять лет, Михаил стал царём, а Филарет стал патриархом.

И ещё один момент нельзя упускать. Народ всё же не верил в то, что царевич Дмитрий сам себя заколол. Хотя ещё не родился Чехов, и неизвестна была фраза «унтер-офицерская вдова сама себя высекла». Не верил народ в случайное самоубийство, несмотря на уверения Василия Шуйского, который это дело в Угличе расследовал.

Короче, народ его, Бориса Годунова, недолюбливал, а если быть совсем точным, терпеть он его не мог.

А Дмитрий, не будем его пока называть «лже», ещё мы не дошли до этого «лже», Дмитрий, он вёл дело по-умному. Он посылал грамоты, в которых очень живо описывал, как ему удалось выжить, завоёвывая города, не казнил своих противников, а щадил их, и многие переходили на его сторону. Парень он был неглупый, роста небольшого, не шибко красив, но обаятелен и находчив. В Польше он всем всего наобещал: города русские, деньги, и что Русь перейдёт в католичество, и что женится на дочке знатного поляка Мнишека, то есть на Марине. Не шибко, надо сказать, красивая была. Я лично её знал и могу сказать, что была она маленькая, хитрая, одним словом, пше-пше-пше пани.

И вот вся эта гоп-компания: поляки, русские, недовольные Годуновым, донские и запорожские казаки, немцы-наёмники двигались на Москву.

Организм Бориса не выдержал, и он, Борис, дал дуба на 54-м году. То есть хватил его, Годунова, кондратий.

Сыну Годунова, Фёдору, было 16 лет. Очень симпатичный был парень, умный, добрый. Москва и войско присягнули ему.

Но Дмитрий всё более входил в силу. Стали говорить, что Бог покарал Годунова за грехи и что, дескать, нечего защищать сына такого плохого человека. А главное, многие решали и не скрывали своих мыслей о том, что, если даже Дмитрий и не царевич, судя по делам его, будет он царствовать хорошо.

Духовенство защищало нового царя, а в церквях проклинало Григория Отрепьева, а народ считал, что Дмитрию нет дела до проклятий Отрепьева. Они-то его Отрепьевым не считали.

Одна надежда у Фёдора была на Басманова, руководившего войском, но и Басманов вдруг перешёл на сторону Дмитрия.

Тут же Фёдора с матерью убили, Дмитрий вступил в Москву и сделался государем.

Вот тут я с ним и познакомился. Он, конечно, сильно отличался от прежних русских царей. Не носил он на себе по пять шуб, а ходил в лёгком одеянии, не сажали его на коня три человека, а сам он взлетал в седло, высоко подпрыгнув. Ходил на охоту на медведя и сам его убивал.

В играх участвовал. В потешных сражениях сам бился и не обижался, если его сшибали с ног. Ещё очень метко стрелял из пушек и очень споро делал государственные дела. Бояре этому очень удивлялись.

Дмитрий вернул из ссылки Романовых и других, наказанных при Годунове. Это всё было хорошо, но были и какие-то не очень приятные его промахи. Вместо патриарха Иова он выбрал патриархом грека Игнатия. Одевался он, Дмитрий, по-польски. Поляки и немцы гуляли в Москве по буфетам, грабили, дрались и издевались над московским народом. Вели себя как завоеватели.

С Иовом такая была история. Иов, он когда-то полюбил Григория Отрепьева. Тот был умный, толковый, но, прослышав его речи о том, что он будет царём, хотел его сослать в монастырь, но Григория кто-то упредил, и он сбежал.

Многие говорили, что Дмитрий и есть тот самый Гришка Отрепьев. Однако у меня на этот счёт были тогда большие сомнения. Чудов монастырь, в котором служил Гришка, находился в Кремле. Я понимал, что Иов, которого скинули с патриаршества, мог бояться обличать Дмитрия, но не могу себе представить, чтобы настоятель Чудова монастыря, который почти ежедневно видел Дмитрия, стал бы молчать. Он мужчина был суровый и отважный. Не смолчал бы. Однако же молчал. В чём тут дело? То, что Дмитрий не Дмитрий, это было понятно. Лишь самые наивные и простые люди верили в эту легенду.

Люди пограмотнее в неё не верили, но поддерживали – выгодно было и безопасно. Тем более что царица Марфа, привезённая из монастыря, признала Дмитрия сыном. Но это нетрудно было сделать. Договорились с ней: либо признаешь, либо сама за сыном пойдёшь в мир иной. Она и признала.

Правил Дмитрий вначале хорошо. Наказал многих неправедных судей, заботился о правосудии. Он правил всего-то одиннадцать месяцев. Но за эти одиннадцать месяцев благосостояние у россиян сильно поднялось. Вы не поверите, но к концу его правления даже простые люди могли есть такие деликатесы, как осетрина.

Не скрою, я в этом помог ему. А совет мой был до невероятности прост: отменить на время пошлины для иностранных купцов. Он меня послушался, отменил. И вернуть из ссылки врагов Годунова тоже я ему посоветовал. Ему позарез нужны были свои люди, на которых он мог опереться. Они появились. Однако с появлением этих людей обострились отношения с теми, кто был на стороне Годунова.

Василий Шуйский, который лучше других знал, что сын Грозного погиб, стал плести сети заговора. На Шуйского донесли. Бояре, близкие к Дмитрию, потребовали голову Шуйского. Василия взяли и собрались казнить. Шуйский, как ни странно, оказался мужественным человеком. Уже на Лобном месте закричал на всю площадь: «Братья! Умираю за правду!» Умереть ему не дали. Прискакал посланец царский, и Шуйского с братьями отправили в ссылку.

Дмитрий старался расплатиться со всеми польскими панами, которые помогли ему взойти на престол.

А пока он пировал, гулял с боярами. А я потихоньку старался выведать, откуда же он взялся. Постепенно из его речей я понял, что военному искусству он учился в Запорожской Сечи. Потом в Литве, в школе, выучился латыни и другим наукам. Потом поступил на службу к богатому поляку – пану Адаму Вишневецкому. Там он сделал один хитрый ход. Вишневецкий любил его как сына. А Дмитрий однажды притворился больным и, якобы умирая, на исповеди сказал иезуиту, чтобы после смерти его он нашёл под постелью свиток, где всё написано. Иезуит не стал ждать его смерти, тут же стащил свиток и показал его Вишневецкому. А в свитке было написано, что он – сын Ивана Грозного, и вместо него убили другого мальчика, сына священника, а верные бояре перевезли его в Литву. Вот такая интрига.

Прибежал к постели умирающего Вишневецкий, и Дмитрий стал с подробностями рассказывать ему о своей жизни царевича и даже показал нательный крест с дорогими камнями, подаренный его крёстным отцом, боярином Мстиславским.

Вот с того момента всё и закрутилось. Но вернёмся в Москву. Часто поговаривал Дмитрий о том, что надо послать за Мариной, однако не посылал, потому что начались у него особые отношения с Ксенией, дочкой Бориса Годунова. Ксения была милейшим существом, запуганным и постоянно дрожавшим за свою жизнь. Дмитрий обогрел её, сказал, что никто её трогать не собирается. Никто её, кроме самого Дмитрия, и не трогал. Она, Ксения, Дмитрию нравилась, и роман становился серьёзным. Однако на Дмитрия всё время наседали поляки, требуя денег и женитьбы на Мнишек. Шутка ли, полька могла стать царицей Руси.

Первое, я предупреждал Дмитрия, по-дружески советовал ему отказаться от роскоши, но он не внимал этим моим советам. Престол его был отлит из чистого золота, колесница и сани были окованы се ребром, обиты бархатом и соболями. Стены своего дворца он украсил шёлковыми персидскими тканями. Печи были с серебряными решётками.

Второе, я ему советовал укоротить поляков, которые вели себя непотребно.

Третье, я был категорически против того, чтобы он возвращал из ссылки Василия Шуйского. Не убил, слава богу, но возвращать ни к чему. Шуйский – человек коварный и большой интриган, простить Дмитрию плахи никогда не сможет.

И ещё, видя его отношения с Ксенией, я посоветовал ему жениться на ней, а не на Марине. Женись он на Ксении, легитимность его как царя упрочилась бы. Всё-таки Ксения была православной и дочкой законного царя. Как-никак, а он, Дмитрий, взял престол силой, а так бы сомнительный царь, женившись на дочке законного царя, и сам бы стал царём настоящим.

Увы, Дмитрий, которому слава вскружила голову, перестал меня слушаться. Он ничего не мог сделать с поляками. Я предлагал ему, настойчиво предлагал, опереться на русских бояр, на стрельцов и прогнать поляков, заплатив им, и тем самым прекратить их бесчинства. После этого забыть навсегда о Мнишек и жениться на Ксении.

– Как же так? – недоумевал он. – Как я могу обмануть панов Вишневецкого и Мнишека? Я же им обещал.

– А так, – говорил я, – ты сам слово дал, сам и взял. Ты же политик, а политики все всегда что-нибудь обещают, но редко выполняют.

– Но они же на меня деньги потратили!

– Отдай им в два раза больше. Ты пойми, русский народ долго этих поляков, которых ты сюда привёл, и всю эту шваль, которая пьяная по улицам валяется, не выдержит. Погонят их скоро, вместе с тобой. Ты уже два заговора раскрыл, а заговорщиков простил, глупо и несовременно. У нас это не принято, не поймёт тебя народ. Ты вернул Шуйского, вот он тебе первый в спину нож и воткнёт.

На что он мне ответил:

– Я держу в руке Москву и государство: никто не двинется без моей воли.

Тогда я пустил в ход последний козырь:

– Не женись на Марине. Ты только представь, католичка – царица православного государства! Это же абсурд, или, по-вашему, нонсенс.

– Я её заставлю принять православие, – пафосно сказал Дмитрий.

Не смог я его ни в чём убедить. Ксению он бросил – выслал в монастырь. Приехала Мнишек в окружении множества поляков. Казанский митрополит Гермоген сказал, что прежде свадьбы она, Марина, должна сделаться православною, но Дмитрий сослал этого святителя. И не только женился на Марине, но ещё короновал её венцом Мономаха.

Более всего неприятно поразило москвичей то, что Марина, подходя к иконам, целовала святых в уста. Этого народ перенести не мог. Не мог перенести народ и того, что Дмитрий собирался русских обратить в католическую веру. Он, конечно, этого не хотел, но слухи такие про него распускались. Я-то понимал, кто автор этих слухов. Князь Василий Шуйский очень ловко плёл интригу. Он явно льстил и угождал самозванцу, а сам составил заговор, в котором участвовало множество людей из всех сословий.

А что было дальше, всем известно. Заговорщики кинулись в Кремль ночью и всем встречным говорили, что идут защищать Дмитрия от поляков. Это делалось потому, что многие всё же полюбили Дмитрия, а стрельцы все были за него. Толпа ворвалась в Кремль. Дмитрий спал. Немцы-телохранители, человек пятьдесят, стали обороняться. Басманов выбежал к боярам, стал увещевать их, но Татищев убил его.

Дмитрий, спасаясь от заговорщиков, спрыгнул со второго этажа и подвернул ногу. Толпа бросилась к нему, но стрельцы встали стеною и решительно защищали своего царя.

Тогда заговорщики пригрозили стрельцам, что перебьют их семьи в слободе, после этого стрельцы выдали раненого Дмитрия, которого тут же и убили.

Народ всё же хотел знать правду, позвали царицу Марфу и спросили её:

– Сын ли это твой?

– Что ж теперь спрашивать, коли он мёртв?

Однако её заставили ответить. И она призналась, что это самозванец, а признавала она его под страхом смерти.

Вот так и закончилась история Самозванца.

А послушался бы он меня, и вся история России пошла бы по иному пути. Неглупый был человек и удачливый. Да сколько их, неглупых, пропало из-за головокружения от успехов.

Как говорил один мой знакомый: «Политика – это искусство возможного». Тоже болтун был. Однако время другое уже было, потому и жив остался, а ведь тоже перестал умных людей слушаться и трона своего лишился. Всё от того же: в какой-то момент человек, взошедший на вершину власти, богатства, славы, не хочет слышать о себе ничего плохого, а воспринимает только лесть. Она-то его и губит. Ещё один мой хороший знакомый, писатель, говорил: «Человек есть дробь, в числителе – то, что он есть, в знаменателе – то, что он о себе думает».

Этот человек всё понимал, но и он, к сожалению, плохо кончил. Умер на станции Астапово.

Но это уже совсем другая история.