Текст книги "Журнал «Юность» №06/2021"

Наталия Осояну

Писатель и переводчик. Родилась в 1981 году, живет в Кишиневе. Окончила юридический факультет Кишиневского университета и аспирантуру МГЮА, с 2003 года занимается преподаванием и научной деятельностью. Автор нескольких книг в жанре фэнтези.

Здесь Некто есть. Здесь рыщет

Некто черный…

Хаим Нахман Бялик. Сказание о погроме (пер. В.Е. Жаботинского)

Каждый раз, когда где-то неподалеку слышится звон разбитого стекла, ты мысленно удивляешься: неужели в городе еще остались целые витрины и окна? Эти хрупкие преграды между порядком и хаосом сдаются первыми, проливаясь на мостовую, на дощатый тротуар и грязь сверкающим дождем, и какая-то часть тебя – глубинная, темная – думает, что это красиво.

Проходя мимо разгромленной и как будто опустевшей бакалейной лавки, ты замечаешь, что внутри, словно крысы в куче мусора, продолжают копошиться трое. Они нашли запертую кассу и теперь пытаются ее вскрыть – возятся с замком, пыхтят и сквернословят. Ты улыбаешься краем рта: эти штуковины сделаны на совесть, трудиться предстоит час, а то и больше. Впрочем, этой троице никто не помешает – может, и помощники найдутся.

Увидев тебя, они ненадолго прекращают свое занятие и смотрят вслед, одновременно поворачивая треугольные морды с пылающими алыми глазами, словно три одинаковых игрушечных болвана. Им хочется погнаться за тобой, затащить в пещеру какого-нибудь опустошенного магазина, дать волю звериным инстинктам…

Но нельзя, ибо ты отмечена.

И поэтому ты идешь дальше, как будто не принадлежа этому городу резни.

* * *

В первый раз Сара видит Змея в ночь на среду, когда лежит без сна в своей постели, от мартовской прохлады укрывшись одеялом до самого носа и вдыхая горьковатый аромат сухой лаванды, которую тетушка Фейга хранит в шкафу с постельным бельем.

Комната Сары – самая маленькая в их с отцом квартире на втором этаже дома по улице Шмидтовской – окнами выходит во двор, где растет огромная старая липа. Последний снег растаял еще на прошлой неделе, но теперь девочка почему-то видит белый и пушистый покров на ветках; кое-где к тому же печально повисли обрывки ткани и бумаги, причем у последних обгоревшие края, словно кто-то с крыши разбросал все, что осталось от уничтоженной книги.

Змей сидит на подоконнике, и в полумраке блестят, как рубины, его глаза, все три. Одет он во что-то темное и мешковатое; на плечи падают черные кудри; из-под края хламиды выглядывают пальцы босых ног. А лицо… почему-то, кроме глаз, Сара ничего не видит, и это странно: ведь она разглядела вырванные из книги листы на ветках липы снаружи, должна бы и черты незваного гостя рассмотреть. Но кажется, что она смотрит на него сквозь взбаламученную лужу.

– Я так долго тебя искал, – говорит Змей и протягивает руку. – Идем со мной.

Воздух в комнате внезапно становится едким, ядовитым, словно его подменяет дым, и сердце Сары начинает колотиться от страха вдвое быстрей. Змей все еще тянет руку, и в мутной круговерти вокруг его третьего глаза постепенно проступает чешуйчатая серая кожа, туго обтягивающая безбровый лоб.

Сара безуспешно пытается вдохнуть; с каждой новой попыткой отравленный воздух обжигает легкие, и в конце концов они склеиваются внутри, как будто наполнившись черной смолой. Из углов комнаты подступает тьма, пожирает обстановку и саму ткань мира, а потом вдруг давится невесть откуда взявшейся деревянной фигуркой птицы, стоящей на комоде, и от этой запинки девочка успевает… проснуться.

Герш Белицкий с дочкой Сарой и незамужней младшей сестрой Фейгой приехали в Кишинев пять лет назад из Одессы, пожив до этого в нескольких городишках Киевской губернии. О том, что на улице Шмидтовской появился новый портной, скоро узнали все; еще через год он стал знаменитым и обзавелся достаточным количеством постоянных клиентов и клиенток, чтобы не переживать о будущем своей маленькой семьи. Когда сосед, лавочник Мойше Коган, намекал на правах друга, что предприимчивому молодому человеку стоило бы не вести себя, словно какой-нибудь цилэйгер или тем более клоц, а расширить дело – взять помощниц, например, да и вывеску нарисовать поярче, – Герш устремлял на него печальный взгляд больших глаз, окруженных преждевременными морщинами, и отвечал, что возможность лишний час провести с книгой для него важнее лишнего куска мяса, и Сара с Фейгой того же мнения.

Они действительно много читали – зная восемь языков на троих, по вечерам пересказывали друг другу повести и романы, которые Герш постоянно заказывал у местных торговцев или выписывал прямо из-за границы. К тринадцати годам Сара была начитанней не только всех своих сверстников, вместе взятых, но и большинства учительниц в женской гимназии сестер Гинкуловых. Впрочем, об этом мало кто догадывался: молчаливая дочь портного своими знаниями никогда не кичилась. Из-за этого – а еще из-за склонности так глубоко погружаться в мечты, что привести ее в чувство мог зачастую лишь удар учительской линейкой по столу, а то и по пальцам, – Сара по успеваемости была лишь второй в классе.

Сама Сара Белицкая была похожа на отца – щуплая, маленькая, с длинноватым носом и огромными серыми глазами, которые казались еще больше, когда она мыслями уносилась в другие края и времена, переставая моргать. Просто милая, слегка неуклюжая девочка с густыми черными волосами, которые Фейга заплетала в две косы и укладывала венцом.

– Фейга и фейгеле, – говорил Герш. – Мои птички-ангелочки.

– Со мной-то все ясно, – добродушно ворчала тетушка, встряхивая собственными косами. – А вот другая птичка рано или поздно расправит крылышки и все – зай мир гезунд!

Отец в ответ только смеялся.

На уроках Сара никак не может сосредоточиться: над математическими уравнениями размышляет так долго и усиленно, словно икс и игрек таят в себе принцип не менее важный, чем один из постулатов Рамбама, и ошибиться в решении означает упустить свой единственный шанс на постижение великой истины. А потом стоит перед картой Российской империи, где надобно отыскать озеро Балхаш, но видит лишь волны, пробегающие по этой карте, словно по шкуре какого-нибудь испуганного животного, и с каждой волной знакомые границы все сильнее смещаются, территория дробится и меняет цвет, с разных сторон на нее то наползает, то отступает тьма…

Странно, что никто другой этого не замечает.

– Белицкая, ну же, быстрее, – раздраженным голосом требует учительница, госпожа Кенигшац, и смотрит на Сару поверх очков. – Можно подумать, я велела указать, где живут потерянные колена Израилевы.

В одном она права: надо быстрее с этим покончить. Сара тыкает указкой наугад, попадает в Байкал, получает предсказуемую оценку и возвращается за парту, потупившись, хотя на самом деле не слышит ни слова из язвительной тирады Кенигшац про чересчур самонадеянных учениц, которым стоило бы помнить про экзамены. Шепот и встревоженные взгляды подружек текут мимо нее, как вода. Она вспоминает сон… да, все-таки сон.

Она думает про Змея.

Прежде всего, почему она убеждена, что этого… это существо следует называть именно так? Явившийся во сне незваный гость выглядел вполне человекоподобным, невзирая на третий глаз и странные одежды. И чешую. Да, чешую – но слово «Змей» всплыло в разуме Сары до того, как та проявилась, пусть на логику и последовательность событий во сне и нельзя положиться всерьез.

Ладно бы он предложил ей яблоко, а не просто протянул руку…

Так, в раздумьях, она возвращается домой сперва в компании девочек, потом одна; бредет мимо гостиницы «Лондон» и синагоги, через некоторое время начинает машинально здороваться по пути со всеми соседями и знакомыми, а потом оказывается возле родного дома. Ненадолго замирает у крыльца. На улице деревья сплошь молодые, их тоненькие веточки покрыты бледно-зеленой листвой, которая кажется слишком нежной для этой холодной весны… или, может, Сара просто заболела, ее знобит? Это бы объяснило странный сон и не менее странные блуждания по коридорам разума.

Книги и тетради – в ящик стола. Переодеться в домашнее платье. Фейга ушла на рынок, когда вернется – обязательно попросит помочь с ужином, но еще до того для нее найдутся дела. В приоткрытой двери отцовского кабинета – самой большой комнаты в их квартире, но не потому, что ему требуется для работы много места, а чтобы произвести впечатление на клиентов – виден привезенный из самого Киева манекен, к которому приколот изысканным образом задрапированный лоскут шифона; так Герш Белицкий прячет некрасивое пятно на «теле» своего бессловесного, истыканного булавками помощника. Мог бы его заменить, но, как сам признается, с годами стал сентиментальным и мысль о том, чтобы отплатить за верную службу черной неблагодарностью, вызывает у него дрожь.

Значит, они ждут гостя – или гостью, ведь Белицкий, как правило, шьет для дам.

Сара тихонько пробирается в ателье – и впрямь достаточно просторное, чтобы вместить одну-двух помощниц, про которых не устает говорить Мойше Коган, скорее всего, намекая на свою старшую дочь Иту; отец не сразу ее замечает – слишком увлечен сортировкой пуговиц. Потом он улыбается с привычной отрешенностью человека, думающего о важном деле, и рассказывает, в чем дело: вскоре должна прийти новая клиентка, некая доамна – то есть госпожа – Ана Шерпеску, жена богатого торговца антиквариатом из Бухареста, еще в январе приехавшая в Кишинев погостить у родственников. Дело ее мужа процветает, поэтому доамна Шерпеску большую часть года проводит то в Вене, то в Париже, то в Лондоне… словом, запросы у нее наверняка будут необычные.

– Но ты же справишься, – уверенно говорит Сара, и отец без тени сомнения заверяет, что да, ему по плечу и лондонские, и парижские модные причуды – вместе с книгами он постоянно заказывал и сообразные профессии журналы, знал все модные дома Европы и модельеров, которые ими заведовали, – только вот смутная тревога из его глаз никуда не исчезает. Сара понимает, что ошиблась с ее природой. Дело не в этой Шерпеску, какой бы придирчивой клиенткой она ни оказалась.

Он от нее что-то скрывает.

Разбираться нет времени, гостья уже пришла – за дверью слышен пронзительный голос Рахиль Коган: «Да-да, господин Белицкий живет здесь, вам сюда!» Сара смотрит на отца, тот с виноватым видом пожимает плечами – дескать, работа, сама понимаешь. Он быстро сгребает наполовину рассортированные пуговицы в жестяную коробочку, уничтожая тем самым плоды своего труда, и складывает газету, на которой они лежали. Сара успевает заметить подчеркнутые красным карандашом строки и даже прочитать несколько слов: «анилин», «фуксин», «евреи губят ви…».

Еще она видит заголовок газеты: «Бессарабец». Отец обычно читал «Бессарабские губернские ведомости», на худой конец – одесские «Новости» и «Листок», а эту не покупал и морщил нос, если видел ее где-нибудь.

– Что такое фуксин?

– Краска, – спокойно отвечает дочери Герш Белицкий. – Красная краска с сиреневатым оттенком. Как разбавленное вино.

Девочка по-прежнему ничего не понимает – с какой стати евреям губить вино? – однако теперь уж точно приходится отложить все разговоры: стучат в дверь, а потом бесцеремонная Рахиль Коган открывает ее и заводит в квартиру к соседу гостью; точнее, гостей.

Доамна Шерпеску довольно высокого роста, а из-за шляпки кажется еще выше, но в первую очередь Сара замечает, что клиентке, наверное, под шестьдесят – и это немного странно, ведь обычно о нарядах думают более молодые дамы. Степенные матери и бабушки семейств одеваются более строго и не так уж сильно следят за модой, чаще высказываясь о ней презрительно, чем похвально; она хорошо это усвоила, наблюдая за классными дамами в гимназии и прислушиваясь к их разговорам между собой. Впрочем, если сравнивать с теми же классными дамами, румынка выглядит очень хорошо: она стройная, гибкая, с очень тонкой талией; не сутулится и не морщится – на бледном лице только морщинки от возраста в уголках глаз и чуть-чуть обвисли припудренные щеки. Черные волосы – ни единой седой пряди, явно поработал куафер – уложены в безупречную «раковину» на затылке. На губах помада терракотового цвета, в ушах скромные жемчужные серьги, и столь же деликатная нитка жемчуга – на шее, спрятанной под высоким воротником. Юбка, жакет и мантилья доамны Шерпеску темно-серого цвета, отчего она как будто вот-вот растворится в полумраке тесной квартиры.

От этой невинной улыбки на плоском лице с раскосыми глазами – поразительно детском для взрослого, широкоплечего парня – у Сары как будто что-то сломалось внутри, и в тот день она с мучительным нетерпением ждала, когда же уроки наконец закончатся.

С ней мальчик лет семи, одетый как маленький взрослый: брюки, жилет, пиджак и широкий галстук; все соответствующего размера и пошито очень искусно, без малейшей экономии при мысли о растущем детском теле. Но его лицо…

Сара уже такое видела: Петру, сторож в гимназии, как-то раз привел с собой сына, который повсюду ходил за ним, не выпуская из рук замызганную игрушку, рассматривал коридоры, картины на стенах, заглядывал в классы – все с одинаковой, неизменной улыбкой. От этой невинной улыбки на плоском лице с раскосыми глазами – поразительно детском для взрослого, широкоплечего парня – у Сары как будто что-то сломалось внутри, и в тот день она с мучительным нетерпением ждала, когда же уроки наконец закончатся.

Этот мальчик был таким же, как ей сперва показалось.

Только не улыбался.

– Бунэ зиуа, домнуле Белицки, – начинает румынка. – Ам венит… – Заметив легкую растерянность, с которой портной смотрит на дочь, безмолвно умоляя о переводе, гостья переходит на неплохой русский: лишь акцент выдает в ней иностранку, но все грамматические формы безупречны. – Я пришла, поскольку мне вас рекомендовала госпожа Сусанна Павловна.

– Супруга доктора Дорошевского? – с теплотой уточняет Герш Белицкий, хотя другой такой Сусанны в тех кругах, откуда явилась доамна Шерпеску, нет; все евреи в Кишиневе знают Николая Дорошевского и его жену. – Конечно-конечно! Буду рад вам услужить…

Они продолжают обмениваться любезностями, успевая вспомнить про погоду и природу, но Сара уже не слушает: она смотрит на мальчика, мальчик – на нее. По возрасту ребенок может оказаться как сыном, так и внуком красивой румынки, но при этом он совсем на нее не похож, разве что волосы такие же темные и прямые, однако редкие и прилизанные, словно мокрые. Может, он приемный?..

Но нет, у обоих вдовий пик: значит, все-таки родственники.

– …Да, такое меня вполне устроит, – заканчивает какую-то фразу доамна Шерпеску и внезапно впервые замечает присутствие Сары. Смотрит ей прямо в глаза, не мигая, и говорит тем тоном, каким тетушка Фейга обращается к молочнику на следующий день после того, как поймала его на продаже скисшего или разбавленного товара: – Выйди с Ионикэ во двор и погуляйте там, пока я не освобожусь. Ему полезен свежий воздух. Ду-те ку дынса, драгул меу. Тотул ва фи бине.

Последние слова она произносит если не с любовью, то с теплотой, но адресованы они, конечно, не Саре. Девочка, толком не успев опомниться, оказывается во дворе. Мальчик – Ионикэ – стоит рядом, и хотя она не осознала те моменты, когда взяла его за руку, а потом – отпустила, правая ладонь кажется горячей и липкой, словно Сара коснулась поверхности, на которой полежал полурастаявший леденец. У господ Шерпеску, конечно, достаточно денег, чтобы в карманах такого дорогого костюмчика можно было таскать леденцы без обертки…

Ионикэ, сунув руки в означенные карманы, без единого слова углубляется в недра двора – медленным шагом, изучающе поглядывая по сторонам. Двор общий, один на всех соседей, и это скорее хозяйственное подворье, чем место для увеселительных прогулок. Когда-то в дальнем углу были качели, привязанные к ветке огромного ореха, растущего за стеной, но они сломались, и никто не стал утруждать себя ремонтом. Сара толком не успела на них покачаться, а теперь ее считают слишком взрослой для подобных забав, в то время как другие дети в доме – совсем младенцы.

Хлам, собранный кем-то для старьевщика и забытый; высокие кусты чубушника, за которыми едва виден уличный туалет; та самая липа. Больше ничего интересного в обозримом пространстве нет, а после утреннего дождя двор к тому же пестрит лужами. Сообразив, что если Ионикэ промочит ноги, достанется ей, Сара устремляется следом за мальчиком, который как раз подходит к самой большой из этих луж.

– Везь? – гнусавым голосом спрашивает мальчик, и Сара знает, как это переводится.

Видишь?

«Ну вэд нимик», – хочет сказать она – «Я ничего не вижу», – но осекается, потому что…

Вода в луже мутная, словно ее кто-то потревожил, но ряби на поверхности нет. Серая взвесь клубится, как дым в стекле, не выказывая даже намека на скорое успокоение. Клубится, вьется, порождает ураганы и водовороты – много разных водоворотов, притягивающих взор, пока один из них не становится крупнее и мощнее прочих. Сара смотрит; воронка кружится и продолжает расти. В самом центре открывается пятно черноты, и какая-то часть ее сознания отрешенно подмечает, что оно намного больше лужи, больше двора – да что там, в него бы запросто провалился весь дом, а то и весь Кишинев. Но каким-то непостижимым образом девочка одновременно стоит на твердой земле, рядом с румынчиком с раскосыми глазами, плоским лицом и липкой ладонью – и падает, падает в эту черноту, слышит чудовищный рев потока, который вечно низвергается в бездонную пропасть.

– Скотос экзотерое, – произносит чей-то голос, похожий и не похожий на Ионикэ Шерпеску. – Смотри.

Сара смотрит, поначалу не понимая, что еще она должна увидеть, а потом вдруг осознает, что поток воды на стенках воронки движется как-то странно – ровными выступающими полосами, испещренными ромбовидным узором. Они темно-серые, и чем дольше девочка смотрит, тем сильнее ей кажется, что это не вода, а сталь; полированные пластины, отливающие синевой, прилаженные друг к другу так, что и лист бумаги не пройдет. Витки вокруг нее, эта бесконечная спираль, уходящая во тьму, похожи то ли на машину, до которой не додумался даже Жюль Верн, то ли на…

Тело?

Стоит об этом подумать, как из самого центра тьмы выныривает голова громаднейшей рептилии: треугольная, покрытая все той же стальной чешуей, с тремя рубиновыми глазами, рассеченными надвое веретенцами зрачков, и с оскаленными желтыми клыками, меж которыми вьется раздвоенный язык цвета фуксина, и самый маленький клык размером превосходит старую липу, растущую у нее под окном.

Мысль о чем-то знакомом, близком и не страшном, причудливым образом помогает прийти в себя. Сара осознает, что на некоторое время перестала дышать, от чего сердце устало колотится в груди, как измученный узник, требующий выпустить его из темницы, шумит в ушах и как-то странно болит в затылке – будто жжется. По мышцам рук и ног пробегает волна за волной судорога. Она растерянно озирается в поисках чего-то еще понятного и простого, натыкается на плоское лицо Ионикэ.

– Ай вэзут? – тихо спрашивает мальчик. – Ты видела?

– Да… – выдыхает Сара и морщится, вспоминая нужное слово. – Ачяста а фост ун… балаур?

Дракон.

Мальчик качает головой и произносит слово – простое слово, знакомое слово, очень похожее на то, которое она совсем недавно мысленно сама произносила, и все-таки слышать его в таких обстоятельствах так странно, что Сара несколько раз переспрашивает.

– Змеу, – повторяет Ионикэ. – Ел ну есте ун балаур, ну аре арипь. Есте ун Змеу.

А потом, как будто в тумане, из дома выходят доамна Шерпеску и Герш Белицкий – неужели так много времени прошло, что с примеркой и прочими портновскими делами покончено? – и румынка, любезно попрощавшись с портным и его фейгеле, выходит на улицу, где ее, оказывается, ждет извозчик.

У ворот Ионикэ оборачивается напоследок, смотрит Саре прямо в глаза.

Улыбается.

И от его улыбки она наконец-то – почти с радостью – теряет сознание.

Вечерняя прохлада закрадывается в дом через каждую щель и, кажется, просачивается через все поверхности. Пуховое одеяло давит свинцовой тяжестью и совсем не греет: руки и ноги Сары превратились в ледышки, противно ноет внизу живота. Похоже, она все-таки заболела.

– Это не болезнь, – говорит сидящая рядом Фейга, словно прочитав мысли племянницы. – Просто ты стала… немного взрослее.

О подробностях того, что случилось сегодня, Саре совсем не хочется вспоминать, но привычка выполнять все упражнения в учебнике и подыскивать ответы на все вопросы в списке не позволяет окутать жутковатый во всех смыслах день кисеей блаженного забытья.

– Теперь так будет каждый месяц?

– Через некоторое время – да, – подтверждает Фейга, пристально глядя на нее. Тетушка лучше всех, кого знает Сара, умеет напускать на себя грозный вид, и ее черты к этому располагают: огромные черные глаза под бровями вразлет и нос с легкой горбинкой напоминают о хищной птице, о ястребе, сидящем на столбе ограды и обозревающем свои поля с земли почти с той же легкостью, как и с небес. Черные волосы с яркими белыми прядями – по словам отца, Фейга поседела в тот год, когда от холеры умер ее жених; а с ним и мама, которую Сара совсем не помнит, и еще много кто, – всегда чуть-чуть растрепаны, как их ни причесывай, и от этого кажется, что тетушку вот-вот подхватит ветром и она взлетит. – Так устроены женские тела. Вам же вроде бы преподают основы медицины? Ничего на эту тему не рассказывали?

Сара морщится и пожимает плечами.

– Девочки смущаются от рассказов госпожи Водовозовой про анатомию… поэтому мы просто учимся накладывать повязки куклам и друг другу. Да к тому же нечасто – эти уроки постоянно заменяют на что-нибудь другое.

– Столь же бесполезное, видимо, – фыркнув, отвечает Фейга. – Ну ладно. Самое главное я тебе уже объяснила, и ты всегда можешь задать мне любой вопрос о теле, взрослении… о любви.

– Тетя! – со смехом вскрикивает Сара и, вынырнув из-под одеяла, легонько шлепает Фейгу по плечу. Та смеется, явно довольная тем, что настроение девочки изменилось к лучшему, и тут Сара решает разобраться с последней деталью произошедшего, которая беспокоит ее, как слишком глубоко вонзившаяся заноза. – А вот это… ну, то, что происходит каждый месяц… бывает так, что оно вызывает видения?

– Видения? – переспрашивает Фейга, и что-то в ее хищном лице неуловимо меняется.

Теперь дороги назад нет. Сара рассказывает все без утайки.

Когда Герша Белицкого спрашивали, почему его еще достаточно молодая и, пусть не особо красивая, все-таки не уродливая и не калечная сестра не выходит замуж, он печально улыбался и говорил, что некоторым птицам в неволе жить не судьба. После смерти Хаскеля Вайсмана – студента-медика, который в меру сил пытался бороться со злополучной вспышкой холеры, унесшей в итоге полтора десятка жизней, включая его собственную, – несостоявшаяся госпожа Вайсман как будто утратила всякий интерес к замужеству и успела дважды отказать новым женихам еще до того, как обстоятельства заставили ее, Герша и маленькую Сару покинуть старый семейный дом в Бердичеве и навсегда забыть его адрес. В каждом городишке Киевской губернии, куда их заносила судьба, Фейга бестрепетно бралась за любую работу, позволяя брату все свободное время уделять совершенствованию своих портновских навыков. Когда у Герша завелись деньги и нужда мыть полы в учреждениях и служить санитаркой отпала, Фейга обучилась стенографии; потом год или около того посещала высшие женские курсы в Киеве и сама стала лучше зарабатывать, хоть и не посвящала брата в подробности своей необычной, слегка сумбурной жизни – даже с друзьями не знакомила, твердя, что у них не будет общих тем для разговоров, но, тем не менее, переживать совершенно не о чем.

Он ей верил. Разве могло быть иначе?

– Перед тем как все происходит, – задумчиво говорит Фейга после паузы, последовавшей за сбивчивым рассказом Сары про странный сон и еще более странное видение в луже во дворе, – женщины иногда могут чувствовать себя необычно. Со всеми по-разному: одна мучается от мигреней, другая становится очень раздражительной, третья рыдает над каждой сорванной зря былинкой и в придачу над собственной якобы погубленной судьбой. Ты же любишь фантазировать – да, Сара, не спорь с очевидным фактом. Возможно, твое живое воображение обратилось к этой сказке…

– Сказке? – перебивает девочка, краснея. – Какой еще сказке?

И Фейга рассказывает – не сказку, она ненавидит сказки всех народов мира, вместе взятых, – на ходу выкраивая из собственных воспоминаний и вычитанных в философских книжках умных мыслей пестрое, но крепкое полотно: змей предстает на нем чудовищем, чей смысл существования сводится к краже девиц, которых потом спасает царевич, рыцарь или – в местной версии – богатырь Фэт-Фрумос. Тетушка не скрывает своей неприязни к пассивным девицам, и в целом ее мнение о сказках такого рода никак не назовешь снисходительным.

И Фейга рассказывает – не сказку, она ненавидит сказки всех народов мира, вместе взятых, – на ходу выкраивая из собственных воспоминаний и вычитанных в философских книжках умных мыслей пестрое, но крепкое полотно: змей предстает на нем чудовищем, чей смысл существования сводится к краже девиц, которых потом спасает царевич, рыцарь или – в местной версии – богатырь Фэт-Фрумос.

– А разве девушек воруют не драконы? Как их тут называют, балауры?

– Сама подумай, зачем балауру девушка, – с кривой улыбкой отвечает Фейга. – На завтрак? На обед или ужин? Нет, в этом смысле все чуточку хитрее устроено: Змей, даром что чешуйчатый гад, внешне напоминает человека. Только с тремя глазами, как тебе и привиделось. То ли у болгар, то ли у сербов есть поверье, что от Змея иной раз рождаются крылатые дети со всякими необычными способностями…

Саре не интересно слышать про детей Змея, какими их представляли себе болгары и сербы; ее настроение снова портится. Она никак не может поверить, что просто запуталась в собственных воспоминаниях, что на самом деле слышала такую сказку и ее обеспокоенный приближением этих дней разум выдал свою, переделанную версию. Что-то не вяжется в объяснении Фейги.

– Но как же лужа?

– О, с лужей все еще проще. – Тетушка небрежно машет рукой. – Помнишь, ты в ноябре читала «Низвержение в Мальстрем» и с восторгом его мне пересказывала? Воронка невероятной глубины, вращающиеся стены, бездонная пропасть – все сходится!

Ничего не сходится, однако у Сары пропадает всякое желание доказывать Фейге, что та ошибается. Пренебрежение, которое демонстрирует тетушка относительно ее страхов, вызывает смутную обиду, словно она не стала «немного взрослее», а наоборот, вновь превратилась в малышку, чье мнение взрослым не указ, если оно не касается кукольных нарядов или цвета леденца на палочке. Ход мыслей Фейги, такой холодный и рациональный, ее раздражает.

Так или иначе, час уже поздний, и хоть Фейга вместе с Тершем заверили Сару, что на занятия она завтра не пойдет, привычки и предыдущая беспокойная ночь берут свое: она начинает зевать, голос тетушки доносится будто сквозь вату, и чары сна вынуждают стены маленькой комнаты причудливым образом раздвинуться, превращаясь в подобие королевской спальни.

Сара засыпает.

Приходит Змей.

Он по-прежнему трехглаз и окутан туманом, в котором посверкивают три кроваво-красных глаза и лишь изредка мелькает то серебристо-серая кожа, покрытая чешуей, то длинные пальцы, такие же серые и когтистые. Его движения исполнены сверхъестественной плавности, как будто в теле – с виду как раз вполне человеческом – суставов на порядок больше положенного или попросту нет костей. Узкая девичья кровать Сары превращается в огромное ложе из черного дерева, под балдахином с тонкой и блестящей, словно металл, вышивкой: сине-зеленые, хаотично разбросанные павлиньи перья, но в центре каждого глаза на пере – веретено зрачка. На спинке изножья неподвижно сидит птица, силуэт во тьме; то ли сокол, то ли ястреб. Постель – чернейший атлас; такая же гладкая, скользкая рубашка холодит ей кожу.

Мраморный пол блестит, словно лед цвета полуночи; дальние углы и потолок громаднейшего помещения теряются во тьме, но Саре кажется, что там есть фигуры еще на полтона темнее, и они движутся.

Змей ходит кругами на расстоянии, быть может, десяти шагов от ложа – поскольку вокруг больше ничего нет, трудно сказать наверняка. Может, на самом деле он великан и их разделяет верста. Может, если сойти с этой проклятой кровати на черный пол, она рухнет сквозь него и проснется.

Или нет.

– Я так долго тебя искал. – Змей повторяет ту же фразу, что и в прошлом сне. Голос у него приятный – низкий, обволакивающий, – и Сара, содрогнувшись всем телом, внезапно понимает, что вот-вот начнет погружаться в атласную гладь простыней, словно муха в чернейший мед. – По пустыням царств древних шел я за тобой. Вдоль рек вавилонских шел я за тобой. Там, где костры пылали, искал я тебя… И вот ты здесь. Ты, для которой время и пространство – не преграда.

«Кто ты такой?» – хочет спросить Сара, но голос подводит, и остается лишь сидеть молча, внимательно следить за туманной фигурой Змея, которая, к счастью, не приближается. Ему как будто что-то мешает.

– Ты не такая, как все, – продолжает Змей. – Ты умнее всех, ты красивее всех, отважнее всех, и у тебя есть великий дар. Идем со мной. Иначе ты в этом городишке просто зачахнешь.

Происходящее совершенно не похоже на сон или – как там выразилась Фейга? – плод живого воображения.

– Я не хочу здесь быть, – наконец удается ей выговорить. – Отпусти меня.

Змей, однако, не слышит ее слов или просто их игнорирует. Он продолжает размеренное движение по кругу, словно деталь механизма, о чьем смысле и предназначении можно только догадываться. Взмахивает рукавом просторного одеяния, переходит на совершенно незнакомый Саре язык, звучащий так, словно каждое слово – гвоздь, который пытаются вбить прямо ей в затылок, и, к счастью, произносит лишь несколько коротких фраз. Потом он вновь переходит к уговорам и посулам.

– Я хочу увенчать тебя короной из черных бриллиантов. Хочу подарить тебе веер из ангельских перьев и накидку из шкуры звездного зверя. Если пожелаешь, вся Вселенная ляжет пред тобою, как книга, и ты решишь, открыть ее или бросить в очаг. Мне подвластен мир зримый и незримый, от подземных черных океанов до хрустальных небесных сфер. И все это может стать твоим…

Смотреть на него становится больно, и Сара переводит взгляд на пол, который уже не черный, а прозрачный; миг спустя она проваливается в это прозрачное пятно, не телом, а чем-то неощутимым – разумом? душой? – и ее взгляду открывается картина, причудливая в своей банальности. Она видит поселок с двухэтажными, одинаковыми домами из красного кирпича, от одного взгляда на которые ее почему-то тошнит и бросает в дрожь, хотя они с виду совсем не страшные. Их, быть может, десятка два, расположены они ровными рядами, и по краям застроенного пространства виднеются другие здания. На улицах нет ни души, единственный признак жизни – далекий лай собак.