Текст книги "Журнал «Юность» №11/2021"

Тот качнул головой – пока не время, – достал из кармана сложенную в два раза бумажку и протянул ее Даниле. Это был документ собственности на землю. Участок якобы принадлежал некоему Гаспитарову Артуру Валерьевичу.

– Я запомнил эту фамилию. И вас запомнил. У вас будут проблемы.

– Мужик, мужик, мужик! Мужик, послушай сюда. Ты не понял, мы здесь проблема.

Квадратный, который весь разговор стоял в стороне, закурил и показал пальцем на дом:

– Ночи-то хороши сейчас на крыльце курить.

Данила вспомнил огонек на границе участка, который видел в первую ночь.

– Так это… Вы давно за нами следите?

– Собраться надо, вещи вывезти, – игнорируя Данилу, продолжал потный, – мы не звери, понимаем. Неделя у тебя есть. Потом не обижайся, тебя предупредили.

– Что? Что потом?

Они развернулись и пошли к калитке, все так же тяжело ступая.

– Что потом? – заорал Данила вне себя от ярости и бессилия.

– Места здесь нехорошие, пожары случаются часто, – сказал квадратный и кинул окурок под ноги.

Данила застыл: он не мог ни о чем думать, не мог понять значения произошедшего, не мог заметить, что сухая трава затлела и начала дымить. Ощущение собственного тела ему вернул громкий удар по забору и какой-то далекий крик.

– Погоришь, дурень, – заорал сосед и бросился открывать летний водопровод.

Данила, почувствовав суету, присоединился к ней бессознательно. Когда возгорание потушили, на улице собрались зеваки. За их спинами вдалеке появились фигуры жены и детей, возвращавшихся с прогулки.

Менты ехали часов пять. Поскучали у уазика, поскучали во дворе, позадавали вопросы. «Сколько их было?», «Какого цвета куртка у главного?», «Имущество повредили какое-нибудь? То есть ничего не пропало? Может, разбили что?», «А где они стояли, покажите конкретно», «С акцентом говорили?», «Встаньте у места поджога, сейчас вас сфоткаю для протокола», «Вы сначала подпишите, прочитаете потом. У нас столько вызовов, не задерживайте».

– Так а что нам делать? – спросил Данила, когда полицейские садились в машину. – Они мне документ показывали. Он поддельный!

– Может, поддельный, а может, нет, – сказал один из ментов. Подумав, добавил: – А дома в округе и правда горят. Осторожней.

* * *

Данила будто превратился в другого человека, сам себя не узнавал. Откуда-то появилась резкость в движениях, взгляд стал тяжелым, про такой бабка говорила «нет приветствия в глазах». Ночи пошли сплошь беспокойные: ветка в окно стукнула – кто-то ломится; машина с дороги посветила фарами – всполохи огня.

Жизнь в деревне стала в тягость. В магазин больше ездить не хотелось, там обсуждали их. Смотрели в упор – каждое движение на людской суд. Сочувствовали радостно. Вступали в разговор охотно, но близко не подходили, соблюдали дистанцию. Деревенские суеверные, считали, что неудачей можно заразиться, в них боролось любопытство с опасли-востью.

Данила с Лидой теперь выходили во двор поговорить, чтобы не пугать детей. Жене он сказал, что какие-то хулиганы ворвались на участок и подожгли траву. Больше ничем не поделился, не смог. Но стал готовить семью к скорому отъезду. Придумал в качестве предлога ремонт. И это бегство волновало Лиду сильней всего – она чувствовала, что не хулиганы причиной тому, но не понимала, кто именно.

Хуже дела обстояли с Евой. Она уловила общую нервозность, стала плаксивой и капризной.

– Ты изменился, – вдруг сказала Даниле за завтраком, – я тебя не узнаю!

Ходила возбужденная, нервная. Ночами просыпалась, совсем не могла выносить темноты. Ева, кажется, болезненно восприняла историю про украденные души и каждое утро спрашивала маму и папу.

– А что я вчера говорила вам на ночь? – И так проверяла, ее ли это родители или подменные.

Евой надо было заняться, но не хватало сил. Лида успокаивала дочь, обнимала, держала на руках чаще обычного, но этого было мало. Данила чувствовал, нужно что-то сделать, но откладывал до возвращения в город – слишком много навалилось сразу. Евочка, потерпи.

Данила несколько раз с укором смотрел на Николая Угодника – как же ты допустил? Знакомая молитва застревала комом, стало противно говорить про «жертву правды». Что это значит? И какую жертву требуют боги? Тут еще вспомнилась деревенская байка – в прошлые времена хватало жути. Снова бабкиным голосом звучала история: «Пил дядь Вова горько. Сердце обмирало, как колотил жену и детей. А младшенькую любил. Ей всегда гостинец какой припасал, то конфету, то игрушку состругает по трезвому. А перед смертью-то он все на развозях был, но ее не обижал. Сыновей до крови бил, они в школу то с синяком, то прихрамывая идут. Ее и пальцем не трогал. Все-все любили девчонку: и мать, и братья, и даже старухи наши злющие. А потом она угорела. Дом вспыхнул и пропал в огне, пожарные приехали, а тушить-то уже нечего. Дым черный стоял, аж звезды заволокло. Вся деревня на улице – интересно. Рядом мать плачет, она к соседям в гости ходила. Вокруг дети. А дядь Вовы нет, решили, что с папироской уснул, вот и полыхнуло. Кинулись всех считать, а девочку найти не могут. Мать думала, что старший вынес, сыновья – что мать справилась. Когда поняли, соваться было уже поздно, дом весь занялся. Их, говорят, так и нашли вместе – дядь Вову и дочку, он во сне ее так крепко обхватил, что она не смогла выбраться. Правда, нет, а рассказывают. Ей лет пять было, когда все случилось». А на следующий день бабка возвращалась к истории: «Еще говорили, что это Сенька, – начинала с полуслова, – средний сын, ему больше всех доставалось. Он в школе плохо учился, отца этим раздражал. Говорят, это он после очередных побоев дом подпалил, только не знал, что сестра там осталась. Думал, ее мать с собой в гости взяла. А как выяснилось, он кинулся в дом, да деревенские не пустили. Он после этого в себя ушел, школу совсем забросил. Одни говорили – горюет, другие – вину чувствует». А потом подмигивала и переходила на полушепот: «Ты же знаешь дядь Сеню?» И только тут Данила понимал, что она говорила о сельском пастухе, мужике угрюмом и нелюдимом. «Так это он?» – спрашивал Данила, и она отвечала одними глазами: «Да».

Когда он слушал эту историю в детстве, было чувство, что кто-то невидимый подходил близко, дул сзади на шею, пересчитывал позвонки – щекотно и жутко. Теперь – только тяжелый, как похмельный, страх за семью. Неизвестная девочка, погибшая в огне, была ровесницей Евы. Он запрещал себе думать дальше. Теперь они сами вот-вот станут деревенской байкой. Все ждали, чем разрешится ситуация. О том, что финал близится, знает он. Это каким-то странным образом чувствуют деревенские. Детей надо было вывозить как можно скорее. Данила собирался сделать это сразу же, но старая машина его, как назло, сломалась. Он отдал ее чинить местному мастеру, тот взялся да запил. Так прошло два дня из семи.

На третью ночь разыгрался ветер. Данила не мог уснуть и поплелся на кухню. Дежурно выглянул в окно – никого. Он нажал выключатель, но свет не зажегся. Еще и еще раз – лампочка перегорела? В коридоре тоже – сколько ни старайся, темно. Обрезали кабель? Данила выскочил на улицу и увидел, как от дерева, стоящего на границе участка, отломилась ветка и повисла на проводах. Черт, да что же такое! Данила выругался, достал пачку сигарет и закурил, смотря куда-то в темноту. Он вернулся в дом на цыпочках, стараясь не наступать на старые, скрипучие половицы, чтобы никого не разбудить. Почти дошел до спальни, когда увидел, что в детской комнате горит ночник. Как это? Данила заглянул в приоткрытую дверь, блики мерцали по стенам. Девчонки просыпались, терли глаза.

– Горим! – крикнул Данила.

* * *

Желто-оранжевый свет притягивал, на него собиралась вся деревня. Кто в чем был, бежали скорее посмотреть, огонь съедал дом быстро, с треском раскусывал бревна, как куриные косточки. Было красиво и страшно. Высыпали все, даже мать с младенцем вышла на улицу.

– Я кормила, а тут… – показывала она на огонь, а потом подхватывала ребенка руками, укачивала.

– Ой, да кто же поджег?

– Тушили в огороде надысь что-то. Потом приезжали менты, протокол составляли. Не поделили чего-то с кем-то. Городские, одно слово.

Клуб стариков из магазина и тут собрался вместе.

– Вот в Библии все, что написано, все исполняется. И до нас адское пламя добралось.

– Ой, как горит. Когда же пожарники будут? Скоро соседний дом займется.

– А куда им спешить? Знаешь, анекдот есть? Пьяный пожарник упал с 40-метровой пожарной лестницы, но остался невредим! Спасло то, что он поднялся только на вторую ступеньку.

Детей и жену, пересчитав буквально по головам, Данила услал на дальний край участка. А сам встал почти на границе огня. В доме остались мебель, запасы, которые крутила Лида, игрушки девчонок, телевизор, холодильник, скрипучие кровати, старые фотографии, икона Николая Угодника, детство Данилы. Все это горело. Данила нащупал в кармане пачку сигарет и понял, что хочет закурить. Зажигалки не было, видимо, выронил где-то. Вдруг пришла идея прикурить от пожара. Как бы это было красиво. Он подбежал ближе и подпалил сигарету. Жена и дети заорали, в толпе возмущались: «Совсем отуманел, сейчас же подладится».

Данила отошел назад, затянулся и запрокинул голову. Небо заволокло тучами, ни одной звезды не видно. Нет лебедя над головой. И дома нет. В голову сама собой пришла мелодия, а вместе с ней и слова. Данила запел себе под нос: «Дом стоит, свет горит. Из окна видно да-аль. Так откуда взяла-ась, печа-а-аль?»

Пожарные приехали поздно. Данила и не надеялся ни на что: все живы – и ладно. Он подошел к семье. Старшие успокаивали Лиду, которая размазывала сопли по щекам, как это делают дети. Даниле стало совсем плохо. Он обнял жену, успокоил девчонок. Маленькая Ева сидела чуть поодаль ото всех и улыбалась. Данила сел рядом с ней на землю. Она обняла его за руку.

– Ты мой папа, – сказала она.

– Конечно, Ева, я твой папа.

– В темноте страшно. А тут свет на всю деревню, ничего не произойдет плохого, пока так светит.

Он обнял дочь за плечи и почувствовал, что сейчас заплачет.

– Вдруг погас ночник. – Ева говорила быстро, запинаясь. – А потом шаги в доме, дверь бухнула. Я испугалась, что всех вас у меня заберут.

– Все будет хорошо. Все будет хорошо. Я обещаю.

– Папа, я так испугалась. Но я всех спасла. Я всех спасла, папа, – сказала Ева, вывернулась из его объятий и стали смотреть под ноги. Она схватила с земли и протянула ему коробок спичек. Те самые, что оставил дядя Толя на оконной раме.

– Я подсмотрела, как мама делает, и научилась. Гляди! – Ева чиркнула спичкой о бок коробки несколько раз, и между ее пальцами загорелся свет.

Алия Закирова

Родилась и выросла в Уфе. Живет в Санкт-Петербурге. Стихи пишет с четырнадцати лет, прозу – с семнадцати. Одно из первых стихотворений «Хочу» было написано для спектакля уфимской студии творческого развития имени Н. Хабенского, иронической сказки «Ха-ха-чу». Участница форума «Таврида» 2021 года.

 
Я боюсь утонуть в колыбели несбывшихся снов
И увязнуть ногами в мягких перинах, выбираясь из жаркой кровати,
Задохнуться под одеялом, сшитым крепкими нитками, не найти сил на вдох
И не выбраться никогда из душных кровати объятий.
Среди плюша и шерсти, в бреду возникших картин
Не найти панадола, малины, лимона и воздуха,
Среди плотных подушек и влажных от пота простынь
Не найти бликов света дневного, не найти голоса.
Собирая все силы, звать маму, но знать, что мой голос слаб,
Пережить тишину между первым и вторым криком,
Лежать одному, надеясь услышать шаг
Вблизи моего лежащего тела липкого.
Собирать силы долго и много, чтоб тихо позвать,
Бесполезно позвать, чтоб меня никто не услышал.
И беспомощно ждать.
И становиться тише.
Пережить одинокою ночь, когда жар в голове,
Когда сухость во рту и в ступнях упрямый холод,
Не согласный на одеяло и плед,
Когда постель – причина, не повод.
Но проснуться после полудня, узнав за окном
Жизнь и шум, суету среди птичьего свиста.
Слышать: люди из офисов мчатся к обеду бегом.
Не притронуться: к завтраку, неаппетитно остывшему.
Бледным, слабым, но все же дышать и жить,
И хрипеть, и стонать, но все ж выдыхать слова.
Не боюсь подняться в температурную высь.
Я боюсь только ждать. И не дождаться утра.
 

Надя Алексеева

Родилась в 1988 году в Подмосковье, живет в Москве. Прозаик, драматург, редактор. Выпускница литературной школы CWS, мастерских Даниэля Орлова, Елены Холмогоровой и Николая Коляды.

Публиковалась в сборниках малой прозы «Вечеринка с карликами», «Пашня», сборнике пьес «Близкие люди» и других. Лауреат международной премии для драматургов «Евразия-2021», участница слета молодых литераторов в Болдино и литературной смены «Таврида. Арт».

Сентябрь

Угол кухонного стола заострился и прожег бедро сквозь ситцевую юбку.

Обернувшись, Вера спихнула солонку, запаянную крышкой-мельничкой, подарок невестки на юбилей. Звяк-звяк по полу. Ничего не просыпалось, разве что зашептались внутри белые крупицы. На бытовке за окном бутылки тонули в листве и хватали горлышками воздух. Вера смяла лицо руками, обернулась к раковине. На сливе брызги моркови, рыбные кости. Не надев перчаток, она вычищала мусор и бросала в ведро, что стояло под мойкой, сгибаясь-разгибаясь с десяток раз вместо того, чтобы, как раньше, взять да и стряхнуть все ситечко разом.

Не выбрав последнюю толстую кость, спешно отерла руки о юбку, подошла к холодильнику, где в двери хранила «Звездочку». Банка-пуговица, сгущенная едкая стужа. «До мозгов пробирает», – говорила покойница-свекровь. Да где ж она? Холодильник разросся на глазах. Вера купила его детям на свадьбу, гордилась высотой под потолок, хоть и приходилось влезать на табурет, чтобы достать масло. Вера с молодости была энергичная, но мягкая. Заботливая без нажима. Не названивала сыну, когда тот пропадал по ночам, муж, Семен, спал, а она все выжидала у форточки. И работа его в техподдержке: со слов Зины, невестки, «в Анапу на оклад не съездить», а ей, Вере, было приятно, что сын пешком ходит до офиса, спит по ночам. В школе ее любили, ученики, уже начавшие седеть, приводили своих дошколят к ней заниматься русским языком. Приработок к пенсии, что уходила целиком на семью. Квартплата, продукты, то, се, игрушки внуку «тихие», без пищалок. На звуки Егорчик стал пугливым, невестка сквозь зуб обвиняла в том Веру: мол, по ее недогляду испугала его во дворе чья-то. Осенью в сад хотели, да мальчик без разгону не мог и слова сказать, выходило так: «Гы-гы-гы-гы-г-г-де папа?»

Вера свою вину не признавала, но и не отрицала. Получалось так, что с весны она все чаще выпадала из своего тела, а когда возвращалась, находила мир не то чтобы другим, но подсунувшим ей, Вере, что-то новенькое. Как то пятно на гульфике внуковых шорт, серым по желтому, оно широко растеклось. Вокруг никого, первый одуванчик застыл в траве, и Егорчик ревет – аж лицо стало бурое. С внуком условились «молчок», только с той прогулки жилка внутри нее, Веры, пришла в движение, затренькала, застучала.

– Бы-бы-бы-б-б-ба, закрой! – Возле еще саднящего под юбкой бедра Вера обнаружила белобрысую голову, ощутила груз на локте, держащем дверцу, сощурилась и вдруг услышала писк датчика.

Она захлопнула дверцу, едва не прищемив детские пальцы, что потянулись внутрь холодильника. Егорчик с воем и запинающимися всхлипами убежал в комнату.

В квартире стемнело: пошел дождь.

* * *

В начале лета ее ученики разъехались, и всю малышню развезли по дачам, так что Вере приходилось вспоминать игры, чуть ли не из тех, что проходила в пединституте, чтобы Егорчик не скучал. Дачу в Калужской области они с мужем давно продали – с его больным сердцем боялись, что по бездорожью не успеет скорая. Зря. Инфаркт свалил Семена разом прямо тут, в Чертаново, под грохот тележек «магазина у дома», куда Вера отправила его под Новый год. Саша, их единственный поздний ребенок, писал диплом и пропадал не то в общаге, не то у кого-то на квартире. Скорая подрулила к магазину быстро, да Семен был уже мертв. «Скоропостижно», – сказал врач, а Вера услышала взрыв. Муж так пакеты прозрачные взрывал: надует, зажмет в кулак – бабах! – и нет ни пакета, ни воздуха. Вера всегда дергалась: «Ну вот зачем ты?», – а он лишь хмыкал. С той зимы Вера праздники, кутерьму эту не жаловала. До появления Егорчика и елку не наряжали: с ребенком она восприняла застолье, куранты, мишуру как спектакль в ТЮЗе, растянувшийся на неделю. И ее руки больше не тряслись, развешивая игрушки: советские еще шишки с блестками, витые сосульки и шары, где утопали в сугробах избушки с колечками дыма из труб. Когда Егор начал ходить, Зина, ее молодая невестка, стесняясь, спросила: «Вер Васильна, не многовато на одну елку?» «Да ну! Половину перебьем!» – ответила Вера, чувствуя, что квартира ожила наконец.

– И что же он? Так и лежит?

– Конечно, пять дней температура не спадает, взад-назад неотложка, а толку-то?

– В стационар бы…

– Ему семьдесят, больше, кому нужен? Дети, и те померли. В дом престарелых только свезут если: внук приезжал, предлагал на учет поставить. Голова-то тоже уже…

– В нашу дурку? Интернат?

– Ну да, я же говорю. А он, вишь, не хочет, своя кровать ему.

– Что там хорошего, правда? Пару месяцев – и выносят.

Вера, закемарившая на лавке, подскочила, огляделась. Села обратно. Егорчик расковырял в сыром песке яму, куда с разгоном летел самосвал, красный, подаренный ею. Разговор угас в подъезде, под стук каблуков по ступеням. Егорчик, вставший против солнца, показался Вере взрослым парнем. Вере стало неудобно спать с ним в одной комнате, как когда-то с сыном, который ворочался и постанывал под одеялом, прежде чем уснуть. «В дом престарелых, в нашу дурку», – закопошилось внутри ее седого, опрятного пучка. Вера зажмурилась, прижала руку к голове: ну, точно, напекло. Увидела перед собой Егорчика, белобрысого, пучеглазого, с рыжими от песка ладошками.

Они карабкались на третий этаж, так и не дождавшись лифта. В темноте Вера все оборачивалась на внука, перечислявшего ступеньки, почти не запинаясь. Правда, цифру семь он забывал, как всегда, а Вера подсказывала. В третий раз обернувшись, увидела тень над его верхней губой – упала, как первая щетина.

– Иди вперед!!!

– 3-з-зачем?

– Затем, чтобы я тебя видела.

Октябрь

Двери из массива, справленные еще Семеном, впитали осеннюю слякоть и не помещались в косяки. Из щелки вился «пу-пу-пу-хр» сына. Потом этот тяжкий, злой вздох невестки, будто свою станцию проехала, теперь возвращаться не хотелось. Вздох которую ночь выбрасывал Веру из забытья. Она лежала на полуторной кровати, втиснув себя между простыней и туго натянутым, как завел еще муж, одеялом. Под шеей ее подушка отяжелела от пота (как бы не заплесневело перо?), ноги, наоборот, свело холодом. В таких случаях помогало одно – опустить ступни под горячий душ и, вытирая, размять полотенцем. Вера встала бесшумно, не потревожить бы Егорчика, его кровать мягко светилась возле окна. Во сне мальчик дышал ровно.

– Дверь закрой хотя бы нормально, – услышала Вера в коридоре.

– Да ладно, мать спит. Давай уже. Ну?

– Надень… Еще не хватало нам… Черт, задолбала коммуналка. – Зина вскинула голову, Вера, не выдохнув, затаилась.

В грязном ночном свете колыхались там, за дверью, Зинины спутанные волосы. Отдуваясь, она откидывала их назад и что-то прижимала, давила под собой тяжелыми руками. Спинка кровати мерно стучала о стену. Сына Вера не видела – он утонул под весом жены, ширококостной, плечистой. Та отфыркивалась от своих волос все чаще. Сегодня утром Вера вытащила моток этих волос с застрявшей в них пылью и мусором из слива ванны. Высушенными и уложенными, на голове невестки они отливали в медь, а в сливе казались серо-коричневыми.

Она захотела шагнуть в эту спальню, вытащить сына из-под груза, встряхнуть и разгладить, как смятую сорочку, но пошатнулась, схватилась за косяк.

Вера сглотнула, сжались и по-птичьи вцепились в пол ее вконец замерзшие пальцы. Она захотела шагнуть в эту спальню, вытащить сына из-под груза, встряхнуть и разгладить, как смятую сорочку, но пошатнулась, схватилась за косяк. Скрипнул паркет, дверь раскрылась шире. «А!» – услышала Вера на резком выдохе и, следом, как гул поезда, «у-у-у-м». Из спальни запахло сырым мясом.

* * *

В середине месяца Зину повысили до старшей смены. В «Пятачке», где она раньше сидела на кассе и с изможденным видом тянулась под потолок к коробу с сигаретами, приговаривая про себя «чтоб ты задохся», теперь выделили ей место в подсобке без окон, с диодной лампой. Лампа дрожала и мигала, зато Зина могла закрыться на ключ, позвонить маме и рассказать, что учудила ее ученая свекровь. Разговоры длились смену напролет. Зину звали в зал к покупателям, она выплывала из двери, придерживая пухлой рукой планшет, для виду стучала ногтем по экрану и, не поднимая головы, спрашивала: «Ну что такое?», словно покупатель с чеком наготове ей в дверь квартиры позвонил. «Мусик, говорю, давай уже отбой – убегаю, отпросилась пораньше, – возвратилась Зина к оставленной трубке. – Что? Да, отказалась вести к логопеду, представляешь? Вам, грит, сколько ни делай, все не так… И деньги, главное, я думала, все-таки из-за нее все пошло… Не! Ни копейки не положила на лечение. И сама к неврологу тому, твоему, ага, наотрез. Ладно, ма. Все. А то сейчас опять притащится кто. Развоняется». Зина, втянув живот, уже дергала собачку на молнии высокого сапога.

Раньше Зина думала, отчего Вера одна мается. Уютная такая тетка. Даже хотела найти для свекрови какого «мужичка» (тайком от матери). С рождением Егорчика отказывалась от помощи своих, целиком положившись на «Верину педагогику». Года два толком своим не звонила, а те не спешили ездить из Сокольников. «Вера твоя мягко стелет, жестко спать. Увидишь еще». Когда же это было? В марте, юбилей справляли?

И сегодня утром Зина увидела. Лицо Веры осунулось, губы в нитку, молчит. И руки синие в венах – ее сына за плечо схватили. Тот хотел обнять ее, Зину, и застрял в решетке этих рук, не пролез. Егорчик говорил, «ба» в холодильник подолгу глядит или на плиту. Включит и стоит. Так ведь и дом спалить недолго…

«Что же там мама-то сказала – есть интернат в нашем районе?» Обходя лужу, Зина остановилась. Одно дело матери поддакивать, другое – мужу предложить сдать мать родную. «Вся пенсия будет им, конечно. Но квартира-то, квартира – ты подумай, послушай мать… Тебе второго пора». Зина остановилась и даже зонт закрыла, чтобы прочесть свои же мысли.

* * *

«Б-б-а, б-б-а», – там, внутри кабинета, среди плакатов с пещерами-ртами, Егорчик звуками давился. Аж слезы текли. Зина за дверью вздрагивала и приказывала себе успокоиться. В брошюрах, разложенных веером в приемной, говорилось: такой возраст, заикание поправимо, новые методики, нервы… С мокрого раскрытого зонта капало на пол, подросток напротив глядел на ее ноги. Пахло спиртом. Сбежать бы из этого коридора потных окон и пластиковых папоротников. Наконец, придерживая ее сына, вышел врач.

– Что сказать, есть прогресс, да, но тут рекомендуется регулярность, и психолога подключать, да.

– Зачем психолога? – Стоя, Зина прижимала сына к бедру и пятилась к выходу.

– Сильный стресс, по итогам обследования, да, можно предположить, так как речевой апп…

– Я не понимаю.

– Он боится.

– Чего?

– Вот это уже к психологу. Да. – В карманы халата врач опустил руки лопаточками, оставив на виду большие пальцы, повернулся к подростку напротив. – Следующий? Проходим.

Егорчик смотрел в окно. Мимо их синего, новенького э-лек-тро-бу-са проплывал магазин, где работала мама, школа, куда ба раньше ходила по вечерам. Ба была другая, ей можно было рассказать, как дядя растягивал его рот холодными пальцами и светил на язык, сдавил ему лоб, просил повторять и повторять считалку. Скучную, ба придумала бы лучше. Теперь ба превращается в птицу. Ее нос – клюв, на ногах – когти. Стук-стук по ночам. Как синичка, которая влетела зимой. Смотрит сверху. Страшно. Заблудилась, забыла. Ба в хо-ло-ди-ль-ник хотела вылететь? Пищала. А он помешал. Отпустить ее. Скорей, скорей. Под ногами листья похожи на очистки от картошки. С зонта вокруг него и мамы капают желтые капли. Шесть-восемь-девять-десять. Дверь закрыта. Ба улетела.

– Саш, чего ты молчишь-то? Я уже эмчеэсников вызвала, думала, инсульт ее шарахнул. Она, здрасте-приехали, верхний замок проверяет. Это охренеть! – Приоткрытая дверь кухни дребезжала Зине в такт, напротив нее Саша еще ниже склонился над кружкой с чаем, большой, отцовской, с темными трещинами внутри.

– Тихо ты.

– Да плевать, я с ребенком, после врача, мокрые все, стоим, долбимся, как неродные. Это нормально, по-твоему? А если она завтра замки сменит?

– Да не.

– Что не? Так и начинается все. Чудят, запираются, потом подожгут. – Зина сама удивилась, как сложила одно к одному. – Все-таки спецучреждения не зря придумали, да и возраст у нее.

Когда Зина наконец вышла, завозилась в прихожей, Саша поднял голову, едва приобнял себя рукой, качнулся, как дверь снова открылась.

– И кстати. – Зина протягивала ему сапог. – На, почини мне молнию, чуть не опоздала из-за нее, заразы.

Саша тянул за собачку, за ней следом молния смыкалась с трыканьем и, не дойдя до верху, уже разрывалась у основания.

Ноябрь

Стыд. Если бы кто спросил, что Саша пережил в старших классах, то это был он, и стыд этот возвращался, заставляя Сашу обхватывать себя руками крест-накрест, покачиваться, пока не отпустит. Обычно в уборной, чтобы домашние не поймали или, не дай бог, коллеги.

Вот он, Саша, на лице уже пробиваются усики, лежит на кушетке, продавленной в середине: он спал на ней сколько себя помнил и ни за что не хотел помочь отцу вынести ее на помойку и привезти из «Икеи» новую. На ней он проваливается в сон, самый приятный из всех, потому что устал, школа, стук рыжего мяча по площадке, Оля рядом в своих высоких сапогах и юбке: можно обе руки положить ей на бедра. Он стонет, шевелится, не просыпаясь, а потом, когда на руки плеснуло жаром, сваливается со сна, как с дерева. Саша помнил, как сразу зарылся под одеяло, всхрапнул (другого с ходу не придумалось), затих. И по тому, как мать встала и грустно проскрипел паркет под ее ногами, понял, что она все слышала, все поняла. Знает его тайну. Не Ольку, нет. Вот эту тайну в руках. И еще вчера он считал мать первым другом. Пацаны во дворе хаяли своих на все лады, он помалкивал, выискивал, не мог вспомнить, в чем бы ее уличить. Стало легче. Должно было стать. Он ждал, когда всплывет эта тема. Про бабку, мать отца, никто не хотел слушать. Да что про нее говорить, правда? Только комнату занимает! Похожа на кукушонка: голова обтянута платком, губы ввалились, над ними клювонос. Ее привезли из деревни, с дачи, которую потом продали. Она не вставала, умела только смотреть, да так, будто видит не тебя, а себя насквозь.

Второй стыд случился как-то сразу за первым. Они в Владом сидели на дереве напротив освещенного окна лицея, где шло родительское собрание (первое в новой школе).

– Смотри, бабка чья-то притащилась. В шали, ха, совокфильм.

– Где?

– Да вон, вон. Седая.

Саша прищурился и обмяк на ветке, едва не свалился. Слез, за ним и Влад. И «кино», которое ему показали в окне класса, все крутилось у него в голове. Его мать и так-то была старше остальных мамаш (стройных, умело подкрашенных) едва ли не вдвое. А простуженная, с прилипшими ко лбу волосами – и вовсе. Когда пришел домой, мать (все в той же шали) плакала и завешивала зеркала простынями. Бабка умерла. Ему захотелось сбежать во двор. И было горячо в голове от того, что предал мать, и от того, что любит ее, такую немодную. И страшно, что она узнает все и перестанет любить его. Переезжая в общагу физтеха, всю эту мешанину рук и головы он оставил на старой кушетке. Или не совсем.

Вера прислонила чашку к виску, тепло зашевелилось, убаюкало ее жилку, но не сняло спазм, не дошло до ступней. Она не помнила таких вьюг в ноябре. Она не знала, куда подевалась вся осень и отчего ее как будто нет на этой кухне.

На месте кушетки теперь детская кровать (из «Икеи»), спал Егорчик. Вернувшись с работы, где засиделся допоздна, Саша быстро разулся, прошел по коридору – проверить сына. Синие отсветы от телевизора, который смотрела мать на кухне, проскальзывали по рукам Саши, путая мысли, подмешивая вопросы. «Когда это мы перестали говорить с мамой? Какой у нее хоть голос?» – не вспомнить. Мамино «Са-ашенька» взрезал Зинин напор и хрипотца: «Саш!» Как незаметно Зина стала за обеих: болтала, знала, где что в доме лежит, наливая суп, говорила между прочим, что в интернате старикам веселее, там с «ними», с «такими», пообщаются.

Раньше мать была занята в школе, а теперь Саша постоянно натыкался на нее, и ее губы, вытянутые в нитку, не располагали к разговору. Разве что вот эту неделю, когда Зина, уходя на работу, выкручивала пробки, мать жаловалась Саше, что ее выживают, называя его Семеном. Саша хмурился, переводил разговор на сына:

– Егорчик ел?

– Да, – отвечала мать, возвращался ее учительский тон.

– А днем спал?

– Жену свою спроси, у нее сегодня выходной был.

Еще в мае, когда праздновали день рождения жены, мать называла ее Зиночкой, он точно помнил. «Их осенью клинит, погодите: смывать перестанет за собой, а то вообще, где туалет, забудет. – Вчера теща позвонила уже не Зине, а прямо ему. – Саш, она, конечно, мать тебе, я понимаю, но Егорчик там, с ней… Ты подумай».

Во дворе скрипнули тормоза машины, фары осветили лицо Егорчика, захватили кусок стены над ним. Егорчик засопел, сбил одеяло к ногам, скрутив жгутом. Вспыхнула над ним фотография матери с отцом в молодости. В широкополых шляпах, мать в бусах, у отца сигара гаванская, картонные пальмы за спиной. Фотография выцвела, а их глаза – нет. На юбилее мать говорила, подвыпив, что тогда Саша в «Артеке» был, а они с отцом «раздухарились», едва ему брата не сделали. Потом перевезли из деревни бабку после инсульта, и о втором речи не стало. Седина пошла.

Саша шагнул в комнату, собираясь укрыть Егорчика потеплее. «Я договорилась с кем надо, приплатила чутка, вам с нее – только заявление взять, ну, уговорите как-нибудь, что ли. Да! И осмотр пройти. Но это формальность. Саш, але? Слы-ши-шь меня?» Вспомнилось, как теща понизила голос. Доверительно так. Саша постоял над сыном, обхватив себя руками крест-накрест, и вышел из комнаты.

* * *

В окне напротив толпились огни, плясали гирлянды, под потолком болтался десяток воздушных шаров. Дорогих, с металлическим блеском. За столом перед Верой сидел закутанный в ее старую шаль Егорчик и водил высохшим фломастером по листу. Вжик-вжик! Пахло сгоревшим луком, из форточки сквозило по ногам, и снег, мелкий, как соль, насыпал на подоконнике горку. Он все нашептывал, о чем-то напоминал. Вера прислонила чашку к виску, тепло зашевелилось, убаюкало ее жилку, но не сняло спазм, не дошло до ступней. Она не помнила таких вьюг в ноябре. Она не знала, куда подевалась вся осень и отчего ее как будто нет на этой кухне.