Текст книги "Журнал «Юность» №11/2020"

– Дверь закрывайте, – сказали с переднего места.

Айболит закрыл.

– Тото, – прозвучал другой голос.

Доктор догадался, что от него требуется, и поймал в темноте руку Тото, пожал. Металлически звякнуло: значит, Тото – это крокодил в гражданском.

– Моего брата зовут Коко. Он вам руки не пожмет, потому что за рулем. А рядом с вами Людвиг, но это не так важно…

Айболита осенила догадка.

– Тото, Коко… Тотоша и Кокоша? Из Лимпопо? Сыновья Крокодила Крокодилыча?

– Разве мы знакомы?

– Я Айболит, – представился доктор, – я вас лечил в детстве.

– Айболит?! Черт побери, какая неожиданность, – развеселился Тото, – а я вас и не узнал! Сколько же лет прошло! Если б не вы, то нас бы сейчас не было… Ты слышишь, Кокоша? К нам пожаловал сам Айболит! Помнишь его? Помнишь, как мы отравились калошами?

– Помню, – раздраженно отозвался Коко, – очень приятно. Куда ехать-то?

– Как куда? К нам домой! – воскликнул Тото. – Пусть хоть чуток погостит. Айболит… Ничего себе сюрприз… Такая встреча!

Коко завел мотор, и машина тронулась с места.

– Мы тут недалеко живем, за городом, – заговорил Тото, – хотя кому я объясняю! Вы-то, наверное, помните!

– Да, помню, – ответил растроганный Айболит, – такая усадьба, в колониальном стиле. Двухэтажная.

…В голове закружились воспоминания – прощальный вечер; вальс, струящийся из освещенных окон в темный сад; дворецкие в белых перчатках…

– Все верно, двухэтажная! И почти не изменилась за эти… сколько прошло с тех пор? Тридцать лет?

– Около того, – не стал уточнять Айболит.

– М-да. Какими судьбами вас занесло в нашу глушь, доктор?

– Да так, работа.

…Глава семейства – могучий крокодил в смокинге. Знаток римского права и турецкой поэзии. И его жена. Его жена…

– Точно, работа! Как я сам не подумал. – Невидимый Тото звонко хлопнул себя по лбу. – Кто ж к нам отдыхать поедет! М-да. Зверюшек лечили?

…Ее кожа была удивительно мягкой, а цвета почти изумрудного. Она не любила золото. «Серебро благородней. Вы не находите, доктор?..»

– А вы не слышали? В Лимпопо была эпидемия лихорадки.

– Нет, в городе никто ничего не знает.

– Об этом говорили по радио.

– У нас радио никто не слушает. Больше патефоны. Что-то серьезное?

…Первая ночь. В великой спешке его доставили к усадьбе. Слуги тянут из автомобиля, свет фонарей больше слепит, чем помогает. Рядом тяжело топает хозяин, все новые слуги с подсвечниками летят навстречу, вверх по лестнице. Он думает о работе, только о ней. В детской – монотонный вой…

– Да нет. Эпидемия ушла. А вы как поживаете?

– Слава богу, здоровы.

– А работа?

– Ну, Коко в полиции, бумажки целыми днями перебирает. А у меня свой бизнес. Продаю бытовую технику. Кстати, не хотите телевизор купить? Цветной, со скидкой?

…Он тогда вспоминал виды отравлений, случаи из практики, как вдруг все смела Она. В дрожащем мерцании свечей она посмотрела на него грустногрустно. Она сказала…

– Нет, спасибо. И хорошо покупают, технику-то?

– Поверите ли – просто-таки сметают! Особенно вентиляторы. Оно немудрено – климат располагает… А я потом еще пару ломбардов открыл, так что живем, не жалуемся. Да что мы все о себе! Как в России?

– Там сейчас зима. Холодно.

– Брр. Помню, как мы приезжали в Россию. Ходили в шубах, но все равно пробирало до костей. Эти шубы у нас, наверное, еще где-то висят в шкафах… А этот город, Петроград, я слышал, его переименовали?

…Воздух стал плотным, как вода, пламя на свечке замерло, замолкли детские крики, и был только он, первый и единственный голос, полный тоски и надежды. Она сказала…

– Да, теперь это Ленинград. Так усадьба устояла в годы гражданской войны?

– Конечно. Да это разве война была – пальнули пару раз…

– А родители ваши как?

– Умерли.

…Она сказала: «Мы без вас пропадем, доктор».

4.

Когда Айболит проснулся, дом остался чужим. Он еще вечером вдруг таким оказался. Когда машина только подъезжала к усадьбе, выяснилось, что она куда приземистей, чем Айболит запомнил. Не было ни дворецких, ни пышных клумб, а внутри – темнота.

Доктора повели в спальню для гостей, где в такой же ночной черноте тридцать восемь лет назад он коротал минуты между новыми приступами рвоты у двух вопящих крокодильчиков. А теперь они, во взрослой одежде и с отвислыми пузами, убирали из прохода картонные коробки с вентиляторами и смахивали пыль со старых простыней…

Потом был сон, а утром все продолжилось. Усадьба хоть и залилась мягким утренним светом, но не утратила отрешенности. Эта замкнутость в воспоминаниях, в своем прошлом, даже враждебность к непрошеному гостю сочилась отовсюду – с впервые увиденных когда-то давно голубых обоев; со шкафов затейливой резьбы, заказанных в Австрии радушным хозяином дома, обладателем мягкого баса; с репродукции Айвазовского, подаренной семейству в Советском Союзе. Все было знакомым, но чужим, ненужным.

Завтракали вдвоем с Тото. Коко рано утром (еще до того, как проснулась старая служанка Маришка) уехал на работу.

– Как это произошло?

– Вы о чем, доктор?

– Тото, вчера вы пообещали мне рассказать о родителях.

– Ах да. – Тото отложил газету, почесал нос. Хлебнул кофе из чашечки. – В общем, так: они умерли в разное время – мама пережила отца на двенадцать лет. М-да. Отец погиб в гражданскую. Поставил не на ту партию. Точнее, не на тех людей в партии. В результате в годы Нгубы его признали мятежником.

Тото отпил еще кофе и продолжил, глядя в окно столовой:

– Все было спокойно, но однажды как из ниоткуда явился отряд партизан. Скромные такие – вчерашние крестьяне. Они кое-как дали пару залпов по дому (в стенах остались следы, я вам покажу потом), попросили отца выйти. Он не хотел играть нашими жизнями и, как мы с Кокошей и Маришкой его ни умоляли, вышел к партизанам. Ну, а они его убили с помощью мачете – для экономии патронов. Просто ударили по шее наискосок – шпок – говорят, это совсем не больно. М-да. Ужасно, конечно. Но обещание сдержали: нас не тронули и даже тело отца вернули. А потом извинились, шляпы сняли – крестьяне, что с них возьмешь, – и ушли. Что ни говори, наша революция была довольно мирной.

– А что мать сказала?

– Ничего. Просто беззвучно плакала, как все крокодилы.

«А ведь я предупреждал ее, что именно так все и будет», – подумал Айболит и спросил:

– И что было потом?

– Потом годы Нгубы кончились – эту сволочь наконец повесили. Правительство сменилось, новое поддержали за границей – потому оно до сих пор и держится. Ну и еще всем драться надоело, прятаться по лесам с семьями и оружием.

– А как умерла мать?

Тото подставил руку под подбородок.

– После того как умер отец, мама каждый день ходила сидеть на скамейку, которая осталась от нашего сада, а сам сад сгорел в гражданскую. Вы, может, помните эту скамейку – она стоит лицом к лесу.

«Там мы беседовали о Шиллере, о будущем Лимпопо, там я во всем признался», – подумал Айболит и сказал:

– Кажется, припоминаю.

– Ну и вот. Я говорил маме, что тени там не осталось и сидеть вредно, но она не слушала. Тогда мы поставили там зонтик. В общем, мама каждый день туда ходила и о чем-то своем думала. Или не думала – ее трудно было понять. А однажды так и умерла на скамейке. Не пришла к обеду, осталась сидеть. Маришка подумала, что мама заснула или там удар солнечный – а она умерла. Вот так.

– Я ничего об этом не знал, – пробормотал Айболит, – соболезную.

– Ничего страшного. – Тото утер рот салфеткой. – Это было давно. Мать умерла больше пяти лет назад. М-да. Хотите, я отведу вас на ее могилу?

5.

Родители Тото и Коко были похоронены недалеко от дома – если бы сад остался цел, то они бы покоились на его краю. Но сада не было – два надгробья торчали на выжженном солнцем поле.

– Отец велел похоронить его здесь, – объяснил Тото, – это были годы Нгубы, а отца записали в предатели. Его бы не допустили на городское кладбище. А мама потом завещала, чтобы ее хоронили рядом с отцом.

Айболит присел на корточки, погладил шершавое надгробье. Хлынувшие воспоминания прижухли было от соприкосновения с реальностью, но пробили преграду, снова расцвели, выхлестываясь наружу. Доктор почувствовал себя слабым и маленьким.

– Я любил вашу маму, – сказал он.

– Ее все любили. Она была очень добра, – меланхолично кивнул Тото, засунув руки в карманы брюк.

– Я был в нее влюблен, – уточнил Айболит, глядя в гробовой камень и уже жалея, что сказал, – впрочем, она не ответила мне взаимностью.

Тото замялся.

– На обратном пути с аэродрома надо будет кой-какие заказы развезти. Пойду разыщу коробки. Не буду мешать. Когда будет готов обед, я вас позову.

– Спасибо.

Тото быстро зашагал прочь.

– Простите! – крикнул ему вслед Айболит. – Пожалуйста, забудьте, что я здесь говорил!

Тото даже не обернулся и ушел. Айболит остался один. В поле трещали кузнечики. Доктор снова повернулся к надгробью.

– Бедная, бедная. Как тебя предали дети… Такой грубый камень, ни цветов, ни оградки… И меня прости, дорогая. Я совсем забыл о тебе.

«А ведь я так желал тебя, так любил! Со слезами просил бросить все это чертово Лимпопо со всеми его тараканами! А когда вы были в России, умолял не уезжать. Стоял на коленях, скандалил, шантажировал… Скулил. Стращал: говорил вещи подлые, вещи ужасные, оттого втрое ужасные и горькие, что правда, все до единого слова – что в Лимпопо будет гражданская война, а муж твой слаб и позиции его шатки… И много, много другого мерзкого, позорного, страшного… Я надеялся этой черной силой сломить тебя, чтоб ты бросила все и стала моей навсегда – только этого я и жаждал… Но ты сказала ласково и спокойно: “Не унижайтесь, доктор. Я безмерно вас уважаю, но люблю – мужа. Оставим этот разговор”. И тогда сломался я. А ты оставалась со мной доброй и чуткой, будто ничего этого не было, будто бы я не оскорблял тебя, все самое для тебя святое – твоего мужа, твоих детей, твою страну…»

Поле было желтым в жухлых, приземистых травах. Впереди белела мраморная скамейка, а за ней – темная полоса леса.

«Ты всегда была сильнее меня и так нужна мне, так необходима – нужнее воды и воздуха. Почему же я тебя забыл?»

6.

Через пару часов Тото позвал к обеду. По дороге в дом он показал доктору круглые вмятины в стенах. «Вот сюда они и стреляли, эти партизаны», – говорил он беззлобно и засовывал зеленый палец в углубление, оставленное пулей.

К обеду подъехал на ржавой легковушке с мигалкой и громкоговорителем на крыше Коко. Он не сказал ни слова – сразу же потопал к столу и жадно накинулся на обед. Тото с Айболитом втянулись в торопливый ритм работы его челюстей и покончили с трапезой быстро. Потом Коко поменял пропотевшую в участке рубашку на свежую, поднесенную Маришкой. После этого братья грузили коробки в микроавтобус. Затем тащили в машину еще спящего Людвига.

По дороге молчали. Только под слоем картона звякала на ходу какая-то техника.

К прибытию микроавтобуса самолет уже серебристо сверкал на взлетной полосе. Служитель при аэропорте проводил их. Крокодилы с помощью второго пилота внесли Людвига на борт и пристегнули к креслу.

– Ну что, полетели? – спросил краснолицый капитан у Айболита.

– Пожалуй, – ответил тот.

Крокодилы вручили доктору портативный телевизор с надписью PILCKO, сухо попрощались и ушли. Ушел и служитель.

– А этот кто? – спросил второй пилот, указывая на спящего в белом костюме.

Айболит только пожал плечами.

– Полетели! – И капитан хлопнул в ладоши. – Поскорей бы. Ненавижу Лимпопо.

– Я тоже, – согласился доктор.

Пилот улыбнулся и кивнул.

…Загудел мотор, завращались на крыльях пропеллеры. Самолет медленно задвигался, развернулся на полосе, стал набирать скорость, побежал, побежал – и полетел.

Айболит выбрал место подальше от Людвига. В салоне было душновато. В кабине пилоты тихо переговаривались, жали на какие-то кнопки, щелкали неведомыми переключателями…

«Зачем я сюда прилетел? – спросил себя Айболит и зевнул в кулак. – Лимпопо – адское место, земля воспоминаний».

Значит, ностальгия? Наверное, она. Тоска по простоте и понятности жизни… По времени, когда, казалось, можно полететь не в самолете, а на орле. Когда можно было пришить зайчику новые ножки, чтобы он скакал по дорожке. Когда Бармалей мог исправиться. Когда он сам, Айболит, любил так сильно.

Но все ушло. Прошлое в прошлом, отдыхает на дне болот, истлело в дрожащем от жары воздухе, исчезло, растворилось и пропало навсегда.

Может, в этом все дело?

Или в другом?

«А может, в этом всем нет ни малейшего смысла?» – лениво подумалось Айболиту.

В духоте и спокойствии самолета доктора совсем разморило. Он слушал, слушал размеренный гул моторов и вскоре крепко уснул.

Слава, слава Айболиту!

Слава добрым докторам!

Мария Карайчева

Родилась в 1986 году в Москве. Окончила исторический факультет МГУ имени Ломоносова по специальности «историк искусства». Публиковалась в журнале «Знамя» в альманахе «Пашня» в сборнике «Твист на банке из-под шпрот» (2019). Живет в Москве, пишет рассказы.

Раскладывались по постелям. Футболку на стул, джинсы на пол, лифчики под подушки, голову на подушку. Сверху или снизу еще бубнят телевизоры. Сегодня прожито, уже ничего не изменится. Заводятся будильники, в последний, сотый раз пролистываются страницы соцсетей, досматриваются сериалы на ноутбуках. Наконец все стихает, и даже соседские телевизоры устают и переходят в моргающий, беззвучный режим. Единственный светящийся зрачок дома напротив определяет, что пора спать. Это время называется ночь. Маленькие и семейные уже давно спят. Старики глядят на себя в потолок. Одиночки ложатся последними. Обнимают ногами одеяла, руками подушки. Подрагивают уже пальцы на ногах, крякает в глотках. Вздрогнув, хватают руками телефоны и с облегчением понимают – еще ночь, еще долго до утра. Время сна. Пусть завтра уже наступило, но пока ничего не надо решать, начинать, делать. В завтра человек попадает в пижаме или голышом, спящий, теплый, гоняющий во рту слюну, ленящийся даже сбегать в туалет, потому что уж очень хорошо спится. Темно. Тихо.

Стук в дверь. Как будто сердце подпрыгнуло, ударилось о потолок и свалилось прямо в желудок и кислотой разъело его полость. Кажется, стучали. Один раз? Стучали или показалось? Дверь вообще заперта? А если уже вошли? Один раз или все-таки дважды? Больше не стучали. Или стучали? Ошиблись? Или приснилось? Тихо. Темно. Тепло. Все заново. Вздрагивают пальцы на ногах, крякает в глотках. Некоторые ползут все-таки в туалет, ложатся, никак не успокаиваются, листают соцсети, смотрят еще серию… Единицы подходят к глазку, но в нем только площадка и соседские двери. Ложатся. И щурится зрачок дома напротив.

Утро. День проживается как-то. Для иных фатально, но они – исключение. Остальные даже не заметят этого дня. К вечеру укладываются снова. Расслабляются плечи, вытягиваются ноги, урчат животы. Тихо и тепло. И тут точно как вчера. Бум-бум-бум. Прямо сжатым в кулак сердцем о дверь. Яростно. Нетерпимо. Словно следом будет крик – откройте сейчас же! Откройте немедленно! Что делать – приходится вставать. Не приснится же одно и то же дважды. Что ж это такое! Вторую ночь подряд. Надо проучить засранцев. Скорей к глазку. А за ним – все те же лыжи с санками и соседский мусор – вот хамы, столько раз их просили не выставлять эту вонищу за дверь. И никого на площадке. А за каждой из четырех или восьми дверей размягченное сном тело – слушает, сопит, смотрит. Но никого ведь нет, никого. Точно никого? Да точно, точно! Пошли спать.

За день забывается. Нужно успеть. Съесть, сказать, проглотить, сорваться, развестись, вспомнить, узнать, забыть, написать, полюбить, простудиться, выучить неправильные глаголы, познакомиться с правильным человечком, кое-кому звякнуть, провернуть, вернуть, ввернуть, включить телик, закрыть холодильник, закрыть холодильник, закрыть холодильник, спустить, снова закрыть холодильник, рухнуть, уснуть… и только перед самым сном, устраиваясь, пригреваясь, вздрагивая – а вдруг опять? Да нет, ну хватит, показалось, послышалось, почудилось. Или кто-то пошутил. Да ладно, спи уже. Ну позвоним, в конце концов, в милицию. Спи. Спи. Спи. Сплю.

Друг на друга не смотрят. В лифт заходят по одному, максимум своей семьей. В транспорте не толкаются, не ругаются. Едут, отвернувшись, замкнувшись. Не читают, не пишут. В соцсетях никаких новостей. Каждый считает себя сумасшедшим. Каждый боится.

Стучат. Да что ты будешь делать. Поймаю – руки оторву. Держи себя в руках. Мне страшно. Пойди ты посмотри. Соседский велик. Табачный запах. Мусоропровод. Никого. Да никого там, никого. Ложатся. Обсуждают. Думают. Пытаются уснуть. И снова стук. Да что ж такое. Никого. Да что за чертовщина! Выглядывают в окно, а там вместо мигающего телевизором зрачка в доме напротив горят все окна. Во всем городе. Теперь уж не уснуть до утра.

Утром тише. Друг на друга не смотрят. В лифт заходят по одному, максимум своей семьей. В транспорте не толкаются, не ругаются. Едут, отвернувшись, замкнувшись. Не читают, не пишут. В соцсетях никаких новостей. Каждый считает себя сумасшедшим. Каждый боится. Не решается. Вызывать милицию, – думают врачи. Или пойти к попу, покаяться, – размышляют полицейские. К психиатру запишусь, – устанавливают священники и храпят, пока не подпрыгивают от стука. Никому не говорят. Само пройдет, должно пройти, уйти.

Не проходит. Стучит. Какой уж тут сон. Дежурят у двери. За ней – никого. Сама, что ли, она стучит. Стучит, будто смеется.

Бессонница. Кто-то вышел за дверь в одной пижаме и не вернулся. Все больше синих конечностей в сугробах – замерзают в пижамах, замерзают в халатах. Выбегают из дома, чтобы посмотреть, что там на улице, где те гады, что колотятся в двери. А двери захлопываются и больше не открываются. Звонки не срабатывают. Стук замерзших по ту сторону не слышен. Садятся на скамейку у подъезда. Задумываются, засыпают, замерзают. Что-то просачивается в новости, на какие-то левые порталы. Официальные СМИ немногословны, приводят заниженную статистику по замерзаниям, помешательствам – грешат на злоупотребление. Люди виноваты сами. Вроде уже и магазины все до девяти только, а все равно спиваются, что с ними поделаешь, сами люди виноваты, сами. Такой у нас народ.

Наконец, губернатор в телевизоре. Строг, но не убедителен. И добавляет. Мы на провокации эти не поведемся. И всех накажем. Кого? За что? Не объясняет. Значит, любому несдобровать, особенно безвинным. Если такие бывают. А губернатору самому не по себе. К нему же тоже с первого дня стучат. И не помогает ни охрана, ни камеры. Лучше б их и вовсе не было, камер этих, может, тогда бы и не знали, что нет там никого, даже когда стучат, в этот самый момент – никого там нету, никого.

Между собой разговоры разговариваются. Валить отсюда надо. Это все то самое проклятие. Только при советской власти население города трижды сменилось полностью. Куда все те люди сгинули? Уж столько лет о них никто не вспоминает. Да расстреляли их всех! Так уж всех! Значит, было за что! Может, это они и есть? Кто? Стучат? Вернулись? Кто? Хотят обратно в свои квартиры? А я в новостройке живу. Вот балда, она же на месте чего-то построена. Да, вроде кладбище там было. Ну хоть с тобой понятно!

Это при том, что уж в те годы порядок был! Тогда бы такого не допустили бы! Чуть оступился, сразу сажали. Просто так же не брали! Было же что-то. Было за что! И все боялись и вели себя как подобает. И правильно боялись. А нас всех, весь город, какая-то шпана взяла в оборот. Не стучат, так звонят.

Не звонят, так бегут по лестнице. Выйти бы на них да перемочить всех!

Это наверняка подростки, слышь. А чего подростки? Ну а кто у нас главная оппозиция. Ну а при чем тут оппозиция? У меня сын подросток, он вот и слов таких не знает. Ну хрен его разберешь, я бы их всех перемочил для порядка. Да кого? Подростков, что ли? Оппозицию!

Иные обвиняют правительство. Хотят нас приручить, взять в оборот, испугать. А чо тогда губер такой зеленый, видно же, что сам в штаны наложил.

В общем, первое время было дико. Прокатывались по городу волны беспокойства и ужаса – якобы исчезали отдельные жители, все они находились – кто у себя дома, кто в гостях у родственников, кто в обезьянниках, кто возвращался из командировки. Кто замерз у дома – но нашелся же! Однако мнение о том, что стук забирает людей, только креп. Каких только слухов не ходило. Что это последствия радиоактивной катастрофы, что это маньяк, кто-то даже считал, что это такая художественная акция. Не обошлось и без инопланетян.

Многие замкнулись, боялись. Прятались под одеялами, затыкали уши. Соседи подозревали друг друга. Дежурили, караулили, поджидали, поджигали друг другу двери.

Группами тоже пытались действовать. Дежурили по очереди в домах. Дежурили по подъездам. Шмонали лестничные клетки. Рылись в мусоропроводах. Ходили со свечами и святой водой по районам. Переубивали, на всякий случай, всех собак и бомжей. Рылись в архивах. Писали друг на друга доносы в милицию. Забили местную тюрьму и психоневрологический диспансер. Пронюхав, что есть спрос, из областного центра приехали подбирать место под дополнительные дурки, уже и тендеры готовы были мутить, но им постучали в гостинице пару ночей подряд, и они уехали обратно. Московские журналисты приезжали и снимали сюжет. В утешение говорили, что волна идет по всей стране, что это вроде как эпидемия и в крупных городах уже начали прививать. Менты работали сутками. Отлавливали одиночек, но выяснялось, что они стучали в собственные двери, чтобы к ним никто больше не стучал. Менты и сами начали стучать – вроде как заговаривать. В отдельных районах даже установился порядок. Все стали более дисциплинированными, сосредоточенными. Старались раньше ложиться спать.

А потом. Кто-то успел уехать навсегда. Кто-то плюнул. Кто-то умер. Так и не поняв, кто стучит и зачем. Остальные свыклись. Пусть стучат, раз им так хочется. Были такие, которые даже перестали просыпаться. Другие, наоборот, так и спали у двери, боясь не успеть на стук, не догнать, не узнать, кто же все-таки там стучит. Третьи поснимали двери, чтобы стучать было не во что. Губернатор ночевал теперь в поле. Никто не заметил в общем-то, как стучать перестали. А те, кто заметил, были уверены, что стук еще вернется, что это не навсегда.